Развитие гендерологии на этнокультурной почве: проблемы и перспективы

Полный текст

Введение Дух и логика современной цивилизации таковы, что наука видится как главная, а точнее, единственная опора человека во всем - не только как способ проникновения вглубь бытия, но и как основа всех форм уклада жизни человека (технологий, экономики, культуры, коммуникации). Более того, и свой внутренний мир человек пытается узреть тоже в науке, понять себя ее посредством. В итоге постоянно подстегивается развитие науки, множится число наук, дробятся их предметы и объекты, размываются их границы и ответственность. Родилась даже наука, которая занята лишь изучением процессов рождения и роста новых наук - науковедение, в рамках которой уже насчитывается около четырнадцати тысяч наук. Многие из этих наук известны разве что в очень узких кругах специалистов. Например, вексиология изучает только флаги, их семиотику и историю; кампанологию интересуют лишь колокола и их истории, а оологию - яйца птиц и животных. Однако время от времени на арену мысли и познания выходят и крупные отрасли науки, такие как клеточная биология, изучающая глубинные процессы мира живого; когнитология, обещающая раскрыть тайны рождения мысли и знаний (тайны мозга); синтетическая медицина, с которой связаны надежды на продление жизни человека до 100 и более лет. В ходе этих процессов родилась и гендерология, которая открывает всю сложность того мира, что стоит за привычным и, казалось бы, обыденным понятием «пол», а точнее и отныне, гендер [1; 2]. Отношения между мужчиной и женщиной, а если быть точным гендер и гендерные отношения - один из ключевых предметов науки. Отныне видение и интерпретация сущностей бытия (культуры, социальных отношений, социальнокультурных процессов) и самого человека в научной аналитике определяется не только смысловым и методологическим потенциалом давно устоявшихся базовых категорий методологии науки (система, структура, отношения, противоречия, процесс, иерархия, референция), но и категорией «гендер». Более того, сложилась и успешно развивается новая отрасль науки - гендерология, уже затрагивающая своим влиянием самые различные сферы научного познания - лингвистику, историографию, социологию, психологию, политологию [3]. Гендерные отношения особенно специфичны, а следовательно, и особенно значимы в пространстве этнических культур, что настоятельно выдвигает на повестку дня социогуманитарного познания проблематику проецирования гендерологической науки на гендерное бытие этноса, соответственно, на вопросы формирования этнической гендерологии. В этнологии этот вызов времени в какойто мере осознается [4; 5]. Но здесь, увы, все достаточно сложно. Начнем с того, что на пути развития гендерологии в рамках этнической культуры и этнологической науки существует множество препятствий. Ведь гендерологию в этническом мире ассоциируют с радикальным феминизмом и его воинственностью, а также с движением ЛГБТ и его, скажем так, своеобразной этикой. Против укоренения гедерологии в этнокультурной среде действует и стыдливость, ценимая в этических кодексах морали и поведения. Да, культурно-цивилизационная ситуация ныне такова, что стыдливость порой становится едва ли ни последним прибежищем этнических культур против безмерного цинизма и откровенного бесстыдства, ставшего знаменем масскультуры и сетевого мира. К этому следует добавить, что у гендерологии есть разделы, темы и аспекты «не для всех», которые табуируются (публично не затрагиваются, не обсуждаются) в этнических культурах. Например, тема множественности вариантов пола человека (по медико-биологическим критериям их более 50, в числе коих пансексуал, т.е. индивид, обладающий целым набором полов; флюидный гендер, когда пол индивида меняется ситуативно - «по велению души и сердца, настроению, влечениям, по обстановке»), «темные и экстремальные» стороны интима, однополые браки и т.д. А ведь в области ныне бытующей «стыдливой» этнологии почти не затрагиваются даже, казалось бы, вполне рядовые проблемы сексизма (мужского шовинизма) и феминизма. К тому же этнология, которая, казалось бы, должна проникнуться интересом к гендерологии и к ее познавательному потенциалу, пока, увы, остается в плену консервативно-охранительных интенций «возврат к своим культурным корням, этническое возрождение» родом из 1990-х гг. Таким образом, этнология фактически отгораживается от гендерологии, ее идей, принципов и драйверного потенциала, а по сути - от возможного парадигмального скачка в собственном развитии, а заодно и деконструкции посредством методов гендерологии давно отжившей культурной архаики. В итоге без внимания этнологии остаются даже самые яркие и специфичные особенности гендерного бытия кавказских этносов (о чем далее и пойдет речь), что вновь и вновь призывает гендерологию на арену познания этнических культур. Но ситуация пока такова, что на первом плане остаются вопросы «первотолчка», т.