Экспликация угрозы в билингвальной картине мира белорусов: экспериментальное исследование

Полный текст

Введение и постановка цели Еще в середине прошлого века Э. Сепир пророчески писал о том, что «чрезвычайно важно, чтобы лингвисты, которых часто обвиняют - и обвиняют справедливо - в отказе выйти за пределы предмета своего исследования, наконец, поняли, что может означать их наука для интерпретации человеческого поведения вообще» [1. С. 237-238]. Очевидно, что для этого лингвистическая наука должна была выйти за Соссюровские границы «в самом себе и для себя», что она и сделала, решая сегодня исследовательские вопросы интегративного характера, находящиеся на стыке диалектических интересов нескольких научных направлений или парадигм (например, лингвокультурология, психо- и социолингвистика и др.). Одним из самых молодых таких направлений в языкознании является правовая (юридическая) лингвистика, занимающаяся вопросами взаимодействия сферы языка и права. Современная юрислингвистика не только обогатила теорию языка и права (последнее, по замечанию А.С. Александрова, также уже не может оставаться «только на собственно юридической почве» [2. С. 4]), но и позволила решить комплекс прикладных задач. В то же время сегодня складывается впечатление, что основные научные силы правовой лингвистики переместились на ниву практической работы - в область судебной лингвистической экспертологии. Вследствие этого мы наблюдаем замедление ее развития в сфере фундаментальной исследовательской активности. С одной стороны, это объективное положение дел, связанное с постоянно растущей востребованностью экспертной работы для органов следствия и дознания, судов. С другой стороны, очевидно, что юрислингвистика уже накопила достаточно серьезный теоретический потенциал для расширения своего исследовательского участия в изучении ряда иных проблем междисциплинарного характера. Последнее десятилетие стало во многом знаковым для юрислингвистического направления. В его исследовательское поле был экстраполирован опыт (подходы к пониманию объектов изучения, методология, категориальный аппарат и др.), накопленный коммуникативной, аксиологической лингвистикой, психолингвистикой, теорией речевых актов и т.д. В этом ряду нельзя не отметить достижения теории били- и полилингвизма, которые также нашли отражение в научных разработках юрислингвистики. В первую очередь, это касается проблем языковой политики и идеологии. В свою очередь, и юридическая лингвистика, а точнее ее подотрасль - лингвоюристика, внесла свой (пока еще откровенно скромный) вклад в изучение указанной проблематики, хотя очевидно, что этот аспект самым явным образом проявляется в области пересечения интересов языка и права. Со времени оглашения в 1996 году так называемой «Барселонской декларации», получившей более широкую известность как Всеобщая декларация языковых прав, самые большие достижения лингвоюристики были связаны с предпринятыми попытками анализа и оценки законодательства, обеспечивающего функционирование языков в различных сферах социальной жизнедеятельности и реализацию языковой политики в разрезе государственных и некоторых надгосударственных образований. В то же время иные внутриисследовательские направления правовой лингвистики не проявили должного интереса к проблемам, разрабатываемым в том числе в теории многоязычия. Так, например, сегодня невозможно найти объективные данные об особенностях создания, понимания и ретрансляции юридических текстов в системе би-, полилингвальной коммуникации. Не получили широкого распространения исследования о когнитивных и психолингвистических аспектах языковой экспликации преступной деятельности в немоноязычном дискурсивном пространстве. Именно последней проблеме посвящена настоящая работа, цель которой - экспериментально изучить особенности восприятия вербальных проявлений угрозы как противоправного деяния в научной и наивной билингвальной картине мира белорусов. Гипотеза эксперимента Сложно не согласиться с тем, что в Беларуси языковое право как «право на свободный выбор языка или языков коммуникации в частной и публичной сферах» [3. С. 80] представляется абсолютным в части реализации конституционных норм государственного двуязычия. Более того, и по другим формальным критериям страна относится к билингвальным: несмотря на очевидное доминирование русского языка практически во всех сферах социального взаимодействия, последняя перепись населения (2019 г.) декларирует, что 60,3 % жителей страны считают своим родным язык титульной нации. Можно ли, исходя из