Future research of the future: From technocracy to new models of sociality

Full Text

Будущее обладает высокой степенью неопределенности, поэтому разговоры о нем, как правило, страшат современных людей не меньше, чем огонь — пер­вобытные племена. В разные времена познать будущее пытались и пророки, и колдуны, и писатели, и режиссеры, и успешность прогнозов подобных «экс­пертов» зависела от их личностных качеств — развитой интуиции и нетривиаль­ных аналитических способностей.

В то же время будущее не только не определено, но и привлекательно — недаром оно было, есть и, вероятно, будет объектом притяжения исследователей, специализирующихся в разных областях научного знания. В частности, к идеалам будущего обращались классики социологии — О. Конт, К. Маркс, М. Вебер, Э. Дюркгейм, Т. Парсонс, П. Сорокин, Ю. Хабермас и др., что во многом позво­лило укрепить их научный авторитет [11. С. 13]. Постепенно построение про­гнозов перестало восприниматься в качестве атрибута социологической науки, и она сфокусировалась на изучении настоящего — постановке диагноза, но не лечении [14. С. 26]. Между тем характер социальности человека подразумевает, что он одновременно темпорально находится и в прошлом, и в настоящем, и в бу­дущем, поскольку его поступки определяются относительно устойчивыми уста­новками, которые, тем не менее, могут корректироваться.

Соответственно, исследования будущего обладают нормотворческим потен­циалом. Изучение динамики социальных практик позволяет перейти от диагноза к лечению, одним из способов которого выступает трансформация социальной нормативности. Подобный импульс в изучении проблем будущего характерен для работ футурологов — М. Маклюэна, Е. Масуды, Дж. Нейсбита, Э. Тоффлера и др., которые сместили акцент с трансформаций социальности на технологиче­ские детерминанты общественного развития. При этом в разработке сценариев будущего преимущественно использовались три инструмента социального про­ектирования — гаджеты, семиотические фантомы и сознательное конструирование правовых систем (законодательства) [5. С. 67]. В то же время, говоря о роли футуролога, Б. Стерлинг отмечает, что он не должен быть пророком и, более того, не должен одерживать блестящие победы над будущим — он должен всего лишь предсказывать настоящее [12. С. 14].

В последние годы мы наблюдаем новый виток интереса социальной мысли к проблемам будущего. Способствовали этому работы французского экономиста Т. Пикетти, прославившегося исследованием причин и последствий неравенства доходов [8]. Основываясь на теоретических предпосылках марксизма, он, исполь­зуя исторические и статистические данные, эмпирически доказывает и обосновы­вает усиливающуюся поляризацию населения по уровню дохода, которая пока не имеет действенных механизмов самокоррекции. И ведущие социологи доста­точно быстро приняли идеи Пикетти: уже в ходе XVIII Всемирного социологиче­ского конгресса «Обращаясь к неравному миру: вызовы глобальной социологии», который прошел 13—19 июля 2014 года в Йокогаме, они заговорили о принци­пиально новой повестке дня, которая не сводится к анализу глобальных проблем турбулентного мира, но предполагает активное включение в диалог, попытки построения более справедливого общества [1. С. 3; 4. С. 15]. Многие периоди­ческие издания на своих страницах организовали научные дискуссии по поводу будущего, а различные научные и неакадемические структуры инициировали ряд симпозиумов и конференций, впоследствии ставших регулярными [см., напр: 11. С. 14—15].

Сформировавшийся полилог, включающий в себя различные дискурсы буду­щего, позволяет зафиксировать следующий парадокс: с одной стороны, прогно­стические возможности человека значительно возросли, и версия будущего в трак­товке современного социолога, как правило, будет более достоверной, чем версия средневекового колдуна; с другой стороны, быстрое развитие технологий погру­жает исследователя в прогностический хаос, где вероятность реализации того или иного сценария будущего крайне мала, поскольку появляется слишком много вводных факторов.

