Untimely thoughts on the culture of diversity

Full Text

Х. Арендт обратила внимание на трансформацию повседневных практик людей в логике «подстраивания» в контексте фашизации немецкого общества. Эта логика была вызвана к жизни «стремлением не отстать от веяний Времени», когда, например, «моментально сменило свои взгляды большинство публичных деятелей самых разных поприщ и культурных областей, и все это дополнялось необычайной легкостью, с которой рушились» социальные отношения [1. С. 55]. В условиях тектонических сдвигов, наблюдаемых сегодня во всех сферах жизни, тема культурного разнообразия во многом утратила свою актуальность. Речь идет не только о кардинальной смене содержания и тональности научных дискуссий, но и о возникновении множества контекстов, в которых научные идеи и концепты, сопряженные с изучением культурного разнообразия, уже не становятся источником социального и политического дискурса. Многие положения интеркультурализма как нового подхода к разнообразию сегодня представляются несвоевременными. Однако в ситуации разрушения социальных структур и институтов интеркультурализм с его ориентацией на развитие контактов мог бы стать основанием для поиска компромиссов и взаимопонимания. В любом случае, как заметил У. Ханнерц, исследование и, добавим, репрезентация разнообразия — лучшая прививка от евро- и этноцентризма [22. С. 49].

Как новая парадигма разнообразия, возникающая в последнем десятилетии, интеркультурализм интегрирует ряд теоретических направлений в логике частичного совмещения их проблемных полей, переосмысления концептов и дрейфа идей, создавая концептуальную карту, релевантную динамично меняющимся социокультурным контекстам ХХI века. В условиях стремительного роста исследовательского поля наметилась тенденция подчеркивать новизну интеркультурализма как «принципиально иного концепта, отражающего новые реалии разнообразия» [16. С. 472]. Даже те исследователи, кто придерживается точки зрения на интеркультурализм как обновленную версию мультикультурализма, признают его эвристический потенциал — выход за рамки прежней модели мультикультурного сосуществования и большую ориентацию на развитие контактов и взаимодействий [24. С. 302; 25. С. 486–487] в контексте суперразнообразия и глобализации. Важно подчеркнуть, что в последнее время наметился сдвиг с обсуждения места интеркультурализма в дискурсе культурного разнообразия, определяемого его отношением к традиционным концепциям ассимиляции и мультикультурализма, к концептуализации самого интеркультурализма [27. С. 3] как нового подхода к разнообразию [23; 31], формируемого в постмультикультуральной перспективе.

От разнообразия культур к культуре разнообразия

Ключевым элементом интеркультурализма можно считать смещение фокуса внимания с «разнообразия культур», взлелеянного в лоне мультикультурализма и обернувшегося «видимостью» и осязаемым присутствием сообществ в социокультурном и политическом контекстах, на «культуру разнообразия» [33. С. 347], осмысляемую в логике процессуального подхода. Другими словами, речь идет уже не о мультикультурном сосуществовании по принципу «жить с разнообразием», а о поиске образа жизни «в условиях разнообразия» [16]. Культура разнообразия формируется в процессе взаимодействия людей с разными культурными основаниями и множественными идентичностями, а также приобретения ими опыта жизни в контексте суперразнообразия [26] — нового абсолютно для всех. В отличие от мультикультурализма, поддерживающего дискурс признания культурных различий, интеркультурализм акцентирует внимание на общности (commonality) [33. С. 347], возникающей благодаря вовлеченности в совместную деятельность. Привнесение этих идей в интеркультурализм сопровождается сдвигом от малопродуктивного постулирования «пропасти» культурных различий между европейцами и мигрантами, большинством и меньшинством в ходе утверждения и легитимации мультикультурализма к поиску новых смыслов и форм принадлежности в контекстах суперразнообразия, артикулируемых вне привычных коннотаций родства и происхождения. Этот сдвиг закрепляется в терминологии — культурный background в рамках интеркультурализма осмысляется как более значимое измерение разнообразия, чем этничность, религия или страна происхождения.