этого, сделать вывод о том, что особенности концептуального наполнения картины мира белорусов идентично вербализуются в обеих языковых системах (белорусско- и русскоязычной)? Полагаем, что нет. Даже несмотря на то, что оба языка и обе культуры являются близкородственными, между ними невозможно поставить знак равенства. Кроме того, выстраивая заключения исходя из явной неравномерности коммуникативной активности в использовании государственных языков, следует предположить, что понимание содержания речевого материала будет находиться в прямой зависимости от используемого языкового кода. Иными словами, мы предполагаем, что тексты с одинаковым содержанием на белорусском и русском языках не идентично концептуализируются билингвальными носителями указанных языковых кодов. С нашей точки зрения, это не является экстраординарным проявлением специфики языкового сознания белорусов. Наличие отличий в картине мира обнаруживается и у носителей одного языка и культуры, но представляющих разные корпоративные культуры (см. например, исследования Е.В. Вагановой [4]). Кроме того, «в речи (понимается широко, включая восприятие текстовой информации - Прим. А.Л.) билингва неизбежны отклонения на целевом языке под влиянием родного (интерференция) и в речи на родном языке под влиянием иностранного (интеркаляция) [5. С. 8-9]. У.М. Бахтикиреева замечает, что у билингвов, как правило, «один из языков является доминирующим (часто его называют родным), а другой находится в субдоминирующей позиции. Доминирующим является тот язык, который является средством коммуникации билингва в различных формах существования и сферах применения этого языка (устная и письменная формы; литературный язык; ˂…˃ различные социальные диалекты ˂…˃, включая язык нормативно-законодательных актов ˂…˃)» [6. С. 68]. Проверить сформулированное нами утверждение представляется возможным экспериментальным способом. Такого рода исследование можно совместить с решением еще одной значимой для современной юрислингвистики задачи - установлением соотношения представлений наивной и научной картины мира об экспликации в речевой деятельности лингвистических признаков совершения противоправного проступка. Дело в том, что современные исследователи отмечают «низкий уровень культуры самих законодателей, непонимание ими ценности юридического языка, неумение использовать все его „регистры“» [7. С. 21]. Речь в данном случае идет в том числе и о том, что законодательная база, являясь «социальным заказом» установления правил и норм поведения в различных сферах жизнедеятельности, не отвечает запросам общества, его представлениям, основа которых отражена в наивной (обыденной) картине мира. В аспекте заявленной в заглавии темы работы уточнение данного положения будет построено на анализе концептуального понимания категории угрозы в наивной и научной картине мира. Таким образом, конечная гипотеза нашего исследования декларирует наличие расхождений в восприятии лингвистических признаков противоправной деятельности, совершаемой вербальным способом, на уровне их концептуализации в наивной и научной картине мира белорусов, что обусловлено языковым кодом. Теоретические замечания к экспериментальной части исследования Прежде чем приступить к детальному описанию экспериментальной работы, следует кратко охарактеризовать понятие картины мира (КМ), а также оппозицию таких ее видов, как наивная и научная. Для современной лингвистики сама категория картины мира - это «большая метафора» в том смысле, что, как единица научного описания, она совершенна чужда познанию как рациональное явление. Во-первых, в само словосочетание «картина мира» (КМ), введенное в понятийный аппарат языкознания с легкой руки М. Хайдеггера, вложено метафорическое использование лексемы «картина», более удачное с авторской и стилистической точки зрения для термина, нежели слова «изображение», «образ», «модель», хотя в работах по психолингвистике, лингвокультурологии повсеместно встречаются и даже дифференцируются друг от друга понятия «образа мира», «модели мира». Однако сам М. Хайдеггер замечал, что КМ «сущностно являет собой не картину, изображающую мир, а мир, представленный в виде такой картины» [8. С. 89]. Второе замечание, касающееся метафоричности КМ, обнаруживается в попытках представить ее как «упорядоченную картину знаний о действительности…» [9. С. 4] или «объективной действительности» [10. С. 11]. Однако очевидно, что КМ не только включает рациональный компонент (знания), но и имеет иррациональную составляющую (чувства, переживания). А.