Чукотский текст в цикле стихотворений Геннадия Ояра «Йӱдвел тулсавыш»: чужое/свое в авторской картине мира

Полный текст

Введение Геннадий Ояр (Геннадий Леонидович Сабанцев, род. в 1958 г.) - народный поэт Республики Марий Эл (2015), широко известный и марийскому, и русскоязычному читателю своими стихотворениями национально-философской направленности; он автор множества поэтических книг, вышедших на его родном (марийском) языке[54] и в переводе на русский язык - авторизованном и его коллег-поэтов[55]. Объектом исследования в данной статье стал его чукотский цикл, озаглавленный в оригинале «Йӱдвел тулсавыш»[56] ‘Северные сполохи’ и вошедший в сборник «Шӱмсавыш» ‘Отзвуки сердца’ (2008); в переводе на русский язык под названием «Чукотский цикл»[57] он представлен в книге автора «Всполохи сердца» (2014). Чукотская тема в лирике Ояра - это результат «перевода» в литературный текст внетекстовой реальности; стихи чукотского цикла созданы в период его пребывания на Чукотке (2003-2008) и под влиянием чукотских событий и переживаний. Поэт жил в Певеке, административном центре Чаунского района Чукотского автономного округа (написал слова для гимна этого города), работал корреспондентом районной газеты «Полярная звезда» (учредитель - издательство «Крайний Cевер»), а также был директором - главным редактором газеты «Беринговский вестник», издававшейся Беринговским филиалом издательства «Крайний Север». Стихотворения Ояра из его чукотского цикла никогда не становились объектом специального изучения, хотя об особенностях его творчества - философичности, этноориентированности и образной символике - писалось довольно много [1-5]. Была заявлена попытка рассмотрения лирики Ояра в контексте «филологической проблемы национального текста в переводах на русский язык», и на примере его творчества определен «круг поэтических приемов и средств, позволяющих реконструировать национальный текст» [6. С. 287]. Что касается локальных текстов Ояра, организуемых вокруг географических объектов и обозначенных концептами-локусами, то они впервые становятся предметом специального научного изучения. Но заметим, что в целом в марийской литературной науке имеется несколько работ о подобных локальных текстах (см. статьи о «моркинском» [7], «сернурском» [8], «шеклянурском» [9] текстах). Ояровский «чукотский текст» можно считать частью «чукотского сверхтекста» российской многонациональной литературы (чукотские повести, рассказы, очерки и роман «Воскресшее племя» В. Тана-Богораза, повесть «Чукотка» и роман «Алитет уходит в горы» Т. Семушкина, «Территория» О. Куваева, очерковая книга «На земле Чукотской», повесть «На севере дальнем» и романы «Быстроногий олень», «Белый шаман» и «Древний знак» Н. Шундика, неоконченная книга В. Богомолова «Жизнь моя, иль ты приснилась мне…», сборник рассказов о Чукотке «Закон полярных путешествий» А. Мифтахутдинова и др.), представляющего, как любой локальный сверхтекст, «сложную систему интегрированных текстов, имеющих общую внетекстовую ориентацию, образующих незамкнутое единство, отмеченное смысловой и языковой цельностью» [10. С. 13]. Соответственно, данная статья призвана дополнить научные знания о «чукотском тексте / сверхтексте», имеющиеся в современном литературоведении [11-13 и др.]. В центре внимания автора данной статьи не только выявление смыслового центра (авторского «мифа») чукотского текста в цикле «Северные сполохи», но и осмысление взаимопроникновения «чужого» и «своего» на уровне авторской картины мира и поэтики текста. Результаты и обсуждение Основу сверхтекста, как, собственно, и локального текста, составляет, как отмечает Н.