По мнению одного из наиболее влиятельных сторонников интеркультурализма Р. Запата-Барреро, культура разнообразия включает такие измерения, как осознание разнообразия, его признание, вовлеченность в контексты разнообразия, его репрезентацию и создание большего количества общих публичных пространств [34. С. 157]. Очевидно, что культура разнообразия концептуализируется и как продукт дискурса, и как процесс создания и репрезентации социальной реальности. Наряду с дискурсивным подходом к культуре, имплицитно отсылающим к идеям Н. Фэйрклоу [18. С. 26], культура разнообразия представлена и как ожидаемый результат деятельности индивидуальных акторов и социальных институтов по созданию «контекстов совместной жизни». Этот концепт подразумевает переход от ставших тривиальными дискуссий о формах и степени разнообразия современных городов или обществ к обсуждению того, каким образом разнообразие может быть инкорпорировано в гражданскую культуру на уровне социальных институтов и повседневных практик [32. С. 31]. Концептуализация разнообразия не только как категории социального анализа и одного из современных контекстов, но и как культуры, которая нуждается в поддержке соответствующих социальных институтов [33. С. 347], позволяет сопрягать структурные изменения социальности и культурную перспективу. Однако признания культурного разнообразия в университетах и политических проектах мультикультурализма уже недостаточно, поэтому в дискурсе интеркультурализма обсуждаются возможные перспективы и формы признания разнообразия гражданами на основании приобретаемого ими интеркультурного опыта — «снизу», в локальных контекстах повседневной жизни [30. С. 7].

Методологический аспект интеркультурализма заключается в репрезентации контактов между людьми как наиболее перспективного способа социальной интеграции [33. С. 348] и основного драйвера европейской идентичности [24. С. 160]. Ориентация на развитие межличностных контактов становится столь значимой характеристикой интеркультурализма, отличающей его от классических концепций мультикультурализма [25. С. 486], что в ряде случаев интеркультурализм редуцируется к «техникам (способам) позитивного взаимодействия» [27. С. 8] или контактному подходу [29. С. 2, 16]. Концепт «позитивные контакты/взаимодействия» признается ключевым для интеркультурализма и релевантным его основным теоретическим направлениям [28. С. 163–164]. Однако содержание данного концепта различается у сторонников политического (Ж. Бушар), социального (Т. Кэнтл) и культурного течений (Р. Запата-Барреро) интеркультурализма. Ситуация осложняется и тем, что в дискурсе интеркультурализма термины «реципрокальные контакты», «техники позитивного взаимодействия», «межличностные контакты», «интеркультурный диалог» используются то как взаимозаменяемые, то как частично совпадающие.

Так, в рамках политического направления (Канады) речь идет о взаимодействии культуры большинства (граждан) и разнообразных культур меньшинств (иммигрантов) [13. С. 64], что привносит в интеркультурализм паттерны генерализации культуры и реификации группы — те самые «мультикультурные идолы» (Р. Запата-Барреро), которые ранее определяли эпистемологические основания теории разнообразия. В теоретических рамках канадской модели интеркультурализма «парадигма дуальности» [24. С. 305] переопределяется в терминах поиска равновесия между лояльностью и интересами граждан и правами иммигрантов, а признание «традиционных национальных ценностей» (а не только культур меньшинств) важнейшим аспектом взаимодействия приводит к смещению акцентов дискурса разнообразия в целом.

Европейские концепции интеркультурализма сфокусированы на межличностных контактах — как неформальных, так и предполагающих вовлеченность акторов в совместную деятельность. В отличие от интеркультурного диалога, ассоциируемого с переговорами, достижением соглашений и урегулированием конфликтов и имеющим четко выраженные социальные и политические коннотации [20. С. 11], «контакт» представляется ряду ученых более нейтральным термином [30. С. 10]. Если в концепции Т. Кэнтла позитивные взаимодействия понимаются как инструмент формирования «социальной сплоченности» (community cohesion) и новой гражданской культуры [14; 15], то в рамках культурного (или конструктивистского) подхода культурные контакты обретают коннотации творчества и инноваций [27. С. 8; 28. С. 164]. В последнем случае разнообразие представлено в терминах не традиции и этничности, а творчества, культурной трансформации, изменений, обновления, модернизации и даже культурного перфоманса [28. С. 166]. Взгляд на культурное разнообразие как утрачивающее стигму периферийности и сопрягаемое с культурными изменениями и креативностью, ранее представленный в концепции креолизации У. Ханнерца [21. С. 65–78], становится релевантным в более широком контексте.

