M. Shketan’s Prose for Children: The Specifics of the Author’s Axiology and Ethnopoetics

Full Text

Введение Детская проза М. Шкетана во всех её художественных аспектах (в том числе в аспекте её аксиосферы и поэтики) является одной из наименее исследованных областей марийской литературы, между тем её изучение важно как для определения художественной специфики национальной литературы для детей, так и для создания целостной картины становления и развития марийской литературы в период «формирования основных жанров, разновидностей пафоса, форм повествования, языка художественной литературы, развития реализма» (по периодизации Р.А. Кудрявцевой, 1917 - середина 1930-х гг.) [1. С. 100]. Кроме того, марийская детская литература, как и марийская литература в целом, безусловно, «находится в этноаксиологическом поле культуры, она запечатлевает этнические особенности народа. В этом смысле литература, как и фольклор, может стать источником изучения актуальной проблемы этнической идентичности» [2. С. 64-65], которую важно изучать и на материале детской литературы, имеющей высокий воспитательный потенциал. Однако до настоящего времени мы имеем только одну научную работу, выполненную в рамках поставленной проблемы, но и она посвящена изучению марийской детской литературы в целом, - это кандидатская диссертация Л.Н. Буркова [3]; но в ней не затронуты интересующие нас вопросы по детской прозе Шкетана. В научной литературе получили освещение широко известные юмористические рассказы Шкетана 1930-х гг. [4; 5 и др.], которые мы в данной статье также относим к детской прозе писателя, однако в контексте детской литературы с выделением аксиологической проблематики и этнопоэтических особенностей они нами рассматриваются впервые. Цель исследования - анализ детских рассказов Шкетана с точки зрения проявления в них общечеловеческих и этнических ценностей и способов их выражения на уровне универсальной поэтики и этнопоэтики. Этнопоэтический путь изучения литературы «связан с выявлением фольклорных мотивов и образов, с религиозно-философским аспектом анализа, подразумевающего опору на основные национальные ценности, символы, архетипы, культурные коды» [6. С. 4], в связи с чем нами предпринят анализ фольклорно-этнографического интертекста детской прозы М. Шкетана, способствующего раскрытию «национального образа мира» [7]. При этом мы опирались на работы известных исследователей этнопоэтики русской литературы [8; 9]. Произведения, рассчитанные на детский возраст, разительно отличаются от творений для взрослых; они ориентированы на специфически-детское восприятие окружающей действительности, написаны с учётом того, что у детей более развита эмоциональная сфера, чем логическое мышление. Это обстоятельство требует, кроме привычного, структурно-семантического анализа художественного текста, использования психопоэтических исследовательских подходов к литературе, разработанных Е. Г. Эткиндом [10]. Результаты и обсуждение Творчество одного из основоположников и классиков марийской литературы М. Шкетана (1898-1937) приходится на 1920-1930-е гг.; активное участие писателя в общественно-политической жизни Марийского края на первом этапе развития советского государства не могло не наложить отпечатка на его произведения. Большинство прозаических произведений Шкетана, в том числе в жанре рассказа, будь то ориентированные на взрослого читателя или на детскую аудиторию, идеологизировано; многие проблемы, поднимаемые автором, и трудности жизненных судеб персонажей получают социологическую трактовку, объясняются, в первую очередь, социально-классовым неравенством, нищетой, господством местных богачей и их насилием по отношению к бедной части общества, конфликтом старого и нового укладов жизни. Несмотря на идеологическую ангажированность, писатель создавал произведения, которые сохраняют