е. вопросы конструирования, развертывания, легитимации и становления этнической гендерологии. Понятно, что этногендерология должна строиться совместными усилиями всех предметных сфер этнологии (историографии, культурологии, филологии, лингвистики - по меньшей мере) как междисциплинарная сфера науки. Науки такого формата особенно перспективны, как известно. Очевидно, что здесь не обойтись без опоры на философию и психологию, а точнее, без освоения массивов гендерологических знаний, выработанных (давно вырабатываемых) этими науками. При этом апелляция к философии должна означать прежде всего прояснение сущности и смыслов гендера, «что есть гендер». А здесь не все так просто. Ведь сплошь и рядом за гендером видится и мыслится лишь пол человека - с вариациями «биологический, «социальный», «предписанный культурой». Более того, нередко гендерная проблематика сводится к «проблемам женщины в обществе и семье» или «в экономике - трудовых отношениях», а в общем - к проблематике равенства прав, свобод и возможностей мужчины и женщины. Однако гендерная проблематика намного сложнее. Ведь гендер - это не только биологический пол (хотя биологическое здесь имеет место быть, и оно неодолимо), это не только ролевое культурное амплуа (как полагают в социологии, культурологии, педагогике), не только мера маскулинности и феминности человека (как видится в психологии, культурологии). Гендер - это сумма, синтез и сплав всех указанных факторов, а также результат влияния социокультурного контекста бытия человека на его личность и самосознание [6; 7]. Гендер являет собой одну из универсальных мер бытия («всяк имеет свой пол», к чему мы еще вернемся) и форму социальных отношений со всеми его коллизиями: противоречиями, конфликтами, трансформациями, кризисами, взрывами. Именно подобное предельно широкое понимание гендера вызвало к жизни новое научное направление - гендерологию; именно подобное объемное понимание гендерологии способно обещать и гарантировать этнической гендерологии востребованность и эффективность в системе этнологических наук. Обсуждение Этносоциальный мир как неведомое пространство гендерологии В большинстве кавказских (и не только кавказских) этнических регионов ситуация пока такова, что гендерология делает лишь первые шаги к становлению - прежде всего усилиями историографии и литературоведения. С литературоведением все понятно и ожидаемо - здесь идея гендера, хотя она так не именовалась, присутствовала всегда. Ведь литературоведы искони различали «женский» и «мужской» почерки. Более того, они научились типизировать и систематизировать особенности, детали, жанровые, сюжетно-тематические, характерологические, психологические, этико-эстетические нюансы в «мужских» и «женских» нарративах. Однако, если мы говорим о системном задействовании идей гендерологии и методологического арсенала категории «гендер» в литературоведении, конечно же, недостаточно сводить все к «различиям почерков» или же к особенностям «картин мира» мужчины-писателя и женщины-писателя (писательницы), т.е. к «гендерно-окрашенным» различиям в их мировидении и творческих арсеналах (а пока именно так и происходит). Литературоведению еще предстоит «пропитаться» теми гендерологическими знаниями, которые уже накоплены в социально-гуманитарных науках, не первый год занятых изучением человека, - в той же философии, психологии, антропологии. А коль скоро речь идет об оптике этнической литературы, понятно, что необходимо задействовать также и этнографические знания, накопленные в анналах этнологии (от фольклористики, к чему литературоведы чаще всего и обращаются, до этнической психологии). Лишь при таком подходе литературоведение может обрести «новое зрение» и новую глубину видения, а главное, подняться на новую высоту аналитики, дабы увидеть, насколько глубоко автор (писатель, поэт, драматург) ощущает, видит и знает гендерологические особенности собственного этноса, гендерологическую детерминацию своей культуры. И что самое важное, как он (она) находит (или не находит) этим особенностям преломление и интерпретацию в типажах, судьбах, характерах и поведенческих стратегиях своих героев, в обстоятельствах их жизни. Поясним сказанное на характерных фактах гендерного бытия северокавказских этносов (в частности адыгов). 