В отличие от мультикультурализма в сферу внимания интеркультурализма включен ряд фундаментальных достижений социальной антропологии, социологии и социальной психологии в изучении разнообразия и культурных контактов. Так, теория контакта Г. Оллпорта [10], длительное время находившаяся на периферии научных дискуссий, будучи интегрирована в теоретические рамки интеркультурализма [28. С. 160; 16. С. 474], обрела «вторую жизнь». Интерес к ней во многом обусловлен тем, что позитивные контакты, как свидетельствуют результаты многочисленных эмпирических исследований, действительно приводят к изменению установок, преодолению стереотипов и предрассудков [3], отказу от представления Других в ложном свете. То, что культурные различия могут быть усилены или ослаблены в результате контакта, убедительно продемонстрировал еще Г. Бейтсон [2]. Но способствует ли генерализация эффекта контакта, т.е. его перенос на других агентов, модусы и контексты [3. С. 193], если он развивается в позитивном ключе, формированию и расширению «зоны общих значений», сопрягаемой с культурой разнообразия? Среди сторонников интеркультурализма формируется убеждение, что культура разнообразия — это то новое для всех, что создается через контакты и как их результат [32. С. 15].

Интеркультурализм: способы формирования культуры разнообразия

Как социальный проект интеркультурализм ориентирован на создание «оптимальных условий» для развития позитивных контактов [34. С. 156] и их институциональную поддержку. Проблема в том, как моделировать эти условия и стимулировать контакты, тем более что опыт людей в этой сфере не всегда позитивный. Места, где живут и традиционно встречаются люди разного происхождения, — улицы, парки, рынки, «культурные перекрестки», которые также стары, как и городской образ жизни [17. С. 8], в рамках интеркультурализма понимаются как «публичные пространства контактов» [30. С. 8]. Социальная динамика в локальных контекстах суперразнообразия и отнесение интеркультурных инициатив к сфере ответственности местных органов власти и гражданского общества определяют содержание того «локального поворота», который связывают с интеркультурализмом.

Не менее важная задача — создание социальных условий для интеркультурных контактов в тех городских пространствах, где устойчиво воспроизводятся паттерны территоризации и инкапсуляции определенной культуры [30. С. 8], — в местах компактного проживания этнических сообществ, где возможно конституирование «другой социальности». Так, в ряде городов Германии, Франции и Нидерландов, в районах преимущественного проживания турецких иммигрантов, где «разнообразие оказывается у себя дома», будучи локализовано в том числе в мечетях и чайных домах, значимы именно локальные формы идентичности и принадлежности, которые вступают в диссонанс с опытом дискриминации и исключения на национальном уровне. Подобные тенденции отмечены и в местах компактного проживания мусульман в Великобритании. Такого рода соседства, сформированные по этническому или религиозному признаку в логике культурной инкапсуляции, воспринимаются местными жителями как своеобразный защитный «кокон» и при этом опираются на ресурсы транснациональных сетей [11. С. 2]. Продуцирование паттернов «параллельной жизни» приводит к ограничению контактов не только между иммигрантами и коренным населением, но и между этническими сообществами. Возникающие социальные границы только усиливаются сегрегацией в сферах занятости и образования, здравоохранения и культуры, когда отсутствие контактов с Другими оборачивается их демонизацией и нетолерантностью [16. С. 477].

В этой связи в фокусе внимания интеркультурализма оказываются социокультурные паттерны соседства, традиционно концептуализируемые в логике взаимного признания индивидов и групп, комплементарности [12. С. 178–187], но утратившие в крупных городах присущий им прежде социализирующий потенциал. Ревитализация соседских отношений в контекстах суперразнообразия рассматривается как один из инструментов социальной связанности и солидарности [34. С. 157]. Родственные и семейные отношения неизбежно приводят к возникновению контекстов совместной жизни, где социальные отношения выстраиваются над различиями. Однако в публичных и академических дискуссиях эта тема традиционно обсуждается в логике проблемы толерантности и культурных различий, т.е. приверженности мигрантов культурным практикам и родственным конвенциям, кардинально отличающимся от «европейских традиций» [19. С. 9]. Несмотря на то, что такого рода представления часто являются продуктом социального воображения, они по-прежнему способствуют генерализации и эссенциализации культуры, что преодолевается в концепциях интеркультурализма, где романтические и брачные отношения понимаются в терминах взаимодействия людей с разным культурным опытом не в терминах «ограничений», а в логике реализации новых возможностей, т.е. акцент сделан на значимости родственных отношений в интеркультурном взаимодействии.