свою актуальность и в настоящее время. В их числе - рассказы с ценностно значимой - нравственно-этической - проблематикой, значительное место среди которых занимают рассказы для детей и подростков. Так, в детских рассказах «Яку» (1928), «У Мичу нет даже отца» («Мичун уке ачажат», 1928) на первый план выдвигаются семейные ценности: уважительное отношение друг к другу, взаимоподдержка, любовь к детям и т. д. Ни одному из персонажей этих рассказов не повезло быть любимыми в семье: кому-то из-за дурного отношения отца, а кому-то из-за раннего ухода из жизни родителей. Рассказ «Яку» начинается и заканчивается описанием жаркого летнего праздничного дня - автор обращается к кольцевой композиции, заостряя внимание на детских радостях (дружно шумят, играют у качелей дети, учатся маршировать пионеры). Завершающую картину отличает от начальной то, что на бревне у дома на краю оврага не оказалось мальчика Яку, завидовавшего другим детям, имеющим возможность скакать, играть, смеяться… Он очень хотел учиться в школе, стать пионером и вести себя так, как другие дети, но из-за отца-самодура Микал Вома, вышедшего из семьи священника, ему всё это было запрещено, поэтому ему оставалось только наблюдать за другими. Если Яку в отсутствие отца (Вома часто ездил на лесные работы) тайком ходил в школу, то, узнав об этом, отец жестко избивал сына; доставалось и матери, пытающейся каждый раз защитить своего сына. После одного из таких побоев мальчик сильно заболевает, пытается пересилить боль, глубоко внутри скрывает свои переживания. Во время поездки с отцом на лесные работы ему становится безнадёжно плохо, упрямый отец не везёт его в больницу, но, когда всё-таки привез его туда, было уже поздно, Яку уже невозможно было помочь. Микал Вома - антигерой, «носитель» антиценности, связанной с пониманием семейной жизни. Но жизненные обстоятельства (болезнь и смерть сына) несколько меняют упрямого и жестокого отца - таким образом, Шкетан настраивает своего читателя-ребёнка на оптимистическую волну, на понимание небезнадежности человека в духовно-нравственном плане. Уже во время болезни сына в душу отца время от времени проникало чувство вины: Коклан-коклан гына титак ыштыше еҥла кокыралтат, ик шомакымат ок пелеште[70] (Время от времени покашливает, как виноватый человек, но ничего не говорит); Ватыж деч йышт, жапын-жапын шыҥалыкым почын, эргыжым тӱткын онча. Тунам тудын кече дене шемемше шем пондашан чурийже вес семын, ойганыше еҥынла койын, корешталтеш [С. 139] (Тайком от жены время от времени, открывая полог, внимательно смотрел на сына. Тогда его почерневшее от солнца лицо с черной бородой покрывалось морщинами, как у горюющего человека). Пытался сдержать свой гнев, когда Яку в очередной раз пошёл в школу: Вома Якун школыш коштмыжым пален гынат, нимом ыш пелеште [С. 142] (Хотя Вома знал о посещении Яку школы, ничего не сказал). И наконец, автор обращает внимание на то, как по-настящему глубоко и искренне Микал Вома переживает смерть сына: …шкеже, ӧрткышӧ гай, олымбак шинчын, пиктежалтше йӱк дене шортын колтыш [С. 145] (…сам, будто пришедший в сильное потрясение, сев на скамью, заплакал сдавленным голосом). Шкетан понимает, что для детской души (воспринимающего ребёнка) очень важно видеть поведенческую или эмоциональную динамику персонажа. И очень важно для достижения воспитательного эффекта детского чтения дать позитивную динамику хотя бы одного из персонажей. В рассказе «Яку» показано, таким образом, эмоциональное движение отца в сторону нормального отношения к своему ребёнку, к человеческому сопереживанию. В этом смысле (очевидно, в соответствии с законами детской литературы) не Яку, а его отец - главный персонаж рассказа, несмотря на то что он не отмечен в сильной позиции текста (в заглавии), где чаще всего обозначаются ключевые персонажи произведения. «Заглавный» же