В сложившихся условиях важное значение обретает последняя работа извест­ного британского социолога Дж. Урри «Как выглядит будущее?», которая была опубликована на английском языке в 2016 году, а через два года переведена для российского читателя. В ней не просто описываются перспективы «реальных утопий» (например, изменения процессов производства путем внедрения тех­нологий 3D-печати, цифровизации городской среды, Интернета вещей и т.д.), но и предлагаются аналитические механизмы, основанные, в первую очередь, на теории сложных систем [см., напр.: 10], и подчеркивается нелинейный харак­тер внедряемых инноваций, во многом зависящий от эффекта «черного лебедя» [см., напр.: 6; 13].

По сути, Урри опубликовал не столько научную монографию (хотя, она, безусловно, таковой является), сколько манифест исследователей будущего, в ко­тором он постоянно акцентирует внимание читателя на пяти важных положениях. Первое заключается в том, что в процесс размышлений о будущем (необходимо отметить, что Урри отказывается от термина «планирование» как несущего в себе определенную идеологическую окраску) должно быть вовлечено максимальное количество акторов — начиная с государства и заканчивая негосударственными организациями (с. 26). По мнению Урри, будущее представляет собой общую категорию, которая не должна быть приватизирована ни технократами, ни футу­рологами, ни экономистами, ни кем-либо еще. Более того, изучение будущего должно опираться не только на академические знания, но и на практику, а, точнее, на то, что Аристотель в «Никомаховой этике» назвал фронезисом (или «практиче­ской мудростью») [2]. В подобном ключе рассуждал и А. Шюц, считавший, что «в социологическом смысле наиболее релевантным знанием является знание чело­века с улицы, иными словами, знания, „основанные на здравом смысле“, а не тео­ретические конструкции интеллектуалов» [цит. по: 3. С. 43].

Полноценным полем конструирования подобного рода коллективных пред­ставлений может стать Интернет, который позволяет каждому пользователю вклю­читься в любой избранный им дискурс будущего, что делает процесс исследования будущего более демократичным. Речь идет о том, что Дж. Кин называет «мони­торной демократией» — новой исторической формой демократии, некой разновид­ностью «постэлекторальной» политики и правительства, определяемых быстрым ростом разных типов внепарламентских механизмов контроля власти [7. С. 104—105]. Но многообразие дискурсов будущего в условиях дефицита ресурсов приво­дит к конфликтному взаимодействую первых и ускорению исчерпания последних: «в мире, где идет борьба за разные варианты будущего, существует множество неожиданных, „упрямых“ и „злостных“ проблем, включая возможность „коллапса общества“» (с. 285).

Второе положение вытекает из первого: социальность, имплицитно присутст­вующая, но все же относительно размытая, должна полноценно вернуться в сферу изучения будущего (с. 291). Урри последователен в своих идеях: еще в 1975 году, совместно с Р. Кит, он высказал идею, что социальные науки должны играть важные, освободительные роли в строительстве лучших миров, но только тогда, когда современный мир будет детально изучен [15]. Без полноценного участия социальных наук и социальных акторов мозаика будущего просто не сложится, поскольку многие изменения будут носить трудно прогнозируемый характер. Урри убедительно аргументирует свою позицию на примере 3D-печати (хотя можно упомянуть автомобили, персональные компьютеры, мобильные телефоны и т.д.), которая стала не только технологическим, но и социальным новшеством: повсе­дневная доступность подобных устройств может привести к тому, что несложные товары не будут приобретаться в традиционных магазинах, а будут печататься у себя дома (или в специализированных центрах), и продавцы будут торговать не товаром, а программами и схемами его печати. Среди экономических послед­ствий реализации такого сценария — сокращение количества заводских ману­фактур и численности обслуживающих их работников.

Данный тезис Урри, по сути, представляет собой констатацию бунта соци­ального будущего против технологического или экономического. Позиция, что социальная нормативность определяет трансформацию экономических, техноло­гических и экологических процессов, задает совершенно новый подход к исследо­ванию будущего, который позволяет «заземлиться», вырваться из плена непод­властных человеку изменений реальности. Так, например, скорость финансовых операций выходит за пределы человеческого разума: миром владеет не тот, кто производит товары и услуги, а тот, кто обеспечивает мгновенный оборот финансов и информации (с. 262—263). Чтобы избавиться от властных преимуществ финан­совых элит, необходимо изменить ряд социальных норм, в частности, определен­ные перспективы имеет правовое нормотворчество, направленное на сокращение офшоризации экономики, локализацию производства товаров и услуг и внедрение «зеленых» технологий.