Интеллектуальные усилия интеркультурализма направлены на преобразование контекстов разнообразия, исторически сопрягаемых с социальным неравенством, отсутствием доверия и несправедливостью, в контексты, способные генерировать взаимопонимание и социальный капитал [30. С. 2, 7], — задача столь же амбициозная, сколь и трудно выполнимая. Прагматическая направленность интеркультурализма состоит в создании большего числа публичных пространств, где люди не только встречаются (например, в библиотеках), но и вовлекаются в совместную деятельность — проекты по преобразованию городской среды, занятия спортом, программы интеркультурного образования, профессиональная деятельность в компаниях и организациях. Особенно важны школы и университеты — как контексты множественных контактов и приобретения знаний. Например, во многих школах Великобритании наблюдается «балканизация», спровоцированная политикой поощрения различий и разделения по религиозному, этническому или классовому признаку. Т. Кэнтл предлагает развивать интеркультурные — в его версии «интегрупповые» — контакты на основе эмпирического обучения, вовлекая в этот процесс родителей и представителей разных сообществ. Эмпирическое обучение, которое отличается от практического непрерывным осмыслением и переоценкой ситуаций разнообразия, предполагает создание условий для «переживания» разнообразия не в алармистском, а позитивном ключе [16. С. 478], что в конечном счете должно способствовать тому, что люди будут чувствовать себя более комфортно. Создаваемые в европейских городах дискуссионные платформы и неформальные структуры [9. С. 101] в этом плане оказываются более эффективными, чем тренинги аккультурации и программы помощи мигрантам. Однако по-прежнему остается открытым вопрос, как избежать использования таких публичных пространств для репрезентации сообществами своих культурных притязаний и артикуляции культурных различий.

Итак, интеркультурализм сопрягается с социализацией и обучением [30], ориентированными на формирование через контакты «паттерна жить вместе» в контексте разнообразия (и суперразнообразия), а не сосуществования с Другими — этническими меньшинствами, иммигрантами. В рамках интеркультурализма формируется новое видение того, как «научиться жить вместе в условиях глобализации и суперразнообразия» [14. С. 2] — это известное выражение Т. Кэнтла становится лейтмотивом интеркультурализма. В его концепции социальной сплоченности прежний фокус мультикультурализма на преодолении неравенства и неблагополучия сопрягается с поиском способов выстраивания отношений «через границы», а не внутри них [16. С. 473]. И если разнообразие подобно мифическому двуликому Янусу [34. С. 157], то создание культурного нарратива о позитивном разнообразии способно изменить и установки, и паттерны поведения [16. С. 477]. Концепция социальной сплоченности, репрезентация разнообразия как преимущества и трактовка интеркультурализма как инструмента переговоров и достижения компромисса между единством и разнообразием вовлечены в формирование интеркультурализма как новой парадигмы разнообразия [32. С. 30].

Интеркультурализм: к новой концепции культурного разнообразия

Инструментальное значение интеркультурализма во многом определяется его усилиями по «доместикации разнообразия» в контексте глобального движения людей [34. С. 157]. Важным аспектом этой «доместикации» становится ребрендинг разнообразия, в том числе на основе стратегий символической инверсии, дестигматизации и включения в новые версии национальной идентичности, что требует преодоления дискурса Другого и артикуляции разнообразия как позитивной характеристики. Прежде всего, речь идет о преодолении тенденции использовать понятие разнообразия как эвфемизма для обозначения Других, все еще характерной для многих европейских контекстов [34. С. 155]. Символическая инверсия подразумевает своеобразное перевертывание противоположностей на шкале ценностей, смену акцентов социального дискурса — от репрезентации разнообразия, ассоциируемого с Другими, в терминах экзотики или опасности к артикуляции разнообразия как преимущества [29] в терминах творчества и инноваций.

Подобное смещение акцентов стало возможным в результате включения в теоретические рамки интеркультурализма положений об индигенизации разнообразия [23. С. 8] и мультипликации идентичностей. С одной стороны, индигенизация подразумевает признание культурного разнообразия фактором внутреннего развития национальных обществ, что свидетельствует о преодолении одного из давних заблуждений европейской мысли [4. С. 179]. С другой стороны, проникновение дискурса разнообразия в локальные контексты сопровождается приданием ему новых смыслов и включением научных концептов в локальные (индигенные) культурные конфигурации, что предопределяет связывание научного и ненаучного знания и онтологий множественными частичными отношениями. Параллельно в интеркультурализме происходит переход от признания доминирующего статуса национального нарратива к артикуляции значимости локальных репрезентаций и интерпретаций культурного разнообразия [34. С. 158].