персонаж - Яку - дан в произведении с драматической линией судьбы, что мастерски представлено Шкетаном в психологической динамике. Яку, отказываясь идти гулять с детьми, испытывает грусть, злость: …шинчаже вӱдыжга, ушыж дене эртак ачажым вурса, ачажым карга. <…> шӱмжӧ чотрак пырткаш тӱҥалеш [С. 131] (…его глаза увлажняются, умом все отца ругает, отца проклинает. <…> сердце еще сильнее начинает стучать). Встретившись с отцом, узнавшим о посещении им школы, он испытывает страх: Яку тулшол ӱмбалне шинчышыла йӱкшен-ырен шинчыш [С. 132] (Яку словно на раскаленных углях сидел, его бросало то в холод, то в жар). Ему стыдно из-за того, что из-за отца он не может записаться в пионеры: Яку шкетак шинчажым йолварня вуйыш тураштенат, шып шога [С. 136] (Яку один, направив свой взгляд на носок, стоит молча). Испытывает одновременно и страх, и стыд, когда отец случайно «поймал» его среди друзей-сверстников (автор умело сочетает приемы косвенно-психологической и прямой психологической форм повествования - портретную в роли психологической и собственно-психологическую детали): Яку колышо гай какарген шогалын, тарванашат ок тошт. Ик семын, йолташышт-влак деч вожылын, вес семынже, ачаж деч лӱдын [С. 137] (Яку был синий, как мертвый, не смел даже пошевелиться. С одной стороны, было стыдно перед друзьями, с другой стороны, отца испугался). От постоянного давления, физического насилия, унижения со стороны отца, из-за постоянного внутреннего напряжения меняются характер и поведение Яку, он становится странным, отчужденным, его психологический портрет автор представляет таким образом: Ачажын ӱскыртланымыже Якум ала-могай вес тӱрлӧ еҥым, ӱҥышым ыштен. Ок мутлане, ок воштыл, шинчаж денат, пычкыде, ик тура онча, лӱдын утышо йочала коеш [С. 141] (Упрямство отца сделало Яку каким-то другим, робким. Не разговаривает, не смеется, и глазами, не моргая, смотрит в одну точку, кажется испуганным лишним ребенком). Мастерски поданное разнообразие чувств и переживаний Яку, представляющих драматическое положение ребёнка в семье, не могло не вызвать сопереживание юного читателя. В рассматриваемом рассказе Шкетана поднимается актуальная в детской литературе во все времена и у всех народов тема дружбы. Другом не обделен и унижаемый в семье Яку. Его друг Вечук во всём оказывает ему поддержку, помогает в учебе. В ценностном плане он представлен автором как настоящий друг. В рассказе «Яку», наряду с универсальными приемами поэтики (в частности психологизма), которые активно осваивались марийскими писателями на этапе формирования художественной словесности, Шкетан обращается к этнопоэтике, придавая произведению национальную специфику. Традиционно «в качестве определяющего для этнопоэтики фактора рассматривается фольклоризм - ориентация писателей на поэтику и жанры устной народной словесности, а также переработка ими отдельных элементов фольклора» [11. С. 390]. В интертексте шкетановского произведения важную роль играют марийские народные приметы (Шӱлашат каньысыр - векат йӱр толеш [С. 130] - Трудно дышать - явно будет дождь) и поговорки (Тошто ората тошто терлан гына йӧра [С. 135] - Старая поперечина только для старых саней подходит), усиливая познавательную и воспитательную функции художественного текста. Этноспецифическую составляющую своего повествования автор подчёркивает и с помощью мифологических образов и соответствующей им лексики (например, Азырен - в языческой мифологии мари бог смерти). Взаимоотношениям в семье посвящен и рассказ Шкетана «У Мичу нет даже отца». Автор находит типичные для изображаемого времени и понятные для всех, в том числе и юных читателей, сюжетные ситуации: любимые родители ребёнка и тёплые отношения в семье, отец погибает на войне, мать умирает от болезни, осиротевший Мичу, воспитание в чужой семье (дяди Курия), издевательства над ребёнком, бесконечные