Е. Меднис, «образно и тематически обозначенный центр, фокусирующий объект, который в системе внетекстовые реалии-текст предстает как единый концепт сверхтекста. В роли такого центра для топологических сверхтекстов выступает тот или иной конкретный локус, взятый в единстве его историко-культурно-географических характеристик» [10. С. 9-10]; в качестве текстовых элементов локального субтекста («локальных координат, систематизированных и подвергающихся преобразованию на пути от реальности фактической к реальности художественной» [10. С. 10]), выступает «система природных и культурных образов (знаков) плюс предикаты, способы выражения предельности, пространства и времени, фамилии, имена, числа, элементы метаописания (театр, декорация, роль, актер и т.п.), единый лексико-понятийный словарь, мотивы и другое» [10. С. 11]. «Единый концепт» чукотского текста в цикле Ояра «Северные сполохи» определяется авторским «мифом» о чукотском пространстве, которому присущи «устоявшиеся константные природные, ландшафтные, климатические, архитектурные и бытоописательные особенности» [14. С. 16]; этот миф и «формирует представление о роли и основной идее пространства в культуре» [14. С. 16-17] в традиционном и индивидуально-авторском ее понимании. До Ояра уже имелись мифы в «чукотских текстах» его предшественников, например русских писателей, с характерными способами описания локуса (темами, образами, мотивами, символами и др.). Так, миф своего «чукотского текста» О. Куваев в романе «Территория» определяет как «библейское сотворение мира и человека из первозданного хаоса», как северное братство, как население «сильных людей, пассионариев, героев» [12] - как местных, так и пришлых. В романе Т. Семушкина «Алитет уходит в горы» представлен миф об автономности и автохтонности чукотского мира. «Миф» Ояра имеет пантеистическую природу: Чукотка - это пространство всесильной природы, испытывающей человека и высвечивающей пределы человеческих возможностей. А коренные жители края, чукчи, в этом смысловом контексте соотносятся не столько с этнонимом «чаучу» (в переводе ‘богатый оленями’), сколько с этнонимом «луораветланы», что на чукотском языке означает ‘настоящие люди’. Чукотское («чужое» в фактической реальности) в художественной реальности Ояра постоянно соприкасается со «своим» - родным, марийским. «Своим» начинается цикл, им же он и заканчивается. В первом стихотворении «Корныш лекме годым» (Перед отправлением в дорогу) поэт обещает помнить то, что связывает его с малой родиной, напомнив читателю о народных традициях прощания и «подбросив» ему несколько марийских ойӧрӧ[58], например о том, что нельзя оборачиваться, выйдя в путь, - иначе не будет счастья, а будет зло (беда): Мӧҥгеш савырнашат ок йӧрӧ, Лекмеке корнышко, вигак. Тыге тый лӱдыктет пиалым, Лач шикш гай южым кормыжтет Да сай олмеш эртак осалым Ужат тый коштмо корныштет [С. 127-128]. Нельзя поворачиваться назад, На дорогу, по которой вышел, сразу. Так спугнешь ты счастье. Схватишь [букв. сожмешь в кулак. - Р.К.] лишь воздух, похожий на дым, И вместо хорошего всегда зло Ты будешь видеть на дороге, по которой ходишь. Первое стихотворение заканчивается обещанием постоянно хранить в сердце краски и голоса родного края: Да корно кургыла налам мый Ик сӧрымемым шӱмышкем: Тӱсдам ужам, йӱкдам колам мый Эртакак коштмо корныштем [С. 128]. И как дорожную еду я положу [букв. корм возьму. - Р.К.] В свое сердце одно свое обещание: Вижу ваш облик, слышу ваш голос Все время на своем пути. В оппозиции «чужое/свое» у Ояра предпочтение отдается «своему» и демонстрируется высокая степень этнической самоидентификации поэта: Мый кызыт раш палем: кеч-куш ом кае, Могай йылман коклаште мый ом лий, - Кодам чонем ден ялт тунамсе гае - Колумбын манмыла, шӱм-мокш йотке марий! [C. 150] Я сегодня четко знаю: куда бы ни уезжал, Среди языком каким владеющих я б ни был, - Душою остаюсь таким же, как тогда, - Как сказал бы Колумб, мари до сердца-печени! Но «чужое/свое» в значении «чукотское/марийское» у марийского поэта дано не по принципу противопоставления, как у С. Есенина в цикле «Персидские мотивы» (красивая и холодная экзотика и родное, настоящее: «Как бы ни был красив Шираз, / Он не лучше рязанских раздолий[59]; Сердцу снится страна другая. / Я спою