Теоретическая рефлексия контекстов разнообразия в рамках интеркультурализма опирается на фундаментальные достижения социальной антропологии и социологии и осуществляется в логике «кластеризации» новейших концепций, таких как транснационализм, суперразнобразие и теория «социальной связанности» [33. С. 349]. Все это предопределило смещение на периферию научного дискурса «мультикультурных идолов» (Р. Запата-Барреро) как эпистемологических оснований понимания разнообразия и управления им, а также переход от этно- (евро-) центристского и эссенциалистского взгляда на разнообразие и реификацию групп к признанию значимости индивидуальных культурных возможностей. Так, интеркультурализм в трактовке Р. Запата-Барреро акцентирует развитие индивидуальных возможностей и преференций, а также множественных траекторий социальной и культурной мобильности людей, которые больше не представлены исключительно как агенты своих «культур». Отличительной особенностью интеркультурализма становится артикуляция «равенства возможностей» как условия выбора образа жизни [28. С. 165].

Разнообразие как преимущество

Понимание разнообразия как преимущества (diversity advantage), не получившее развития в нормативном проекте мультикультурализма, характерно для городских исследований и менеджмента. Но именно в дискурсе интеркультурализма контексты разнообразия — ресурс и источник новых возможностей: для общества — генерируя новые формы принадлежности и социальной солидарности, для города или бизнес структур — продуцируя импульсы творчества и инноваций, социального и экономического развития, для индивида — создавая условия для реализации культурных возможностей [30. С. 9]. В городских пространствах, сопрягаемых с суперразнообразием, создается поле для индивидуальной избирательности и выбора, формируются условия, позволяющие актору стать бенефициаром ситуации. Так, в ряде земель Германии приняты законы, предусматривающие «интеркультурную открытость администрации» и преференции на рынках труда для соискателей с иммигрантскими корнями (20 % населения). В социальном дискурсе утверждается точка зрения, что более «разнообразная» рабочая сила позволяет получить доступ к новым сегментам рынка [23. С. 1, 8–9]. «Квотирование» персонала в структурах власти и управления, в организациях социальной сферы и руководстве компаний представлено как новая стратегия — не только визуализировать локальные конфигурации разнообразия, но и заставить его «работать» [30. С. 9]. С другой стороны, более разнообразная среда, например города, привлекает людей с творческим потенциалом — речь идет о «дивидендах мобильности», о приобретенном опыте культурных обменов и взаимодействий в контексте суперразнообразия [34. С. 158]. В результате проекты управления разнообразием вытеснили программы аффирмативных действий (или позитивной дискриминации), весьма популярные, например, в США в 1980-е годы [23. С. 8–9]. Менеджер по управлению разнообразием становится влиятельной фигурой во многих транснациональных корпорациях, а их соответствие новым тенденциям — залогом не только успешного продвижения проектов, но и самой возможности их реализации.

Амплитуда подобных социальных проектов крайне широка: от управления разнообразием в сфере образования или бизнеса до репрезентации разнообразия в культурных нарративах — литературе, кино, искусстве. Парадокс в том, что в западных политических, экономических и культурных контекстах акторы не только побуждаются, но и принуждаются демонстрировать приверженность идее разнообразия, становящейся новым идолом современности. В дискурс разнообразия активно вовлекаются диаспоры и социальные медиа, бизнес-структуры и международные организации. Создается впечатление, что нередко разнообразие культивируется ради самого разнообразия. Необдуманное заигрывание с концептом разнообразия в политической сфере, включая злоупотребление инструменталистскими возможностями его «делового варианта» и расширение объема концепта, делает его уязвимым в аналитическом плане. Ведь если разнообразие всюду, оно также нигде — становится пустым лозунгом, который можно использовать практически в любых контекстах и как угодно [23. С. 3]. Эти тенденции имплицитно подразумевают определение критериев публичного пространства или социальной структуры, претендующих на статус культурно разнообразного, их артикуляцию и «встраивание» акторов разного уровня в логику доминирующего дискурса.