обиды, дружба с двоюродной сестрой (старшей дочерью дяди) и неприязненное отношение к ней из-за этого в семье, столкновение с дядей-опекуном, побег из его дома, побирательство по деревням, встреча с воспитателем детского дома и приглашение в детдомовскую семью. Все ситуации яркие в эмоциональном плане, способные воздействовать на юного читателя, и разнообразные в композиционном плане. Так, о счастливой жизни Мичу с родными матерью и отцом узнаем из его воспоминаний, навеянных грустью. Поскольку он был слишком мал, многого не помнил, но запомнил некоторые очень важные детали, с помощью которых Шкетан высвечивает ценностные моменты семейной жизни. Например, Мичу вспоминает о яблоне, посаженной отцом, плодами которой он угощал своих друзей; его добрая мама не запрещала это делать. В ретроспективе повествования постоянно акцентируется внимание на добрых, человеческих взаимоотношениях матери и сына: Кеҥежым коктынак тӱредаш коштыч. Мичу кӱлеш семын тӱред ок мошто гынат, аваж пелен шогылтын полышкалыш. Ояр кечылаште чодыраш снеге погаш, поҥго кычалаш пырляк коштыч [С. 107] (Летом вдвоем же ходили на жатву. Мичу, хотя и не умел хорошо жать, возился рядом, помогал матери. В солнечную погоду ходили вместе собирать землянику, грибы). Эта нравственно-духовная идиллия порушилась одной страшной ночью, когда «бесилась» на улице метель, описанием которой открывается рассказ «У Мичу нет даже отца»: Тӱнӧ мардеж лумым тӱргыкта, мӱгыра. Йӱд пычкемыш огыл гынат, урем гоч нимат ок кой. <…> Жаплан поран чарнымыла лиешат, адак угычын пӱтырем меҥгыла шогалеш. Пӧрт тӱньыкыштӧ ду-дудуу шоктыктен мӱгыра. Окна яндамат лум урвалте совкала [С. 107] (Снаружи ветер клубит снег, гудит. Хотя еще не ночная тьма, через улицу ничего не видно. <…> На некоторое время метель будто успокаивается, затем снова поднимается вихрем. В печной трубе гудит ду-дудуу. Оконное стекло тоже хлещет снежным подолом). Именно в эту страшную ночь умирает мама Мичу. Этнопоэтика рассказа проявляется в описании деревенского быта и окружающей природы (природа почти всегда одушевлена, в её описании часто используются марийские обороты, а также звукоподражательные слова, характерные для марийского языка): Тӱнӧ мардеж орышыла толаша… Шем кӧрган изи пӧртыштӧ аваж ден эргыже шыпак ик-кок мутым пелешткалат [С. 109] (Снаружи ветер шумит, как взбесившийся… В маленьком доме с чёрными стенами [букв.: внутренностями. - Л.К.] мать и сын тихо переговариваются одним-двумя словами); Теле эртен кайыш. Урем корнылаште вӱд погынен шинчеш, кечыште йыл-йыл-йыл йылгыжеш, шинчам йымыкта. Тайыллаште, шыр-шыр-шыр шоктен, эҥер-влак йогат. Кугу келге корем йымак йырым-ваш вӱд ташла. Вара погынен-погынен вӱд ора шуалгыше лумым шӱтат, кугу эҥерла, шу-у шоктыктен, шаулен йогаш тӱҥалеш [С. 115] (Зима прошла. На уличных дорогах наполняется вода, на солнце йыл-йыл-йыл блестит, глаза слепит. На склоне, звеня шыр-шыр-шыр, текут реки. Дно глубокого оврага кругом переполняется водой. Затем, набравшись, вода пробивается сквозь размокший снег, с шумом шу-у, гудя как большая река, начинает течь). А так описывается летнее время с использованием звукоподражания и с сочетанием природных картин и этнографических деталей бытовой и производственной жизни мари (колыбелька, коровьи колокольчики, водяная мельница и др.): Калык пашаште. Яллаште изи йоча-влак ден шоҥго кува, кугыза-влак кодытат, шке семынышт илат. Йочашт идым воктен, тӱрлӧ модышым ыштылын, шаулен, кычкырен куржталыт. Шоҥгышт, изи аза уло гын, шипка воктен, ӧ-ӧ-ӧ манын, уныкаштым семалат. А аза уке гын, юалге ӱмылым муытат, комдык шарлен возын каналтат. Кува-влак шешкыштлан, ӱдырыштлан ургышым ургат [С. 119] (Люди на работе. В деревнях маленькие дети и старушки, старики, оставшись, по-своему живут. Дети, играя, с шумом, криком бегают около гумна. Старики, если есть младенцы, сидя около