Explication of Threat in the Bilingual Worldview of Belarusians: An Experimental Study

Full Text

Введение и постановка цели Еще в середине прошлого века Э. Сепир пророчески писал о том, что «чрезвычайно важно, чтобы лингвисты, которых часто обвиняют - и обвиняют справедливо - в отказе выйти за пределы предмета своего исследования, наконец, поняли, что может означать их наука для интерпретации человеческого поведения вообще» [1. С. 237-238]. Очевидно, что для этого лингвистическая наука должна была выйти за Соссюровские границы «в самом себе и для себя», что она и сделала, решая сегодня исследовательские вопросы интегративного характера, находящиеся на стыке диалектических интересов нескольких научных направлений или парадигм (например, лингвокультурология, психо- и социолингвистика и др.). Одним из самых молодых таких направлений в языкознании является правовая (юридическая) лингвистика, занимающаяся вопросами взаимодействия сферы языка и права. Современная юрислингвистика не только обогатила теорию языка и права (последнее, по замечанию А.С. Александрова, также уже не может оставаться «только на собственно юридической почве» [2. С. 4]), но и позволила решить комплекс прикладных задач. В то же время сегодня складывается впечатление, что основные научные силы правовой лингвистики переместились на ниву практической работы - в область судебной лингвистической экспертологии. Вследствие этого мы наблюдаем замедление ее развития в сфере фундаментальной исследовательской активности. С одной стороны, это объективное положение дел, связанное с постоянно растущей востребованностью экспертной работы для органов следствия и дознания, судов. С другой стороны, очевидно, что юрислингвистика уже накопила достаточно серьезный теоретический потенциал для расширения своего исследовательского участия в изучении ряда иных проблем междисциплинарного характера. Последнее десятилетие стало во многом знаковым для юрислингвистического направления. В его исследовательское поле был экстраполирован опыт (подходы к пониманию объектов изучения, методология, категориальный аппарат и др.), накопленный коммуникативной, аксиологической лингвистикой, психолингвистикой, теорией речевых актов и т.д. В этом ряду нельзя не отметить достижения теории били- и полилингвизма, которые также нашли отражение в научных разработках юрислингвистики. В первую очередь, это касается проблем языковой политики и идеологии. В свою очередь, и юридическая лингвистика, а точнее ее подотрасль - лингвоюристика, внесла свой (пока еще откровенно скромный) вклад в изучение указанной проблематики, хотя очевидно, что этот аспект самым явным образом проявляется в области пересечения интересов языка и права. Со времени оглашения в 1996 году так называемой «Барселонской декларации», получившей более широкую известность как Всеобщая декларация языковых прав, самые большие достижения лингвоюристики были связаны с предпринятыми попытками анализа и оценки законодательства, обеспечивающего функционирование языков в различных сферах социальной жизнедеятельности и реализацию языковой политики в разрезе государственных и некоторых надгосударственных образований. В то же время иные внутриисследовательские направления правовой лингвистики не проявили должного интереса к проблемам, разрабатываемым в том числе в теории многоязычия. Так, например, сегодня невозможно найти объективные данные об особенностях создания, понимания и ретрансляции юридических текстов в системе би-, полилингвальной коммуникации. Не получили широкого распространения исследования о когнитивных и психолингвистических аспектах языковой экспликации преступной деятельности в немоноязычном дискурсивном пространстве. Именно последней проблеме посвящена настоящая работа, цель которой - экспериментально изучить особенности восприятия вербальных проявлений угрозы как противоправного деяния в научной и наивной билингвальной картине мира белорусов. Гипотеза эксперимента Сложно не согласиться с тем, что в Беларуси языковое право как «право на свободный выбор языка или языков коммуникации в частной и публичной сферах» [3. С. 80] представляется абсолютным в части реализации конституционных норм государственного двуязычия. Более того, и по другим формальным критериям страна относится к билингвальным: несмотря на очевидное доминирование русского языка практически во всех сферах социального взаимодействия, последняя перепись населения (2019 г.) декларирует, что 60,3 % жителей страны считают своим родным язык титульной нации. Можно ли, исходя из