1. Суровый запрет на сексуально-брачные отношения по линии родства («вплоть до седьмого колена»), притом что у многих народов со времен родового общества практиковались и сегодня практикуются кросс-кузенные браки, не говоря уже о браках между дальними родственниками. С позиции психологии это означает (может означать), что здесь часто нежные чувства и влечения, которые могли бы составить счастье «для него и для нее», подавляются «прессом действующих нормативов», поскольку маркируются как неприемлемые, недопустимые. Какие последствия за этим следуют? Это целый пласт проблем психологии человека, личности, любви. Но это и особое драматическое пространство (особый мир) художественного исследования, осмысления, отображения. Ступают ли наши писатели и поэты на эту «запретную территорию пера»? Пока, увы, не отваживаются, оставляя таким образом «вынос проблемы на открытую публику» за литературно-критической мыслью. 2. Другой пример - разновекторность и разнонаправленность целей, действий этнических социальных институтов регулирования обыденной жизни, т.е институтов «старшего мужчины» и «старшей женщины» рода (семьи, фамилии, рода, тейпа). О чем идет речь? Как известно, в обыденной жизни наших этносов, в семейных делах и отношениях всегда было велико и сегодня значительно влияние старших по возрасту, «института старшего». Однако при внимательном рассмотрении здесь обнаруживается много нюансов, хотя обычно считается, что старшие (и мужчины, и женщины) «стоят на страже приличия поведения младших». Дело в том, что власть (влияние) старшего мужчины и старшей женщины действует вовсе не в унисон, как принято считать в «восприятии извне». Так, власть старшего мужчины, которая, разумеется, стоит на «страже приличия и заведенного порядка», направлена главным образом и прежде всего на солидаризацию и мобилизацию членов своего рода (семьи) и на отражение недружественных действий извне, т.е. на сохранение доброго имени и репутации рода, а также на «сохранение лица» членами рода. А вот институт старшей женщины работает скорее на обеспечение открытости рода (семьи) внешнему социально-культурному миру (другим родам, да и сама старшая женщина всегда «из другого родаплемени»), на «наведение мостов дружбы, мира и родства» с другими родами… вплоть до «прощения крови на руках чужака» (например, через известный ритуал припадания к груди старшей женщины, известные «платочно-косыночные ритуалы» прерывания конфликтов между родами и замирения враждующих сторон). 3. К изложенному надо добавить и такой «гендерный феномен», как идеализация и превознесение в кавказском культурном и символическом мире мужчины агонического типа, следующего в поведении и действиях принципу «ни шагу назад», соответственно, соотнесенность мужчины (образа мужчины) в нормах и кодексах социального регулирования с такими чертами, как напор, наступательность и непримиримость (крайняя форма - кровная месть). А что касается поведенческой стратегии кавказской женщины, здесь все намного сложнее. Нормы социального регулирования обязывают ее к терпению и прощению даже в отношении убийцы (как уже отмечено) - если она находит основание к этому или принимает его (убийцы) раскаяние. Все это пока еще ожидает преломления в этнохудожественной литературе, в этнической литературно-критической мысли, в этногендерологии. 4. В бытии кавказских этносов имеет место такой нюанс, который, на наш взгляд, и по сей день не получил должного внимания этнологии. Речь идет об асимметричности отношений «конкуренция - солидарность» в мужской среде и женской среде. Как это понимать и что это значит? Дело в том, что в кавказской мужской среде явно доминирует конкуренция, здесь каждый мужчина жаждет победы и доминирования (ведь конкуренция и есть стихия мужчины агонического типа, что так превозносится в нашей культуре, начиная с фольклора, с того же нартского эпоса). А в женской среде все обстоит, как уже подчеркивалось, совершенно иначе. Здесь превалируют терпение, терпимость, склонность (предрасположенность) к компромиссам, к солидарности в той или иной форме. Иначе говоря, кавказские женщины не только должны быть терпеливы (что известно), но и терпимы в мировосприятии и в восприятии окружающих культур и людей, в том числе в отношениях с другими женщинами, с женской средой. Это и ожидаемо, если не забывать, что кавказская женщина может обрести свою семью (построить ее), лишь оставив родительский дом, оставив свой род, семью, фамилию и перейдя под опеку и власть старшей женщины совсем другого («чужого») рода, рода своего мужа. Ко всему этому надо добавить еще одно обстоятельство, а точнее, еще одну гендерную особенность наших этнических культур, а именно легитимацию лишь одной формы (одной модели) брака и образования новой семьи. Речь идет о том, что женщина в буквальном смысле «выходит замуж», т.