колыбели, утешают своих внуков звуком ӧ-ӧ-ӧ. Если нет младенцев, находят прохладную тень, где, лежа на спине, отдыхают. Старушки шьют своим снохам и дочерям); Олыкышто тыштат-туштат каван-влак шогат; ушкал тӱшка семынышт шыдырт-шыдырт сава деч кодшо шудым кочкын коштыт. Ушкал оҥгыр йӱк льыҥгыр-льыҥгыр шокта. Тӱвӱдӱп-тӱвӱдӱп мландым пералтен, имне-влак шинчалын кудалыштыт. Умбалне вӱдвакш шурга. Вӱд ӱмбалне кол-влак чумедылыт, вӱдым шыжыктат [С. 122] (На лугу то там, то здесь стоят стога; стадо коров, предоставленное самому себе, ходит и ест шыдырт-шыдырт траву, оставшуюся после косы. Коровьи колокольчики издают звук льыҥгыр-льыҥгыр. Стуча по земле тӱвӱдӱп-тӱвӱдӱп, со ржанием скачут лошади. Вдалеке шумит водяная мельница. На воде плескаются рыбы, брызгая водой). В рассказе встречаются и целые фрагменты, представляющие собой этнографические описания, например описание обычаев, связанных с похоронами: Кастене тоен толшо-влак мончаш пурышт. Вара пӱтынь кочкышым ӱстембак волтен шындыльычат, чыланат ӱстел ончылан, юмоҥа ваштареш, шогальыч [С. 112] (Вечером хоронившие помылись в бане. Затем, выставив всю еду на стол, все встали у стола, напротив иконы). Встречаются поговорки, обобщающие народный опыт и народные ценности: Юмо пӱрен - юмак налын [С. 111] (Бог дал [букв. ссудил. - Л.К.] - бог взял); Тулык илыш - йӧсӧ илыш [С. 120] (Жизнь сироты - тяжкая жизнь). Завязкой сюжета рассказа «Моя шапка» («Мыйын упшем», 1935) становится травля маленького мальчика из-за отсутствия у него шапки, вытекающие из буллинга последующие события, воспроизводимые автором, собственно, как и сам буллинг и страдания мальчика, от имени которого ведется повествование, позволяют автору поставить ряд вопросов аксиологического характера. Мальчик, буквально затравленный своими одноклассниками и деревенскими детьми, просит отца купить ему шапку, но тот, ссылаясь на отсутствие денег, обещает сшить ему головной убор, если родившийся слабеньким ягненок не выживет. Далее происходит парадоксальное, но единственно возможное в глазах ребёнка событие, которое избавило бы от невыносимых страданий: мальчик начинает посматривать за ягненком, ожидая его смерти, но он никак не умирал, тогда мальчик просто прижал его в дверях. Но, получив новую шапку, он не смог ее носить. Его мучила совесть: Упшальым у упшым, но чоныштем эре уло: вет мый пачам шке пуштынам! Туйо гынат, тудо ош тӱняште илынеже ыле, молын гаяк шошым ужар сывын чийыше олыкыш лекташ шонен. Радер чодыра тайылыште нарынче-ужарге чараште шудым кӱрын кошташ шонен. А мый тудын туйо изи ӱмыржым кӱрлынам… [С. 305-306] (Надел я новую шапку, но в душе неспокойно: ведь я сам убил ягненка! Хоть и был болезненным, он хотел жить на белом свете, весной, как и другие, думал выйти на одетый в зеленую одежду луг. На косогоре леса Радер, на желто-зеленой поляне, думал есть травку. А я его маленькую болезненную судьбу прервал…). Ребёнок задумывается о ценности жизни каждого живого существа, о том, можно ли намеренно уничтожать эту жизнь, можно ли чью-то жизнь разменивать на какую-то вещь, если даже тебя травят из-за её отсутствия. В начале и в конце рассказа слышен голос не мальчика-повествователя, а уже повзрослевшего человека, который во вступлении заинтересовывает читателя событиями, которые должны произойти, а в конце произведения комментирует уже произошедшее. Он низводит на «нет» аксиологически насыщенную ситуацию рефлексии мальчика, смысл события переводит в социальную плоскость (взрослого уровня мышления), объясняя главное событие рассказа (убийство мальчиком овцы) тем, что «прежняя жизнь порождала зло, преумножала злые нравы» [С. 306]. В результате и авторская позиция сужается до мысли о неравноправном обществе, порождающем зло, задвигая на периферию разговор об универсальных ценностях (дружба, уважение друг к другу, ценность человека и всего