тебе сам, дорогая, / То, что сроду не пел Хаям…»[60]); в ояровском варианте этой оппозиции более сложные отношения: «чужое» для поэта невероятно интересное, мощное и очень близкое, а к ностальгии по «своему» присоединяются благодарная память и ностальгия по «чужому», ставшему «своим» в процессе активных познавательных усилий Ояра-автора и его лирического субъекта в художественной реальности. Взаимопроникновение «чужого» и «своего» в цикле во многом объясняется близостью языческой культуры мари и шаманизма, анимизма чукчей - все они являются природными верованиями. Так, про анимизм чукчей всегда говорится, что это «персонифицирование и обоготворение отдельных областей и явлений природы (хозяева леса, воды, огня, солнца, оленей и т. п.), многих животных (медведя, ворона), звезды, солнце и луну; вера в злых духов, причиняющих все земные бедствия, включая болезни и смерть»[61]. То же свойственно традиционной религии мари, которую Г.Е. Шкалина называет марийским шаманизмом (см. об этом: [16]). Динамика лирического сюжета, которая, наряду с общей чукотской темой, авторской концепцией и оппозицией «чужое/свое» (композиционно-смысловым принципом), призвана объединять все стихотворения цикла в единое художественное целое, основана на системе последовательно сменяющих друг друга (в отдельных случаях сочетающихся) мотивов: ожидание, страх, открытие, удивление, преодоление страха, восхищение, сближение, принятие, ощущение родства. В этом контексте важнейшее значение приобретают формирующие чукотский текст художественные приемы и средства: топонимы, образные центры, пейзаж, элементы портрета, приметы национального быта, материальной и духовной культуры, фольклорно-мифологические образы и мотивы, языковые вкрапления и т. д. Постепенно читатель получает представление о Чукотском крае и населяющих его людях; а наличие оппозиции «чужой/свой» позволяет ему видеть и марийский мир, с которым по рождению связан автор стихотворений о Чукотке. Собственно-чукотская тема входит в цикл с авторской мыслью о безмерно далеком и незнакомом для мари крае, куда самолет летит всю ночь на запредельной высоте, от чего у лирического героя замирает сердце (стихотворение «Каваште» ‘В небе’). В третьем стихотворении цикла «Чукотка дене вашлиймаш» ‘Встреча с Чукоткой’ эта мысль подтверждается целым рядом авторских определений: мланде тӱрыш ‘на край земли’; Эше теҥгече, мо тыгае Чаун, / Пален ыш керт мемнан марий чонна [C. 129] ‘Еще вчера, что такое Чаун, / Не могли и знать наши марийские сердца’. Она является смысловым центром и стихотворения «А мый тылат тышечын эрым…» ‘А я тебе отсюда утро…’: …Пел мланде гоч эртен [C. 131] ‘…Пройдя полземли…’; …палет, моткоч умбалне, / Кушан ок ыре вӱд, / Кушан кия сандалык-мланде, - / Ила кум тылзе йӱд [C. 131] ‘…знаешь, очень далеко, / Где не прогревается вода, / Где лежит вселенная-земля, - / Ночь три месяца живет’. Это стихотворение уже насыщено топонимами, непосредственно формирующими «чукотский текст» Ояра, первые из них - это Чукотка и Чаун (река, протекающая по территории Чаунского района Чукотского АО); при этом продолжает сохраняться этноним «марийский», помогающий автору художественно реализовать мотивы ожидания и открывания нового (чужого) мира. Постепенно в стихотворении появляются и другие топонимические образы, а также астрономические образы, значимые для изображаемого места, - как обобщенные, так и конкретные (знакомые автору названия даны в марийском варианте): Йӱдвел ‘Север’, предельно понятный и дорогой для собеседника лирического героя, прожившего на Чукотке полвека и приросшего к ней душой, но для самого лирического героя в начале его знакомства с краем - это дикий Север (Ир Йӱдвел); Певек (Российын тиде эн йӱдвел олаже… [С. 129] ‘Это самый северный город России’; Ияҥше Океан ‘Ледовитый океан’; Полярный шӱдыр ‘Полярная звезда’; Чолпан (марийское название планеты Венера). В стихотворении «Встреча с Чукоткой» также обращаем