Третье положение Урри касается методологического арсенала науки о буду­щем: он выделяет три наиболее часто используемых подхода к его изучению — индивидуалистический, структурный и основанный на теории сложных систем. Первый направлен на исследование последствий решений и действий отдельных акторов; второй акцентирует внимание на изменениях надличностных систем в соответствии с их внутренними ритмами; третий (Урри отдает ему предпо­чтение) рассматривает эволюцию сложных нелинейных систем, объединяющих в себе личностные и надличностные особенности (что не противоречит наметив­шейся со времен Э. Гидденса, П. Бурдье, Ю. Хабермаса и др. интеграционной парадигме в социологическом знании). По мнению Урри, простой экстраполяции, которую предполагают первые два подхода, недостаточно, поскольку будущее многогранно, и его необходимо рассматривать комплексно, с привлечением различного эмпирического материала — результатов социологических иссле­дований, литературы, искусства, кино, телевидения, компьютерных игр и мно­гого другого (с. 11).

Следует отметить, что значительная часть работы Урри посвящена изучению утопий и антиутопий, а также произведений научной фантастики, которые ставят перед человечеством новые вопросы и способствуют осмыслению текущих и бу­дущих страхов. Эти произведения рассматриваются не только как аналитический инструмент, но и как орудие саморефлексии и способ проектирования желаемого, пусть и не всегда достижимого, будущего. Утопии и антиутопии часто иниции­руют и ускоряют процессы социального нормотворчества, в некоторым смысле реализуя функцию Сократа, который был «приставлен богом к государству, словно как к коню большому и благородному, но слишком ленивому из-за своей тучности, нуждающемуся в том, чтобы его подстрекали шпорой» [9. С. 68—69]. Образы «плохого» и «хорошего» общества «пришпоривают» исследователей настоящего, заставляя задумываться о будущем будущего.

Утопии и антиутопии порождают разные нормотворческие тенденции. Анти­утопии становятся источником запретов и ограничений, акцентируя внимание на проблемах, зародившихся в прошлом и/или настоящем, которые препятст­вуют появлению желаемого будущего и способствуют реализации нежелательных сценариев, вплоть до катастрофических. Урри, в частности, анализирует такие антиутопии, как полный крах социальных устоев, атомизация общества, тотальный контроль, чрезмерная нормативная урегулированность социальных и экономи­ческих процессов, опустошение земли и установление диктатуры рукотворных киборгов (с. 139—143). Каждый вариант нежелательного будущего требует приня­тия в настоящем определенных мер, включая нормотворческие, чтобы не до­пустить воплощения антиутопии в жизнь. Так, предотвращение захвата власти киборгами требует контроля разработок в сфере новых технологий; чтобы избе­жать тотального контроля, необходимо уже сейчас вводить нормативные меха­низмы, обеспечивающие свободу слова и ограничивающие вторжение в частное пространство; атомизации общества препятствует обращение к традициям коллек­тивизма, воспроизводство институтов гражданского общества и т.п.

Утопии, в отличие от антиутопий, активизируют нормотворчество, направ­ленное на создание норм-дозволений и норм-предписаний, обеспечивающих возникновение и поддержание практик, которые с наибольшей вероятностью (с учетом специфики развития сложных систем) могут привести к желаемому будущему. Урри отмечает, что недостаток утопий, создаваемых киноиндустрией и писателями-фантастами, заключается в том, что они содержат детальное опи­сание будущего, но в них нет практически ничего о механизмах его становления (с. 146). Следовательно, в гуманитарных исследованиях будущего этот пробел должен, насколько это возможно, восполняться.