Н. Леонтьев вообще предполагал, что КМ - это «наполненные значениями абстракции, возникающие на основе созданного чувствами опыта» [11. С. 9]. Спорным является и вопрос о действительности (объективной действительности) в концептуальных представлениях КМ, так как они субъективны по своей природе. КМ всегда маркирована личностным опытом, национально-культурным контекстом, компонентами институциональной принадлежности человека и т.д. Ей присуще понятие мистификации, позволяющее заполнить пробелы в недостающих знаниях, - представить наличие некой третьей силы (например, Бога, дьявола), обладающей всей полнотой знаний. Неслучайно еще И. Кант указывал на то, что «рассудок не черпает свои законы (a priori) из природы, а предписывает их ей» [12. С. 80]. Неоспоримым является и факт динамичности КМ. Она, как и средство ее вербализации - язык, находится в постоянном движении. Следовательно, метафорично и утверждение об упорядоченности системы представлений, формирующих саму КМ. Скорее речь идет о стремлении к системности и последовательности в описании окружающего мира. Метафорично и противопоставление наивной и научной КМ. По сути, это нерелевантные для сравнения категории: они разнятся по своему объему и качественному наполнению. В наивной КМ, очевидно, доминирует иррациональность, то есть чувственное восприятие. Научная КМ декларирует стремление к отказу от эмоциональной составляющей. Кроме того, научные знания являются неотъемлемым компонентом обыденной КМ. Следовательно, и сама научная КМ фактически включена в содержание наивной КМ. Однако то, что, несмотря на указанные проблемные вопросы, КМ, оппозиция наивной и научной КМ до сих пор являются объектами исследовательского внимания, также нельзя назвать парадоксальным. В.А. Маслова замечает, что лингвистика принципиально неточная наука [13. С 827]. И это же замечание, по нашему мнению, следует отнести как минимум к сфере всего гуманитарного знания, ибо оно антропоцентрично по своей сущности. Человек, его личность иррациональны априори, а их изучение отличается значительной долей субъективности. Однако отказ от таких исследований невозможен в силу все той же анропоцентричности всего бытия. Очевидно, что концептуализация КМ разнится в зависимости от языкового кода ее вербализации. Это касается и били- или полилингвальной личности. Отдельные ученые (А.А. Залевская, У.М. Бахтикиреева) полагают, что так проявляются ее особенности - наличие двух или нескольких КМ [14. С. 45; 15. С. 79-80]. Дополняя это мнение, другие исследователи утверждают, что, например, в сознании билингва обе КМ, соединяясь, видоизменяются и в итоге формируют еще одну, со своими специфическими особенностями [16. С. 590]. С одной стороны, такое мнение является логичным и вполне обоснованным. Но с другой - подобные заключения не должны переходить в уравнение «две КМ = две языковые личности», ибо раздвоение личности, даже языковой, - это уже объект внимания другой науки. Иными словами, мы считаем, что человек обладает единой и неделимой КМ, в которой при помощи различных языковых кодов могут концептуализироваться представления различных лингвокультур. Описание экспериментальной работы и ее результаты Экспериментальная часть исследования включала в себя проведение анкетирования, в котором приняли участие 140 человек, которые самостоятельно указали, что они являются естественными (белорусско-, русскоязычными) билингвами. Повторимся, что в данном исследовании мы не углублялись в теоретические вопросы, касающиеся взаимодействия языковых кодов в аспекте понимания сущностного функционирования естественного билингвизма, амбилингвизма, так как респондентам не требовалось осуществлять перевод. Подробный половозрастной портрет опрошенных выглядит следующим образом: 79 женщин (18-29 лет - 13 человек, 30-39 лет - 19 человек, 40-49 лет - 18 человек, 50-59 лет - 15 человек, старше 60 лет - 14 чело- век), 61 - мужчина (18-29 лет - 11, 30-39 лет - 14, 40-49 лет - 14, 50-59 лет - 13, старше 60 лет - 9). Погрешность результатов исследования составила 8,28 %. Сама процедура анкетирования включала необходимость выполнения следующего задания: отметить одно или несколько высказываний, которые, по их мнению, юридически являются угрозой нанесения вреда жизни и/или здоровью. Для одной половины участников (40 женщин, 30 мужчин) задания были сформулированы на русском языке, для другой (39 женщин, 31 - мужчина) - на белорусском: В суде после объявления приговора осужденный громко выкрикнул: 1. Я тебе обещаю, прокурор, что скоро ты ножичек под сердце получишь! 