Вместо заключения

Новый подход к разнообразию, формируемый в рамках интеркультурализма, ориентирован, прежде всего, на европейский и канадский контекст, и вновь становится фатальным разрыв между способами концептуализации культурного разнообразия в западном мире и за его пределами. Например, набирают силу тенденции, которые подразумевают эпистемологическое и онтологическое различение Запада и России, глубоко сопряженное с институциональной структурой и исторически сложившимися фундаментальными способами европейского культурного доминирования [6]. Речь идет об отношении к России как Другому Европы (Запада), сопоставимом со структурой ориентализма в понимании Э. Саида (и другими подобными феноменами), а также о присущих данному отношению стратегиях манипулирования «другими», в том числе представлении их в ложном свете [8. С. 16, 42–43]. Наблюдается «реинкарнация» расизма как «нового культурного расизма», например, категоризирующего русских или евреев как «зло» и выражающегося уже не в психических или биологических, а в культурных терминах [5. С. 479]. В этой логике развертываются различные сценарии демонизации русских и всего того, что может быть идентифицировано и реинтерпретировано в терминах «русского мира». В современные социально-политические контексты громким эхом вернулись те представления о России как о «варваре у ворот Европы», сопернике, «азиатской стране» и аномалии, несовместимой с западными культурными классификациями, которые в той или иной форме муссировались в европейском дискурсе на протяжении пятисот лет [7. С. 128, 144, 149–153]. «Безотносительно к тому, какие социальные практики приобретали важность в тот или иной период (религиозные, телесные, интеллектуальные, военные, политические, экономические или какие-то иные), Россия неизменно рассматривалась как аномалия» [7. С. 153]. Вопрос даже не в том, какой образ России конструируется сегодня, а в том, каким образом этот глубоко укоренившийся в западно-европейской традиции взгляд на Россию, фокусирующийся на ее «инаковости» и в ряде случаев обретающий расистские коннотации, будет использован для «перезагрузки» европейской идентичности. В этом плане многогранная деятельность акторов макроуровня по формированию глобальной повестки, культурных политик и национальных идеологий через манипулирование информацией и использование перфомативных возможностей дискурса, рассчитанных на долговременную перспективу, становится все более заметной.

Другими словами, в современных условиях наблюдаются беспрецедентные усилия по продуцированию разрывов социокультурного пространства, паттернов эскалации схизмогенеза (Г. Бейтсон) и культурной инкапсуляции, отказа от межкультурных контактов. В известном смысле речь идет о возвращении к прежним моделям дихотомизации, подразумевающим эпистемологическую и политическую организацию дискурса в терминах полярности нас и их/Других, субъекта и объекта. Наметившиеся в рамках интеркультурализма тенденции на выстраивание отношений через границы оказались «заперты» в западных контекстах, за пределами которых все более очевидна поляризация не только в политической, но и культурной сферах. И если позитивный опыт межкультурных взаимодействий, как убедительно продемонстрировали сторонники интеркультурализма, способствует преодолению стереотипов и предрассудков, то принуждение к отказу от контактов с Другими стимулирует проведение новых социальных (в понимании Ф. Барта) и реальных границ, стимулируя тиражирование феномена «Берлинской стены».

При этом проблематика Другого локализуется преимущественно в аксиологической плоскости, порождая своеобразное доминирование ценностей над экономикой. И если для А. Аппадураи проблема заключалась в том, что глобальные потоки глубоко разъединены [12. С. 27–47], то сегодня мы наблюдаем принципиально другую ситуацию — тиранию потока «культурных ценностей», смыслов и значений, сопрягаемых с этно- и медиаскейпами, формирующего и выражающего доминирование в сфере политики и экономики. На фоне эскалации напряженности использование в дискурсе разнообразия понятий, имеющих крайне негативные коннотации, и фреймирование ситуаций в терминах этничности становятся повсеместной практикой. Трактовка культурного разнообразия в научном дискурсе, в том числе в интуркультурализме, во многом не совместима с теми идеями, которые культивируются сегодня в общественных дискуссиях. Вопрос в том, станет ли интеркультурализм еще одной красивой академической концепцией, как это случилось с мультикультурализмом, или же сформулированные в его рамках идеи станут основанием для поиска компромиссов и взаимопонимания.

About the authors

M. S. Kuropjatnik

Author for correspondence.
Email: kuropjatnik@bk.ru

доктор социологических наук, заведующая кафедрой культурной антропологии и этнической социологии

References

Supplementary files