Четвертое положение Урри касается необходимости координации будущего как достижимой альтернативы планированию. Координация, осуществляемая на основе демократического подхода всеми заинтересованным акторами с исполь­зованием доступных методов изучения социального будущего, позволит не про­пустить те моменты, в которых поворот к нежелательным сценариям становится необратимым, и наиболее достоверно спрогнозировать, какие прошлые достиже­ния приведут к инновациям, способным помочь обществу сделать шаг в желаемом направлении развития. Разумеется, прогностические возможности человека по-прежнему ограничены, но лучше, чтобы непредсказуемые изменения оказались приятными и полезными.

Урри убедительно описывает координацию будущего на примере проблемы изменения климата. В дискурсах климатического будущего активно участвуют такие стейкхолдеры, как национальные государства, рынки, институты граж­данского общества, международное сообщество и даже будущие поколения, от имени которых говорят философы, правительства, неправительственные орга­низации, эко-активисты и др. Обсуждаются как оптимистические, так и пессими­стические версии будущего в контексте глобальных климатических изменений: сохранение статуса кво, антирост, экологическая модернизация, глобальная гео­инженерия (с. 279—283). Очевидно, что эти сценарии несовместимы, поэтому мы наблюдаем борьбу дискурсов, победа в которой предопределяет выбор прак­тик — возможно, будущих составляющих той самой инновации, которая в очеред­ной раз перевернет мир.

Поскольку координация будущего требует принятия решений здесь и сейчас, отмечены попытки предотвращения климатической антиутопии (Киотский про­токол, принятый в 1997 году в Японии; локальные способы сокращения выбросов парниковых газов; разработка альтернативных источников энергии, «зеленых» технологий и т.п.). Колоссальный вклад в постепенное изменение повседневных практик в целях сокращения «экологического следа» (термин М. Вакернагеля и У. Риса) [16], сопровождающееся (иногда предваряемое) ценностно-норматив­ными трансформациями, вносит экологическая этика. Это вид прикладной этики, в центре которой находится регулирование взаимоотношений человека и природы: в русле различных эколого-этических учений ставятся вопросы об ответственности перед нон-антропной природой и будущими поколениями, экологической справед­ливости, изменении пищевых и иных потребительских практик. Экологическая этика сегодня — источник нормативных инноваций, которые, возможно, приведут к воспроизводству если не климатической утопии, то климатического «хорошего общества» — достижимого и пригодного для жизни.

Наконец, пятое положение Урри гласит, что представление о будущем как о чем-то едином в корне неверно: будущее множественно и соотносится с раз­личными временными режимами (с. 288). При его изучении особую значимость обретают контекстуальные взаимозависимости, которые могут переформатировать существующие социальные институты, практики и движения. Урри настаивает на том, что комплексному пониманию различных вариантов будущего способст­вует изучение прошлого и настоящего. Оперирование категорией темпоральности оказывается весьма важным, поскольку способствует установлению казуальных взаимосвязей; другим важным параметром исследований будущего выступают сети — как новые инструменты его преобразования, особенно в случаях, когда сетевые отношения приводят к неожиданному развитию новых областей практики, пример чему — «цифровой утопизм» (с. 111).

Не случайно Урри в заглавие книги выносит знак вопроса: если кто-то попы­тается найти в ней ответы, то, скорее всего, будет разочарован. Книга лишь акту­ализирует широкий круг проблем, начиная с экологических катастроф и заканчивая цифровизацией городов, которые будоражат умы многих исследователей. Но рецензируемая работа не может не внушать оптимизм: по его мнению, все проблемы будущего решаемы, главное — найти правильные инструменты.

About the authors

E. A. Koval

Middle-Volga Institute (branch) of the All-Russian State University of Justice

Author for correspondence.
Email: nwifesc@yandex.ru

доктор философских наук, главный научный сотрудник отдела научных исследований

Fedoseenko St., 6, Saransk, 430003, Russia

S. G. Ushkin

Research Center for Social-Economic Monitoring

Email: ushkinsergey@gmail.com

кандидат социологических наук, ведущий научный сотрудник

B. Khmelnitskogo St., 39a, Saransk, 430005, Russia

References

Supplementary files