живого). Этнопоэтическими маркерами в рассказе «Моя шапка» являются слова, обозначающие этнографические реалии (сывын - название женской верхней одежды из зелёного или чёрного сукна, надеваемой на моление и на свадьбу; метерка - помело для подметания печи; тӱньык петыртыш - затычка для закрытия отверстия в трубе бани по-чёрному; сӱан шувыш - кожаная сумка, куда складывались свадебные угощения) и фольклоризмы, а именно дразнилки, например: А-а, метерка вуй толеш! [С. 304] (А-а, голова-помело идет!); Моча тӱньык петыртыш! [С. 304] (Затычка для печной трубы!); Йолетше тормика - вуетше сормика! [С. 304] (Ноги тормика - голова сормика! [Возможно, что тормика - детская переделка слова тормак, что означает разветвление, а сормика - слова сормак, обозначающего бревно. - Л.К.]); Пӧча-коча, мӧдывуй! Лыштык-лаштык рожын вуй! [С. 304] (Пӧча-коча, кочка! Лыштык-лаштык дырявая голова!). Использование дразнилок, в которых собраны смешные фразы и детская «макароническая речь» из придуманных слов по понятным только детям «законам», - это особенность детских рассказов Шкетана»; с их помощью автор создаёт юмористическую интонацию и смягчает драматизм основного повествования. Так, смешные обороты марийской речи персонажа-повествователя, рассказывающего о своей старой шапке, о драке с Аркашем, призваны вызвать смех юного читателя и отвлечь его от подлинного драматизма ситуаций: А мыйын упш кӧргӧ, чынак, музырген лектын, тӱкан айдемыла коям [С. 304] (А внутренности моей шапки и правда выпирают наружу, отчего я похож на рогатого человека); Тиде «корак пыжаш» верчын шуко орлыкым чытышым [С. 304] (Из-за этого «вороньего гнезда» много горя натерпелся); Ну, мутат уке, Аркаш дене адак кредална. Аркаш мый гаем какши огыл, сӱан шувыш гай кӱжгӧ. Мыйым магырыктен колтыш [С. 305] (Ну, безусловно, снова подрались с Аркашем. Аркаш не такой худой как я, упитанный, как свадебная сумка. Заставил меня реветь). К детской прозе можно отнести и несколько широко известных юмористических рассказов Шкетана, хорошо знакомых как взрослому, так и юному читателю и вошедших в школьную программу[71]: «Лыжи» («Ече», 1936), «Парашют» (1936), «Патай Сопром» (1936) и др. В рассказе «Лыжи» представлен увлекательный сюжет, основанный на противостоянии персонажа-рассказчика, с одной стороны, и его сына и жены, увлечённых лыжами, - с другой. В результате этого противостояния он сам «заражается» ненавистным ему занятием. Персонаж-рассказчик является воплощением антиценностей: из-за его невежества чуть не распалась его семья, в начале рассказа он противник здорового образа жизни. Ему противопоставляется жена - носитель иных, актуальных для того времени ценностей: она читает газеты, занимается спортом, закаливанием организма, она колхозник-ударник (едет на краевой съезд на лыжах), воплощение ума и уравновешенности (несмотря на ворчание мужа, она спокойно, мило общается с ним, даёт советы, поддерживает его в хороших делах), благодаря её мудрости, организованности и внутренней культуре сохраняется их семья). Раскрытию национальной специфики характера рассказчика, выходца из простого народа (необразованного деревенского жителя), представителя марийской этнографической среды, с исконно марийской разговорной речью, далёкой от литературной, максимально способствует сказовая форма повествования. К «слушателям» персонаж-рассказчик обращается фамильярно: Мый, родо-влак, физкультурылан нимаят ваштареш ом шого [С. 18] (Я, земляки, нисколько не против физкультуры). В его речи встречаются многочисленные просторечия, диалектные слова: Тыгакше вуй корка ок чыте, тудо чойн дене ыштыме огыл, казыр шаланен возеш. А колмемжак ок шу, содыки, ончык мо лиймым ужмо шуэш [С. 18] (Так-то череп не выдержит, он не чугунный, сразу расколется. А умирать не хочется, всё-таки хочется увидеть, что впереди будет); Ончем ватемым да