е. покидает свою семью и переселяется в семью мужа, в его секторальное этносоциальное пространство (в род, клан, тейп, имея при этом все шансы стать там «старшей женщиной»), хотя за ней, конечно же, сохраняется принадлежность к роду, откуда она выходит, и поддержка этого рода. В этом контексте любая «старшая женщина» одновременно принадлежит двум родам (фамилиям, семьям), что и детерминирует ее поведение и действия. Случаи, когда мужчина, заключая брак переходит в семью (род) жены, встречаются крайне редко, поскольку такие браки в культуре наших этносов воспринимаются как маргинальные. Но при этом означенный брак считается минусом лишь для репутации мужчины. В итоге монопольными носителями и строителями связей между кланово-родовыми частями этноса и согласия между ними являются именно женщины. Если учитывать изложенное, гендерная ситуация в пространстве кавказской культуры обретает парадоксальный характер. А именно: у женщины больше «свободы маневров» в выборе модели брака и семьи, больше ответственности при принятии критически значимых для рода и семьи решений, больше власти в процессах повседневного бытия, повседневной жизни. Но самое главное заключается в том, что многообразие и противоречивость гендерных отношений обрекает их на неустойчивость. Сегодня в различных кавказских городах без труда м ожно обнаружить резко различающиеся типы «гендерной повседневности» - преобладание женщин в темных косынках и платьях свободного кроя в Грозном, Магасе или Махачкале (к удовольствию консервативной этнологии), в то время как во Владикавказе, Нальчике, Майкопе и Черкесске женщины явно предпочитают брючные костюмы, джинсы и эффектные юбки, вероятно, огорчая иных этнологов [6. С. 97-105]. И эта знаковая картина фиксируется и осмысляется разве что в этнической художественной литературе и литературоведении. Остается добавить еще один нюанс кавказского гендерного бытия - «маскирующая гендерная стратегия». Как это понимать? Дело в том, что кавказская женщина, зарабатывая больше мужа, решая все в семье, воспитывая детей практически без участия мужа, будет создавать иллюзию, что «все решает муж» и он главный в семье. Это тоже часть кавказского этногендерного бытия, почему-то ускользающая от этнологии. Вот здесь впору вновь обратиться к художественной литературе. Ведь магия художественной литературы в том и заключается, что она может и умеет все подметить, все «подсмотреть» в жизни. И не только «подсмотреть», но также смоделировать и исследовать (при желании, разумеется), каким образом вся кратко очерченная здесь гендерная специфика кавказского этносоциального бытия обращается в нюансы жизни и культуры, в судьбы и драмы героев художественной литературы. Именно это (вкупе с явной отстраненностью местной этнологии от гендерной проблематики) и отводит литературоведению особую роль в становлении этнической гендерологии. Ведь столь специфичное гендерное бытие, будучи отражено талантливо, несомненно может стать философско-эстетическим маркером наших этнических литератур, что лишь увеличивает шансы литературоведения возглавить процессы становления этногендерологии. Разумеется, гендерные измерения художественной литературы, а значит, гендерная проблематика литературоведения не исчерпывается спецификами этнического плана, особенностями гендерных отношений в этносах. У нее (у художественной литературы) еще множество гендерных измерений общего и универсального плана. Например, проблематика «женского почерка» и «мужского почерка» в литературе, о чем уже шла речь; формы типизации мужчины и женщины в современной литературе (вариант - гендерное бытие в современной литературе); «феминность - маскулинность» в художественном нарративе, «феминное» и «маскулинное» в литературно-художественном арсенале и т.д. К тому же «гендерное» проецируется на творчество любого автора (Достоевского, Толстого, Ахматовой, Цветаевой) и на каждый литературный жанр (гендерная поэтика, гендерная комедиография...), вновь и вновь адресуясь литературоведению (гендерная поэтика Пушкина, Цветаевой, Есенина, Блока, Маяковского), лишний раз подчеркивая и возвышая роль литературоведения в развитии этнической гендерологии. Гендерные измерения литературы не только многообразны и важны - они уже стали (становятся) рабочими, нормативными аспектами повседневной литературоведческой практики и литературоведческого образования, о чем свидетельствует появление учебного пособия с говорящим названием «Гендерный аспект изучения литературы» [8]. И в то же время «гендерное» остается вечно новым и вечно креативным фактором и драйвером развития как художественной литературы, так и литературно-критической мысли. Так, «прорывным» в процессах развития художественной литературы ныне считается появление и институционализация «женской интернет-поэзии», что вновь и вновь убеждает в непреходящей актуальности гендерного в литературе и литературоведении, а значит, в особой роли литературоведения и литературно-критической мысли в развитии этнической гендерологии. Еще раз к рифам на пути становления этнической гендерологии Вернемся вновь к