2. Я отсижу и исполню свой приговор - расстрел! 3. Ты, прокурор, от меня свое еще получишь! 4. За такие дела, прокурор, проломит тебе кто-нибудь голову! 5. Я тебя, прокурор, еще до суда придушить должен был! 6. Не зря, видно, прокурор, прибьют тебя скоро! У судзе пасля абвяшчэння прысуду асуджаны гучна крыкнуў: 1. Я табе абяцаю, пракурор, што хутка ты сцізорык пад сэрца атрымаеш! 2. Я адсяджу і выканаю свой прысуд - расстрэл! 3. Ты, пракурор, ад мяне сваё яшчэ атрымаеш! 4. За такія справы, пракурор, праломіць табе хто-небудзь галаву! 5. Я цябе, пракурор, яшчэ да суда прыдушыць павінен быў! 6. Нездарма, відаць, пракурор, прыб'юць цябе хутка! Само решение указанного задания очевидно не зависит от языка, на котором оно сформулировано: текст - это только формальный объект правового контроля, фактически оценке подвергается содержание конфликтогенного речевого материала. И хотя в соответствующей статье (186) Уголовного кодекса Беларуси не обнаруживается формулировки понятия угрозы, разъяснения Верховного Суда страны, а также юридические комментарии позволяют заключить, что угроза - это «словесно, письменно или другим способом выраженное намерение нанести физический, материальный или иной вред какому-либо лицу или общественным интересам; один из видов психического насилия над человеком» [17. С. 731]. Представленная трактовка схожа с общелингвистическим определением, зафиксированным в толковых лексикографических источниках (см., например, словарь Д.Н. Ушакова: «Угроза - 1. Обещание причинить кому-чему-нибудь какую-нибудь неприятность, зло; 2. Опасность, возможность возникновения чего-нибудь неприятного, тяжкого» [18. С. 1060]). Таким образом, концептуальное значение для категории угрозы в ее правовом статусе является наличие указаний: 1) на тип вредоносного действия (указание на потенциальный вред жизни, здоровью или имуществу объекта речевой агрессии, который планирует нанести автор); 2) субъектность намерений (наличие в тексте маркеров, позволяющих идентифицировать автора как субъекта реализации или организации реализации потенциальной угрозы); 3) адресованность (данные об объекте (личности) в отношении которого высказывается намерение реализовать угрозу); 4) темпоральная маркированность текста (указание на то, что деятельностный компонент угрозы будет совершен в будущем времени). В сформулированной нами анкете юридически квалифицировать как угрозу можно только высказывание: Я тебе обещаю, прокурор, что скоро ты ножичек под сердце получишь! / Я табе абяцаю, пракурор, што хутка ты сцізорык пад сэрца атрымаеш! В речевом акте содержатся указания на то, что автор (2) в будущем (4) нанесет вред жизни (1) прокурору (3). Другие предложенные варианты ответов соответствуют не всем параметрам идентификации вербального проявления угрозы: - речевой акт Я отсижу и исполню свой приговор - расстрел! / Я адсяджу і выканаю свой прысуд - расстрэл! не соответствует параметру адресованности (отсутствуют данные о потенциальном объекте вредоносного воздействия); - во фразе Ты, прокурор, от меня свое еще получишь! / Ты, пракурор, ад мяне сваё яшчэ атрымаеш! автор не реализует параметр типа вредоносного действия (нет указаний на вред или ущерб, который будет нанесен); - в высказывании За такие дела, прокурор, проломит тебе кто-нибудь голову! / За такія справы, пракурор, праломіць табе хто-небудзь галаву! отсутствуют указания на субъект реализации содержания угрозы; - речевой акт Я тебя, прокурор, еще до суда придушить должен был! / Я цябе, пракурор, яшчэ да суда прыдушыць павінен быў! не эксплицирует в будущем времени намерение совершить противоправное деяние; - в предложении Не зря, видно, прокурор, прибьют тебя скоро! / Нездарма, відаць, пракурор, прыб'юць цябе хутка! отсутствует маркер, указывающий на субъект реализации угрозы. Результаты практической части реализации эксперимента показали, что верный вариант ответа дали только 10 % опрошенных (8 человек в первой группе и 6 человек во второй). Наибольшее количество опрошенных указали, что угрозу содержат высказывания 1 и 3 (22,9 % отвечавших на вопросы, сформулированные на русском языке, и 21,4 % (15 человек), работавших с белорусскоязычной анкетой). Ни один из вариантов ответа не выбрали 5,7 % работавших с белорусскоязычной анкетой и 11,4 % опрошенных на русском языке, что, однако, не свидетельствует о наличии отличий, так как получившиеся показатели соответствуют возможной погрешности. Сопоставительный анализ показывает, что практически все количественные результаты эксперимента в двух контрольных группах