шонем: кабуй, шонем, ватемат ечым йодаш ынже тӱҥал [С. 20] (Смотрю на жену и думаю: как бы, думаю, и жена не стала лыжи требовать). В языке рассказчика бесконечно повторяются марийские слова, характерные для разговорной речи. Это манам 'говорю': Мый, манам, пуртен шынденам. Ече дене мунчалташ кайыметым колынам да, манам, самовар олмеш вигак пуртен шынденам, чылтак, манам, ушем каен пытен… [С. 20] (Я, говорю, поставил. Услышал, что ты отправилась кататься на лыжах да, говорю, вместо самовара поставил, совсем, говорю, из ума выжил…); шонем ‘думаю’: Адак вес семын шонкалем: векат, шонем, мыят заразитлалтынам; ечын микробшо мыйын капышкемат пурен шуктен, шонем [С. 24] (Ещё по-другому думаю: явно, думаю, и я заразился; лыжный микроб проник и в мое тело, думаю); йышт 'тихонько': Мый йышт гына чийышым. Чийышым йышт гына, вара йышт гына лектым [С. 24] (Я тихонько оделся. Оделся тихонько, потом тихонько вышел); заимствованное из русского языка можыч: Можыч коло-кумло ий гыч калык эртак физкультура дене гына толашаш тӱҥалеш, можыч кочмыжымат чарна [С. 24] (Может, через двадцать-тридцать лет люди начнут баловаться только физкультурой, может, даже есть перестанут); также заимствованное потомушто: Векат, шонем, мыланем ӱдырамаш лияш перна, потомушто ӱдырамаш пӧръеҥ олмыш кӱзен шинчын [С. 23] (Видно, думаю, мне придется стать женщиной, потому что женщина на место мужчины поднялась). Повторяющийся в тексте детский лепет трёхлетнего сына персонажа-рассказчика, не выговаривающего шипящие звуки, тоже прибавляет юмор, весьма интересный для юного читателя: - Ачий, мыланемат есе клес... [С. 25] (- Папа, мне тоже нужны лыжи [примерно: мне тозе нузны лызи. - Л. К.]). Всё вышеуказанное позволяет говорить о том, что Шкетан широко пользуется языковым комизмом, используя для этого лексику, свойственную марийскому языку. «Марийскость» текста проявляется и в использовании названий мифологических персонажей, которые в общем контексте рассказов также становятся средством создания юмора. К примеру, киямат или киямат тӧра [божество смерти, владыка «загробного мира». - Л.К.]: Ужалыше, киямат, вигак мыйым ужо [С. 19] (Продавец, киямат, сразу меня увидел). Заключение Во всех проанализированных нами произведениях Шкетана основу этнопоэтики составляют описание быта, этнографические реалии народа мари в начале XX в., фольклорные интертекстуальные элементы, воспроизведение особенностей марийского языка и разговорной марийской речи и т. п. Национальное своеобразие также прослеживается в характерах героев, воплощающих не только универсальные, но и этнические ценности мари (скромность, скрытность, излишняя стыдливость, трудолюбие), которые автору хотелось открыть своему юному читателю. В детские рассказы писателя проникает социальная проблематика, детерминированная временем и характерная для «взрослой» его прозы; во многих рассказах нравственно-этические вопросы рассматриваются через анализ отношений между богатыми и бедными, столкновения старого и нового укладов жизни. Но социологизация и идеологизированность не мешают Шкетану заострять внимание детского читателя на универсальных ценностях (знания и образованность, доброта, человечность, порядочность, умение сопереживать, брать на себя ответственность за близких и др.) и антиценностях (эгоизм, лицемерие, жадность, лень, невежество и др.). В детских рассказах Шкетана доминируют вопросы семьи и семейных ценностей; автор утверждает ценность крепкой семьи и добрых, здоровых отношений между супругами, родителями и детьми.

About the authors

Larisa V. Kalashnikova

College of State and Municipal Service

Author for correspondence.
Email: ms.lara.kala@mail.ru
ORCID iD: 0000-0001-9775-7226
SPIN-code: 4308-6760

Candidate of Philological Sciences, Lecturer

26 8 Marta St, Yoshkar-Ola, 424005, Russian Federation

References

Supplementary files