этого, сделать вывод о том, что особенности концептуального наполнения картины мира белорусов идентично вербализуются в обеих языковых системах (белорусско- и русскоязычной)? Полагаем, что нет. Даже несмотря на то, что оба языка и обе культуры являются близкородственными, между ними невозможно поставить знак равенства. Кроме того, выстраивая заключения исходя из явной неравномерности коммуникативной активности в использовании государственных языков, следует предположить, что понимание содержания речевого материала будет находиться в прямой зависимости от используемого языкового кода. Иными словами, мы предполагаем, что тексты с одинаковым содержанием на белорусском и русском языках не идентично концептуализируются билингвальными носителями указанных языковых кодов. С нашей точки зрения, это не является экстраординарным проявлением специфики языкового сознания белорусов. Наличие отличий в картине мира обнаруживается и у носителей одного языка и культуры, но представляющих разные корпоративные культуры (см. например, исследования Е.В. Вагановой [4]). Кроме того, «в речи (понимается широко, включая восприятие текстовой информации - Прим. А.Л.) билингва неизбежны отклонения на целевом языке под влиянием родного (интерференция) и в речи на родном языке под влиянием иностранного (интеркаляция) [5. С. 8-9]. У.М. Бахтикиреева замечает, что у билингвов, как правило, «один из языков является доминирующим (часто его называют родным), а другой находится в субдоминирующей позиции. Доминирующим является тот язык, который является средством коммуникации билингва в различных формах существования и сферах применения этого языка (устная и письменная формы; литературный язык; ˂…˃ различные социальные диалекты ˂…˃, включая язык нормативно-законодательных актов ˂…˃)» [6. С. 68]. Проверить сформулированное нами утверждение представляется возможным экспериментальным способом. Такого рода исследование можно совместить с решением еще одной значимой для современной юрислингвистики задачи - установлением соотношения представлений наивной и научной картины мира об экспликации в речевой деятельности лингвистических признаков совершения противоправного проступка. Дело в том, что современные исследователи отмечают «низкий уровень культуры самих законодателей, непонимание ими ценности юридического языка, неумение использовать все его „регистры“» [7. С. 21]. Речь в данном случае идет в том числе и о том, что законодательная база, являясь «социальным заказом» установления правил и норм поведения в различных сферах жизнедеятельности, не отвечает запросам общества, его представлениям, основа которых отражена в наивной (обыденной) картине мира. В аспекте заявленной в заглавии темы работы уточнение данного положения будет построено на анализе концептуального понимания категории угрозы в наивной и научной картине мира. Таким образом, конечная гипотеза нашего исследования декларирует наличие расхождений в восприятии лингвистических признаков противоправной деятельности, совершаемой вербальным способом, на уровне их концептуализации в наивной и научной картине мира белорусов, что обусловлено языковым кодом. Теоретические замечания к экспериментальной части исследования Прежде чем приступить к детальному описанию экспериментальной работы, следует кратко охарактеризовать понятие картины мира (КМ), а также оппозицию таких ее видов, как наивная и научная. Для современной лингвистики сама категория картины мира - это «большая метафора» в том смысле, что, как единица научного описания, она совершенна чужда познанию как рациональное явление. Во-первых, в само словосочетание «картина мира» (КМ), введенное в понятийный аппарат языкознания с легкой руки М. Хайдеггера, вложено метафорическое использование лексемы «картина», более удачное с авторской и стилистической точки зрения для термина, нежели слова «изображение», «образ», «модель», хотя в работах по психолингвистике, лингвокультурологии повсеместно встречаются и даже дифференцируются друг от друга понятия «образа мира», «модели мира». Однако сам М. Хайдеггер замечал, что КМ «сущностно являет собой не картину, изображающую мир, а мир, представленный в виде такой картины» [8. С. 89]. Второе замечание, касающееся метафоричности КМ, обнаруживается в попытках представить ее как «упорядоченную картину знаний о действительности…» [9. С. 4] или «объективной действительности» [10. С. 11]. Однако очевидно, что КМ не только включает рациональный компонент (знания), но и имеет иррациональную составляющую (чувства, переживания). А.