внимание на пейзажные зарисовки, которые содержат традиционные образы природы Чукотского края (белые чайки, белый медведь, дикий холод, сопка) и призваны передать волнение и удивление лирического героя от увиденного, а также вводят читателя в суть чукотского «мифа» (представляют чукотское пространство как экстремальную природную среду, стихию, испытывающую человека на прочность): Кум тылзе веле южшо тыште шокшо, Индешыже - ош маскалан пайрем. Кок сер воктен шуйна радамын сопка, Тудат ок керт ир йӱштым авырен [С. 129-130]. Здесь только три месяца воздух теплый, А девять - праздник для белого медведя. Меж двух берегов рядами тянется сопка, И она не может дикий холод заслонить. Как обычно, к этой «чужой» (необычной) природной картине Ояр добавляет свою (марийскую) деталь, ассоциируя чукотскую чайку с серым лебедем на реке Какшан (по-русски Кокшага): …Чайка вуй ӱмбалне Ялт комбо йӱк ден кычкырал колта. Маннеже мо: «Йокрокым ида пале...», Какшан сер комбым койын кенета? [С. 130] …Чайка над головой Прокричала точь-в-точь голосом лебедя. Может, хочет сказать: «Не грустите…», Вдруг ставши серым лебедем с Кокшаги? Такое сравнение заметно усиливается в стихотворении «А я тебе отсюда утро…», написанном в виде обращения к близкому человеку из Марий Эл (на наш взгляд, такое жанрово-композиционное решение также можно рассматривать как форму присутствия «своего» рядом с «чужим»). Лирический герой, уже вроде принявший суровый чукотский мир и отправляющий в подарок своему адресату не что-то, а именно чукотское утро, продолжает ностальгировать по своей родине. Самым приятным занятием (тамле сомыл) в этом стихотворении для него является долгий и красивый сон рядом с близким человеком из родного мира, когда отвлекаешься от страшного «ора» дикого северного ветра. А в следующем стихотворении «Нигуш йокрок деч ом керт таче шылын…» ‘Нигде сегодня не могу спрятаться от грусти…’ приятное - это песня Йывана Смирнова, звучащая с кассеты и согревающая родным теплом. В начале стихотворения заявляется знакомая и близкая поэту орнитологическая (кукун куанжым ‘радость кукушки’) и другая природная образность (шошо пеледалтмым - цветение весны), ассоциируемая с марийским миром; но она очень быстро сменяется вдохновенным, лирическим рассказом о заснеженной бухте, ледоходе «Летучий Голландец», прокладывающем дорогу последнему судну, уносящему с собой до весны солнечный свет (Могай уверым кондыш гын ты мландыш? / Виса умбаке корным кушкыла? [С. 132] ‘И какую же новость он принес на эту землю? / И куда дальше он мерит свой путь?’), замещать который лирическому герою будет «прибывший» в холодный Чукотский край в кассете марийский артист Йыван Смирнов. Мотив заинтересованного изучения и узнавания чукотского мира, а также восхищения им в стихотворении «Кӱ пеледыш» (Каменный цветок) входит через образ женщины-художника, восполняющей скудость северной растительности в искусстве камня, через воссоздание самого процесса творчества (создание каменного цветка): Тудлан кӱлеш ал малахит, Я канде сото лазуритын, Ужар лышташ гай тӱс нефритын - Шинча кумен чыла пала: Йыга, пӱчкеш да перкала... Амалкала тӱс дене тӱсым [С. 132-133]. Ей нужен алый малахит, Или голубизна светлого лазурита, Как зеленый лист, цвет нефрита - С закрытыми глазами все знает: Точит, режет и стучит… Подбирает [букв. занимается, работает, ловчит. - Р.К.] цвет к цвету. Не случаен в чукотском тексте образ именно женщины-художницы - так, по принципу «этнического бессознательного», автор вновь обращается к «своему тексту» (вышивальщице, коими у мари, как правило, были женщины), утверждает единство творческих душ, творческого духа разных народов, так входит в цикл мотив родственного сближения «чужого» и «своего» в авторской концепции мира: Ушем дене ужам мый тидым: Ялт весе шӱртым шып кереш, Тӱрла лыжган ош вынереш... Туштат пелед кая пеледыш! Туштат моторлык - чон леведыш!.. Икгае улыт шӱртӧ, кӱ, - Кунам мастарлык шып ок кий... [C. 133] В уме я вижу следующее: Совсем другая протыкает тихо нитью, Вышивает плавно на белом холсте… И там зацветет цветок! И там красота - сердцу радость [букв. сердца покрывало. - Р.