паритетны и находятся в границах допустимого статистического отклонения. Гендерной и возрастной зависимости в результатах эксперимента не выявлено. Наличие серьезных расхождений обнаружено в варианте ответа 1,2: «русскоязычная группа» насчитывает только 5 выборов такой комбинации, а среди респондентов, которым была предложена анкета на белорусском языке, число выбравших обозначенные пункты равняется 15 человекам, или 21,4 %. Кроме того, общее количество проанкетированных, которые выбрали в той или иной комбинации ответов высказывание № 2 как содержащее лингвистические признаки юридически идентифицируемой угрозы, во второй («белорусскоязычной») группе значительно выше: 41 человек (в первой группе - 26). Подробные данные о результатах экспериментальной работы представлены в таблице. Результаты анкетирования / Table of survey results Варианты выбранных ответов из анкеты / Options for selected answers from the questionnaire Группа 1 (русскоязычная анкета) Количество ответов: муж./жен Group 1 (Russian-language questionnaire) Number of responses: male/female Группа 2 (белорусскоязычная анкета) Количество ответов: муж./жен. / Group 2 (Belarusian-language questionnaire) Number of responses: male / female 1 4/4 4/2 1, 3 10/6 8/7 1, 2, 3, 4, 5, 6 8/6 7/4 1,2 3/2 7/8 1, 2, 3 1/2 3/2 1, 6 3/2 2/1 2, 3, 4 2/1 4/1 1, 2, 6 1/- 2/3 1, 4, 6 1/2 1/- 1, 3, 6 2/2 -/- Не выбрали ни одного / They didn’t choose any 5/3 1/3 Интерпретация полученных данных и выводы Детальный анализ полученных в результате экспериментального анкетирования данных свидетельствует, что в целом сформулированная исследовательская гипотеза верна. Хотя наши предположения, касающиеся зависимости оценки восприятия проявлений угрозы от языкового кода ее вербализации, были связаны с вероятностью более серьезных отличий в данных, полученных в анкетах контрольных групп. В ответах респондентов наблюдается расхождение в языковой экспликации угрозы в наивной и научной картине мира. Очевидно, что вне зависимости от используемого языкового кода белорусы не идентифицируют способ возможного нанесения вреда жизни и здоровью адресата как облигаторный параметр: важен сам факт речевой интенции автора. Высокая доля опрошенных, выбравших все предложенные высказывания как содержащие угрозу (35,7 % от общего числа участвовавших в анкетировании), с нашей точки зрения, связана не только с самим фактом наличия в речевом акте в той или иной форме указаний на нанесение вреда объекту речевой агрессии, но и оценкой личности автора высказывания и ситуации коммуникативного воздействия. Полагаем, что часть респондентов, не выбравшая ни одного из предложенных вариантов (12 человек), также может обосновывать свое решение конкретной ситуацией общения, в частности наличием сильного эмоционального триггера или впадением в аффективное состояние. Наличие серьезных расхождений в ответах двух контрольных групп обнаруживается в выборе работавших с белорусскоязычной анкетой в качестве высказывания, содержащего признаки угрозы, речевого акта Я адсяджу і выканаю свой прысуд - расстрэл! В целом указанный ответ в той или иной комбинации выбрали 58,6 % отпрошенных на белорусском языке (41 чело- век) и только 26 респондентов из первой контрольной группы (31,7 %). К сожалению, в настоящее время мы не можем даже высказать предположения относительно возможных причин такого расхождения в ответах респондентов, выполнявших анкетное задание. Установленный факт, что абсолютное число выбравших в качестве возможного варианта ответа обозначенное выше высказывание в двух группах составляет 67 человек (47,9 %), свидетельствует и об отсутствии облигаторной необходимости наличия в конфликтогенном высказывании указаний на адресата потенциальной угрозы. Полагаем, что это связано с пониманием респондентов возможности установления данного параметра в контекстуальном окружении, то есть в процессе анализа конкретной ситуации речевого взаимодействия.

Об авторах

Антон Алексеевич Лавицкий

Белорусский государственный педагогический университет имени М. Танка; Витебский филиал Международного университета «МИТСО»

Автор, ответственный за переписку.
Email: anton_lavitski@mail.ru

кандидат филологических наук, доцент, докторант Белорусского государственного педагогического университета имени М. Танка, заведующий кафедрой правоведения и социально-гуманитарных дисциплин Витебского филиала Международного университета «МИТСО».

Республика Беларусь, 220030, Минск, ул. Советская, 18; Республика Беларусь, 210010, Витебск, ул. М. Шагала, 8А

Список литературы