Н. Леонтьев вообще предполагал, что КМ - это «наполненные значениями абстракции, возникающие на основе созданного чувствами опыта» [11. С. 9]. Спорным является и вопрос о действительности (объективной действительности) в концептуальных представлениях КМ, так как они субъективны по своей природе. КМ всегда маркирована личностным опытом, национально-культурным контекстом, компонентами институциональной принадлежности человека и т.д. Ей присуще понятие мистификации, позволяющее заполнить пробелы в недостающих знаниях, - представить наличие некой третьей силы (например, Бога, дьявола), обладающей всей полнотой знаний. Неслучайно еще И. Кант указывал на то, что «рассудок не черпает свои законы (a priori) из природы, а предписывает их ей» [12. С. 80]. Неоспоримым является и факт динамичности КМ. Она, как и средство ее вербализации - язык, находится в постоянном движении. Следовательно, метафорично и утверждение об упорядоченности системы представлений, формирующих саму КМ. Скорее речь идет о стремлении к системности и последовательности в описании окружающего мира. Метафорично и противопоставление наивной и научной КМ. По сути, это нерелевантные для сравнения категории: они разнятся по своему объему и качественному наполнению. В наивной КМ, очевидно, доминирует иррациональность, то есть чувственное восприятие. Научная КМ декларирует стремление к отказу от эмоциональной составляющей. Кроме того, научные знания являются неотъемлемым компонентом обыденной КМ. Следовательно, и сама научная КМ фактически включена в содержание наивной КМ. Однако то, что, несмотря на указанные проблемные вопросы, КМ, оппозиция наивной и научной КМ до сих пор являются объектами исследовательского внимания, также нельзя назвать парадоксальным. В.А. Маслова замечает, что лингвистика принципиально неточная наука [13. С 827]. И это же замечание, по нашему мнению, следует отнести как минимум к сфере всего гуманитарного знания, ибо оно антропоцентрично по своей сущности. Человек, его личность иррациональны априори, а их изучение отличается значительной долей субъективности. Однако отказ от таких исследований невозможен в силу все той же анропоцентричности всего бытия. Очевидно, что концептуализация КМ разнится в зависимости от языкового кода ее вербализации. Это касается и били- или полилингвальной личности. Отдельные ученые (А.А. Залевская, У.М. Бахтикиреева) полагают, что так проявляются ее особенности - наличие двух или нескольких КМ [14. С. 45; 15. С. 79-80]. Дополняя это мнение, другие исследователи утверждают, что, например, в сознании билингва обе КМ, соединяясь, видоизменяются и в итоге формируют еще одну, со своими специфическими особенностями [16. С. 590]. С одной стороны, такое мнение является логичным и вполне обоснованным. Но с другой - подобные заключения не должны переходить в уравнение «две КМ = две языковые личности», ибо раздвоение личности, даже языковой, - это уже объект внимания другой науки. Иными словами, мы считаем, что человек обладает единой и неделимой КМ, в которой при помощи различных языковых кодов могут концептуализироваться представления различных лингвокультур. Описание экспериментальной работы и ее результаты Экспериментальная часть исследования включала в себя проведение анкетирования, в котором приняли участие 140 человек, которые самостоятельно указали, что они являются естественными (белорусско-, русскоязычными) билингвами. Повторимся, что в данном исследовании мы не углублялись в теоретические вопросы, касающиеся взаимодействия языковых кодов в аспекте понимания сущностного функционирования естественного билингвизма, амбилингвизма, так как респондентам не требовалось осуществлять перевод. Подробный половозрастной портрет опрошенных выглядит следующим образом: 79 женщин (18-29 лет - 13 человек, 30-39 лет - 19 человек, 40-49 лет - 18 человек, 50-59 лет - 15 человек, старше 60 лет - 14 чело- век), 61 - мужчина (18-29 лет - 11, 30-39 лет - 14, 40-49 лет - 14, 50-59 лет - 13, старше 60 лет - 9). Погрешность результатов исследования составила 8,28 %. Сама процедура анкетирования включала необходимость выполнения следующего задания: отметить одно или несколько высказываний, которые, по их мнению, юридически являются угрозой нанесения вреда жизни и/или здоровью. Для одной половины участников (40 женщин, 30 мужчин) задания были сформулированы на русском языке, для другой (39 женщин, 31 - мужчина) - на белорусском: В суде после объявления приговора осужденный громко выкрикнул: 1. Я тебе обещаю, прокурор, что скоро ты ножичек под сердце получишь! 