К.]! Одинаковы нитки, камень, - Когда не дремлет мастерство… Наиболее ярким средством реализации авторского «мифа» в «чукотском тексте» Ояра являются образные центры, главным из которых является мифопоэтический образ «южака». Южак - это главная особенность города Певека; это «самый сильный в мире постоянный ветер», который «ослепляет, буквально разрезая глаза лезвиями мелких льдинок, рвет на части шубы, ломает кости, гнет металл»[62], это злой дух в чукотской мифологии. По преданию чукчей, город Певек (название, по одной из версий, дано по соседней горе Пээкиней - с чукотского пэвэк, пээк «толстый, вздутый» [17. C. 324], по другой, распространенной в народе, происходит от двух чукотских слов «Пагыт-кэнай», которые переводятся как ‘гора пахучая’[63]) был построен вопреки воле северных богов и злые духи наложили проклятье, которое действует до сих пор: «люди для южака - не тяжелее щепок», «южак, который может дуть, не ослабевая, неделями, как будто по-прежнему стремится изгнать всех людей из Певека»[64]. В стихотворении упоминается также традиционное собирательное название злых духов в чукотской мифологии - «Келе», в контексте стихотворения оно напрямую соотносится с образом Южака. Ояр детально, в ужасающих подробностях, воспроизводит дикое буйство злого духа - хозяина мира (Ок ужыс нимомат вийлан - / Оза лач тудо тӱнялан!.. [C. 134] ‘Не видит ведь ничего сильного - / Только он хозяин в мире!..’), делающего человека, казалось бы, максимально беспомощным. Это стихотворение является ключевым с точки зрения авторской концепции чукотского мира. Создавая в чукотском цикле авторский «миф», Ояр опирался на традиционное представление об образе жизни чукчей: «…это единство и борьба с суровой природой Арктики. Человек - часть природы, но она же подвергает его суровым испытаниям. Выжить - значит победить»[65]. Южак - это форс-мажор (непредсказуемое обстоятельство, непреодолимая сила), символ человеческого подавления, однако концовка стихотворения передает авторскую мысль об умении северного человека жить в дикой и непредсказуемой природе, выжить (побеждать) и дальше жить: Тӱтан олян-олян лушка - ˂…˃ Йырвашын тымык авалта... А ме уремыш лектына, Адак пашашке вашкена. Да кажне иктым лач шона: Илен лекна гын - илена!.. [C. 134] Буря медленно-медленно стихает - ˂…˃ Вокруг воцаряется тишина… А мы выходим на улицу, Снова спешим на работу. И каждый думает только об одном: Выжили - живем!.. Образ северного человека в его отношении к Южаку Ояр завершает в стихотворении «Певекын шоҥгыеҥжылан» (Певекскому старику), снова указав на его внутреннюю мощь и благородство: «Южак» мардежлан туп ден савырналын / Йӱдвел айдеме ыш кошт нигунам... [С. 138] ‘Повернувшись к ветру «Южака» спиной, / Никогда не ходил северный человек’. Важное значение Ояр придает воссозданию состояния переживающего бурю человека (в стихотворении «Южак» - от безмерного испуга, растерянности до успокоения); марийский поэт в своих чувствах и мыслях един со всеми, разделяет общее состояние. Такое же эмоциональное единение автора с чукотским миром мы видим в стихотворениях, посвященных весне (Певекышке пӧрткайык толын ‘В Певек прилетели воробьи’; Шошо шӱлыш тыштат шижалтеш… ‘Весеннее настроение ощущается и здесь…’): Тӱнӧ йӱштӧ, но чонышто сай. Кенета, ӧрын, иктым шоналтышым: Нигӧат тышеч чылт ынеж кай Нимогае кечан шокшо мландышке... [С. 140] На улице холод, но на душе хорошо. Вдруг, удивившись, подумал об одном: Никто ведь отсюда не хочет уезжать Ни на какую солнечную теплую землю… В стихотворении «Кузе шочеш йӱдвел тулсавыш» ‘Как рождаются северные всполохи’ (название стихотворения перекликается с названием всего цикла) впервые раскрывается ключевой метафорический образ «чукотского текста» - северные сполохи; он выражает в нем проявление (раскрытие) народной души (Трук почылтешыс калык чон [С. 134] ‘Вдруг ведь открывается народа сердце’ и реализует мотив восхищения «чужим» (чукотским) - силой и талантом народа, «организованно» живущего при матери-природе и сохраняющего свою культуру: …Кушта ансамбль «Эргырон». Кап модмо дене, йӱк вий дене, Йоҥген-йоҥгалтше бубен ден Каласкала - кучен от сеҥе! - Чыталше калыкше нерген [С. 134]. …Танцует ансамбль «Эргырон». Игрой тела, силой голоса, Звонко звенящим бубном Рассказывает - не удержаться! - О волевом своем народе. Семицветные северные сполохи, украсившие небо после концерта национального ансамбля «Эргырон»[66], Ояр осмысляет как благодарность от природы (прародителя) представителям этого «волевого народа». Не обычное для любого «чужака» на чукотской земле природное явление мы видим и в стихотворении «Полярная ночь»: Пел кавам кумдан айлалын, Тулора гай шонанпыл, Ах, модеш, шыман лойгалын, Тӱрлӧ тӱкын йыл-йыл-йыл [С. 136]. Полнеба широко охватив, Радуга, словно куча огней, Ах, играет, нежно колыхаясь, Загораясь, разными цветами. По эпистолярной форме произведение похоже на стихотворение «А я тебе отсюда утро…», но уже знакомые по нему мотивы узнавания и принятия дополняются здесь восхищением, вызванным многочисленными сполохами, украсившими вдруг бесконечную полярную ночь и вселившими людям надежду на скорый конец ночи. Образ неожиданных и красивейших сполохов в полярной ночи, создаваемый с помощью тропов, междометия «Ах», а также традиционного марийского звукоподражания йыл-йыл-йыл, придает стихотворению философский подтекст: автор размышляет о закономерности жизненного цикла (о невечности тьмы, о неизбежности «рассвета», подчеркнутого и в названии чукотско-эскимосского ансамбля из предыдущего стихотворения); уникальные северные сполохи в стихотворении ассоциированы со счастьем, ожидаемым каждым человеком: Лач тыге коштеш тӱняште Кажнын шонымо пиал - Толын лектын иканаште, Авалта, волгалтыш ал... [C. 137] Именно так бродит в мире Ожидаемое каждым счастье - Появилось в одночасье, Захватило, света мощь… Народ Чукотки в его радостях и несчастьях сопровождает верховный бог (так же и у мари, оберегаемого Большим Белым Богом); он назван по имени (Пэликэн) и также формирует «чукотский текст» (Шинчылтеш шкетак тораште, / Ягылге тулгӱм йыген... [C. 136] ‘Сидит один вдали, / Потирая отшлифованный кремень’). В стихотворениях «Певекскому старику» и «Певекышке пӧрткайык толын» ‘В Певек прилетели воробьи’ народу, находящемуся под защитой Пэликэна, Певеку, чукотским чайкам и воробьям, кораблям Ояр желает продолжения жизни, весенней радости, счастливой судьбы. Одним из структурно-смысловых компонентов «чукотского текста» в цикле «Северные сполохи» является золото. Аксиологическое решение Ояром этой темы очень напоминает взгляд О. Куваева на Чукотку в романе «Территория»: «Золото в этой системе ценностей - лишь „презренный металл“, за который где-то в другом мире жертвуют жизнью и платят деньги. На Территории оно - лишь предлог, повод для работы» [12]. Внимание марийского поэта также привлечено не к самому золоту (Кызыт ынде - лач музей арвер [С. 142] ‘А теперь - только музейный предмет’), а к тем, кто его добывает, к тому, какой трудоемкий процесс - добыча золота (Рокым еҥ кандаш пӱжвӱд лекмешке / Курык наре кугытым шоктеш [C. 143] ‘До восьмого пота человек землю / Примерно с гору просеивает’). Ценность - не золото, а солнце белого севера: Ош Йӱдвелын шӧртньӧ гае кече [С. 143] ‘У белого Севера солнце, как золото’. Чукотского золотодобытчика Ояр представляет как человека свободной души: ...Шӱмжым тудо четлыкеш ок пече - / Шӧртньым лукшо айдемак кодеш!.. [С. 143] ‘…Душу он не заточает в клетку [букв. не загораживает в клетке. - Р.А.] - / Остается добывающим золото человеком!..’