2. Я отсижу и исполню свой приговор - расстрел! 3. Ты, прокурор, от меня свое еще получишь! 4. За такие дела, прокурор, проломит тебе кто-нибудь голову! 5. Я тебя, прокурор, еще до суда придушить должен был! 6. Не зря, видно, прокурор, прибьют тебя скоро! У судзе пасля абвяшчэння прысуду асуджаны гучна крыкнуў: 1. Я табе абяцаю, пракурор, што хутка ты сцізорык пад сэрца атрымаеш! 2. Я адсяджу і выканаю свой прысуд - расстрэл! 3. Ты, пракурор, ад мяне сваё яшчэ атрымаеш! 4. За такія справы, пракурор, праломіць табе хто-небудзь галаву! 5. Я цябе, пракурор, яшчэ да суда прыдушыць павінен быў! 6. Нездарма, відаць, пракурор, прыб'юць цябе хутка! Само решение указанного задания очевидно не зависит от языка, на котором оно сформулировано: текст - это только формальный объект правового контроля, фактически оценке подвергается содержание конфликтогенного речевого материала. И хотя в соответствующей статье (186) Уголовного кодекса Беларуси не обнаруживается формулировки понятия угрозы, разъяснения Верховного Суда страны, а также юридические комментарии позволяют заключить, что угроза - это «словесно, письменно или другим способом выраженное намерение нанести физический, материальный или иной вред какому-либо лицу или общественным интересам; один из видов психического насилия над человеком» [17. С. 731]. Представленная трактовка схожа с общелингвистическим определением, зафиксированным в толковых лексикографических источниках (см., например, словарь Д.Н. Ушакова: «Угроза - 1. Обещание причинить кому-чему-нибудь какую-нибудь неприятность, зло; 2. Опасность, возможность возникновения чего-нибудь неприятного, тяжкого» [18. С. 1060]). Таким образом, концептуальное значение для категории угрозы в ее правовом статусе является наличие указаний: 1) на тип вредоносного действия (указание на потенциальный вред жизни, здоровью или имуществу объекта речевой агрессии, который планирует нанести автор); 2) субъектность намерений (наличие в тексте маркеров, позволяющих идентифицировать автора как субъекта реализации или организации реализации потенциальной угрозы); 3) адресованность (данные об объекте (личности) в отношении которого высказывается намерение реализовать угрозу); 4) темпоральная маркированность текста (указание на то, что деятельностный компонент угрозы будет совершен в будущем времени). В сформулированной нами анкете юридически квалифицировать как угрозу можно только высказывание: Я тебе обещаю, прокурор, что скоро ты ножичек под сердце получишь! / Я табе абяцаю, пракурор, што хутка ты сцізорык пад сэрца атрымаеш! В речевом акте содержатся указания на то, что автор (2) в будущем (4) нанесет вред жизни (1) прокурору (3). Другие предложенные варианты ответов соответствуют не всем параметрам идентификации вербального проявления угрозы: - речевой акт Я отсижу и исполню свой приговор - расстрел! / Я адсяджу і выканаю свой прысуд - расстрэл! не соответствует параметру адресованности (отсутствуют данные о потенциальном объекте вредоносного воздействия); - во фразе Ты, прокурор, от меня свое еще получишь! / Ты, пракурор, ад мяне сваё яшчэ атрымаеш! автор не реализует параметр типа вредоносного действия (нет указаний на вред или ущерб, который будет нанесен); - в высказывании За такие дела, прокурор, проломит тебе кто-нибудь голову! / За такія справы, пракурор, праломіць табе хто-небудзь галаву! отсутствуют указания на субъект реализации содержания угрозы; - речевой акт Я тебя, прокурор, еще до суда придушить должен был! / Я цябе, пракурор, яшчэ да суда прыдушыць павінен быў! не эксплицирует в будущем времени намерение совершить противоправное деяние; - в предложении Не зря, видно, прокурор, прибьют тебя скоро! / Нездарма, відаць, пракурор, прыб'юць цябе хутка! отсутствует маркер, указывающий на субъект реализации угрозы. Результаты практической части реализации эксперимента показали, что верный вариант ответа дали только 10 % опрошенных (8 человек в первой группе и 6 человек во второй). Наибольшее количество опрошенных указали, что угрозу содержат высказывания 1 и 3 (22,9 % отвечавших на вопросы, сформулированные на русском языке, и 21,4 % (15 человек), работавших с белорусскоязычной анкетой). Ни один из вариантов ответа не выбрали 5,7 % работавших с белорусскоязычной анкетой и 11,4 % опрошенных на русском языке, что, однако, не свидетельствует о наличии отличий, так как получившиеся показатели соответствуют возможной погрешности. Сопоставительный анализ показывает, что практически все количественные результаты эксперимента в двух