. Мотивами восхищения и родства (единства) с чукотским миром объединены несколько стихотворений, в которых пространство «чукотского текста» автор дополняет целым рядом локусов и топонимов: в стихотворении «2004 ий, 8 апрель» (2004 год, 8 апреля) - островом и селом на краю земли под одинаковым названием Айон (в переводе с чукотского «эйу-, эйо- ‘оживать’ - остров служит местом отдыха и нагула (‘оживления’) оленей» [18. С. 58]); в стихотворении «Полярный станцийыште» ‘На Полярной станции’ - станцию «Полярка»; в стихотворении «Шижде йӱдрӱдын толын…» ‘Внезапно появившись в центре ночи…’ - Чаунское море (в авторском тексте Чаун теҥыз - Ояр так обозначает Чаунскую бухту или Чаунский залив, Чаунскую губу - арктический залив в Восточно-Сибирском море, в Чаунском районе Чукотского АО; он называет его морем, очевидно, ориентируясь еще и на этимологию слова Чаун - в переводе с чукотского оно обозначает море); в стихотворении «Колыма» - Колыму (Колымский край, включающий в себя реки Билибинского района Чукотки). Выносливых и принципиальных людей, живущих и работающих в Айоне, автор называет героями: Тышак илаш герой лийманак [С. 144] ‘Чтоб здесь жить, нельзя не быть героем’. Поет гимн специалистам «Полярки», живущим среди льдов и работающим профессиональнее, точнее, чем околоземные метеоспутники. Под руководством своего северного друга-метеоролога учится слушать и слышать чукотскую природу, смело выходит на берег Чаунского моря и беседует с ним по-человечески, говорит об экзамене на мужество и верность, который бухта устраивает людям. По своему желанию и в поисках себя поэт едет на Колыму; отталкиваясь от размышлений о ее дурной славе в истории страны (место ссылки и гибели многочисленных «врагов народа») и о ее следах в современности (Кӱан да кылме рок ӱмбалне, / Мардеж йымалне, кызытат / Айдеме чондымо барак-влак / Лулеге семын шып шогат [С. 148] ‘На каменной и ледяной земле, / Под ветрами, и сейчас / Бараки без человеческой души / Тихо стоят, как скелеты’; Ойган, шомакдыме чапкӱла Пеле оралте-влак шинчат [С. 148] ‘Как печальные, безмолвные памятники, / Расположены полустроения’, обозначив свою рефлексию по поводу глубокой людской печали, Ояр создает образ современной трудовой Колымы, среди холода и льдов сохранившей ‘горячее сердце внутри’ (…шокшо тудын кӧргӧ шӱм [С. 148]). Завершает чукотскую тему в цикле марийского поэта образ ромашки из стихотворения «Певекык висвисше» ‘Ромашка Певека’ - это привычный для поэта на родине и очень ожидаемый всеми после полярной ночи яркий цветок на северной земле, а также единственное кафе Певека, названное автором по-марийски («Висвис»), утоляющее печаль души лирического субъекта. В последнем стихотворении «Шӱм-чон ок шинче кужытын кужужым…» ‘Душа не знает протяженности длины…’ лирический герой, понявший и принявший специфику чукотского мира и по-родственному слившийся с ним, весь сосредоточен на марийском. Предваряющее его аналогичное по семантике стихотворение - «Кызыт тыйын кундемыште…» ‘Сейчас в твоем краю…’ - написано как воспоминание о родине, весне (мае), любимой женщине - с желанием воочию увидеть родные места, где бурно цветет черемуха, где подсохшая и уже зеленая земля (Ужар мланде - топланыше [C. 141]), с романтической просьбой к любимой женщине выйти встретить его, когда созреют ягоды черемухи (в собственном переводе Ояр озаглавил это стихотворение как «Ожидание возвращения»). Из этих двух стихотворений видно, что познание «чужого» позволило автору по-настоящему оценить «свое»: холод на родине - это «цена жизни» (илышын ак), но он совсем не навязчив и не страшен, он не способен заморозить его «храброе сердце» (чон дене йыгытым) («Сейчас в твоем краю…»); в переведенных на русский язык и изданных в Москве стихах Семена Николаева он теперь уже однозначно видел марийскую душу (Рушла гычат йонча шӱм-чон марийын - / Вӱршерысе вӱр семын коштеда [С. 150] ‘И через русский просачивается марийца душа - / пульсирует’ [букв. ходит, как в пульсе кровь. - Р. К.] («Душа не знает протяженность длины…»)). В русскоязычном варианте чукотского цикла Ояра завершающим является стихотворение «Прощание с Провиденьем» (его нет в марийском варианте), вводящее новый топоним (Провиденье - бухта в Анадырском заливе Берингова моря, у юго-восточного берега Чукотского полуострова, с морским портом) и обобщающее огромное значение северного (языческого) края в жизни и судьбе марийского поэта: И значит небу так угодно, Чтоб я с тобой побыл еще чуток, Чтобы с тобою о бок на сегодня Связался узел всех моих дорог[67]. Но будет день - средь суеты, обмана. (В каком опять далеком далеке?) Твои дожди, и пурги, и туманы Вдруг вспомнятся - и не бывать тоске[68]. Заключение Итак, рассмотренный нами «локальный текст» марийского поэта Геннадия Ояра, сформированный им в цикле «Северные сполохи», определяется концептом-локусом «Чукотка» (пространство культуры северного народа, отличающееся экстремальными природными условиями, онтологической и одновременно героической сущностью людей, живущих в них и сохраняющих свою мифологию и традиции). Чукотский текст художественно сконструирован: основу его лирического сюжета составляет комплекс последовательно реализуемых мотивов (ожидание, страх, открытие, удивление, восхищение, сближение, принятие, признание родственности душ); при формировании «локального текста» востребованы в качестве художественных приемов и средств топонимы (Чукотка, Певек, Чаун, Айон, Колыма и др.), специфические природные явления и образы (полярная ночь, буря-южак - центральный образ с точки зрения авторского «мифа», чайки, сопки и др.), пейзаж, объекты жизнедеятельности («Полярка», кафе «Ромашка», ледокол «Летучий Голлландец» и др.) и приметы национального быта, материальной и духовной культуры (каменный цветок, созданный женщиной-художницей из северных камней-самоцветов; вера в природных богов, ансамбль «Эргырон» и т. д.), фольклорно-мифологические образы (Пэликэн, Южак, Келе) и мотивы, незначительные языковые вкрапления, главным образом, в названиях населенных пунктов (Чаун, Певек, Айон), культурных явлений (эргырон) и чукотских языческих богов. «Чукотский текст» утверждает авторскую мысль об умении северного человека жить в дикой и непредсказуемой природе, выжить (побеждать) и дальше жить. Композиционно-смысловым принципом ояровского цикла становится наличие оппозиции «чужой/свой», что позволяет автору в чукотский текст активно включать марийский мир, но не по принципу противопоставления, а скорее сопряжения (сравнивать и связывать, находить точки соприкосновения, проникать друг в друга, объединять), что во многом связано с природосообразностью существования и природно-языческой культурой народов (чукчей и мари). Марийская тема реализуется через специальные «марийские» стихотворения («Сейчас в твоем краю…», «Душа не знает протяженность длины…»), а также образы марийского мира, вкрапленные в «чукотские» стихи (черемуха, образы любимой, друга, антропонимы, которых нет в чукотской линии лирического повествования, однако есть в марийской, - Йыван Смирнов, Колумб и в рамочном тексте последнего стихотворения Семен Николаев), специфическую марийскую лексику (звукоподражания), представление (перевод и словесная игра) известных русских слов-названий чукотского пространства на родном языке автора (Йӱдвел, Ияҥше Океан, «Чоҥештылше Голландец», полярный йӱд, «Висвис»). Важными с точки зрения оппозиции «чужое/свое» являются ностальгические ноты по родному и авторские рефлексии чукотского через марийское; в свою очередь, познание «чужого» позволило автору по-настоящему оценить «свое», прочнее утвердиться в своей этнической идентичности.

Об авторах

Раисия Алексеевна Кудрявцева

Марийский государственный университет

Автор, ответственный за переписку.
Email: kudsebs@rambler.ru
ORCID iD: 0000-0001-8933-5955
SPIN-код: 1169-1030
ResearcherId: F-5952-2014

доктор филологических наук, профессор, профессор кафедры финно-угорской и сравнительной

Российская Федерация, 424002, Йошкар-Ола, пл. Ленина, д. 1

Список литературы

Дополнительные файлы