контрольных группах паритетны и находятся в границах допустимого статистического отклонения. Гендерной и возрастной зависимости в результатах эксперимента не выявлено. Наличие серьезных расхождений обнаружено в варианте ответа 1,2: «русскоязычная группа» насчитывает только 5 выборов такой комбинации, а среди респондентов, которым была предложена анкета на белорусском языке, число выбравших обозначенные пункты равняется 15 человекам, или 21,4 %. Кроме того, общее количество проанкетированных, которые выбрали в той или иной комбинации ответов высказывание № 2 как содержащее лингвистические признаки юридически идентифицируемой угрозы, во второй («белорусскоязычной») группе значительно выше: 41 человек (в первой группе - 26). Подробные данные о результатах экспериментальной работы представлены в таблице. Результаты анкетирования / Table of survey results Варианты выбранных ответов из анкеты / Options for selected answers from the questionnaire Группа 1 (русскоязычная анкета) Количество ответов: муж./жен Group 1 (Russian-language questionnaire) Number of responses: male/female Группа 2 (белорусскоязычная анкета) Количество ответов: муж./жен. / Group 2 (Belarusian-language questionnaire) Number of responses: male / female 1 4/4 4/2 1, 3 10/6 8/7 1, 2, 3, 4, 5, 6 8/6 7/4 1,2 3/2 7/8 1, 2, 3 1/2 3/2 1, 6 3/2 2/1 2, 3, 4 2/1 4/1 1, 2, 6 1/- 2/3 1, 4, 6 1/2 1/- 1, 3, 6 2/2 -/- Не выбрали ни одного / They didn’t choose any 5/3 1/3 Интерпретация полученных данных и выводы Детальный анализ полученных в результате экспериментального анкетирования данных свидетельствует, что в целом сформулированная исследовательская гипотеза верна. Хотя наши предположения, касающиеся зависимости оценки восприятия проявлений угрозы от языкового кода ее вербализации, были связаны с вероятностью более серьезных отличий в данных, полученных в анкетах контрольных групп. В ответах респондентов наблюдается расхождение в языковой экспликации угрозы в наивной и научной картине мира. Очевидно, что вне зависимости от используемого языкового кода белорусы не идентифицируют способ возможного нанесения вреда жизни и здоровью адресата как облигаторный параметр: важен сам факт речевой интенции автора. Высокая доля опрошенных, выбравших все предложенные высказывания как содержащие угрозу (35,7 % от общего числа участвовавших в анкетировании), с нашей точки зрения, связана не только с самим фактом наличия в речевом акте в той или иной форме указаний на нанесение вреда объекту речевой агрессии, но и оценкой личности автора высказывания и ситуации коммуникативного воздействия. Полагаем, что часть респондентов, не выбравшая ни одного из предложенных вариантов (12 человек), также может обосновывать свое решение конкретной ситуацией общения, в частности наличием сильного эмоционального триггера или впадением в аффективное состояние. Наличие серьезных расхождений в ответах двух контрольных групп обнаруживается в выборе работавших с белорусскоязычной анкетой в качестве высказывания, содержащего признаки угрозы, речевого акта Я адсяджу і выканаю свой прысуд - расстрэл! В целом указанный ответ в той или иной комбинации выбрали 58,6 % отпрошенных на белорусском языке (41 чело- век) и только 26 респондентов из первой контрольной группы (31,7 %). К сожалению, в настоящее время мы не можем даже высказать предположения относительно возможных причин такого расхождения в ответах респондентов, выполнявших анкетное задание. Установленный факт, что абсолютное число выбравших в качестве возможного варианта ответа обозначенное выше высказывание в двух группах составляет 67 человек (47,9 %), свидетельствует и об отсутствии облигаторной необходимости наличия в конфликтогенном высказывании указаний на адресата потенциальной угрозы. Полагаем, что это связано с пониманием респондентов возможности установления данного параметра в контекстуальном окружении, то есть в процессе анализа конкретной ситуации речевого взаимодействия.

About the authors

Anton A. Lavitski

Belarusian State Pedagogical M. Tank University; Vitebsk Branch of the International University “MITSO”

Author for correspondence.
Email: anton_lavitski@mail.ru

PhD in Philology, Associate Professor Postdoctoral student of Belarusian State Pedagogical M. Tank University, Head of the Department of Law and Social and Humanitarian Disciplines of Vitebsk Branch of the International University “MITSO”.

18 Sovetskaya St, Minsk, 220030, Republic of Belarus; 8A M. Shagala St, Vitebsk, 210010, Republic of Belarus

References

Supplementary files