исторической гендерологии. Да, на всем протяжении истории существовали и существуют различия в женском и мужском социальном и культурном опыте. Соответственно, взаимодействие и взаимное дополнение этих типов социокультурного опыта несомненно являло собой один из самых важных факторов детерминации социальных процессов и исторического бытия. А значит, несомненна и правомерность появления исторической гендерологии. Другое дело - какова ее возможная роль в процессах становления и развития этнической гендерологии. Ведь наши кавказские этносы (и абсолютное большинство российских этносов) относятся к так называемым младописьменным. У этих этносов системная письменная культура сложилась лишь в 30-х гг. ХХ в., когда советская власть после долгих метаний между различными графическими системами (арабская, латинская, кириллическая) остановилась на русской, кириллической системе письма. В итоге «глубина залегания» письменных документальных источников в отношении этнических гендерных процессов и гендерного бытия, без чего научные дискурсы по историографии просто невозможны (или обречены на мифологию, мифологический уровень), просто не соответствуют времени «исторического масштаба бытописания». К тому же большая часть этой письменной истории приходится на советский период, когда все социальные и культурные процессы в стране проводились (шли) по единым для всех этносов канонам и лекалам, без особенностей пола, женщины и мужчины, при этом все «этническое» в культуре маркировалось лишь негативно, как «пережитки прошлого», «отсталость» и даже дикость. Некоторым исключением являются годы Великой Отечественной войны, которые трагически персонифицировали мужчин и женщин, прежде всего тех, кто был обречен на судьбу «юной вдовы навсегда» и «мужа (суженого), искалеченного войной смолоду». Но и этот безмерный ужас в условиях советской системы бытовал столь однотипно и серо на фоне бравурной фальши власти, что только художественное осмысление способно вдохнуть в ситуацию боль, горечь, слезы и краски, достойные этих мужчин и женщин, их жизни и судеб. Вероятно, и историки не станут это оспаривать. Впрочем, есть и другие поводы высказать сомнения в адрес исторической гендерологии на этнической почве, если присмотреться к тактике ее развития. Речь идет о ее строительстве под «отдельным флагом науки», под флагом Российской ассоциации исследователей женской истории (РАИЖИ). Это какая-то реинкарнация громких прошлых этапов феминизма («женские истории», «женские исследования»). Но делима ли наука (если это наука) на мужские и женские исследования? И неужели следует доказывать, что феминизм, как и мужской шовинизм, не вяжется с научной объективностью? Если учитывать изложенные обстоятельства, надежной наукой в плане формирования и развития этнической гендерологии остается филология, прежде всего литературоведение. Об этом убедительно свидетельствует и монография Л. Хараевой и З. Кучуковой с весьма широким и открытым, по сути «заявочным» названием - «Гендер и этногендер (на материале кабардинской женской прозы)» [9], по поводу которой автор этих строк уже высказывался [7. С. 63]. Добавим также: «неподнятой целиной» остается и гендерологический потенциал богатейшей паремии наших российских народов, этносов. Разумеется, все это не отменяет роли историографии в этнической гендерологии, что продемонстрировано Л. Сабанчивой, автором монографии «Гендер в социально-политических процессах Кабардино-Балкарии» [10], насыщенной весомыми фактами, рефлексирующим наблюдением и меткими замечаниями. Эта монография несомненно является существенным вкладом в развитие этнологии, формирование кавказской гендерологии Но все же историческая наука имеет свою логику, свое пространство и собственные границы ответственности. И указанная монография, при всех ее бесспорных достоинствах, остается, как и должно быть, историографической - затрагивает в отношении гендерного бытия лишь «внешнее» - фактуальное, наблюдаемое и документированное, что давно (и ныне) именуется как «положение женщины в обществе и в семье» или «проблема равенства прав и возможностей мужчин и женщин». А это, напомним, лишь малая толика из сонма гендерологических проблем и множества измерений гендерного бытия. Гендерология как ориентир развития региональной этнологии Пожалуй, общим местом в социально-гуманитарной науке стал тезис и невероятной динамичности, непривычной сложности и многообразности перемен, коим ныне подвержено социальное бытие. Особенно болезненно, а порой просто разрушительно эти перемены влияют на жизнь и культуру этноса и, конечно же, на этническое гендерное бытие. В этом смысле гендерологическая проблематика становится «передним фронтом» этнологии. Здесь уместно вновь обратиться к приведенному выше определению гендера. Получается так: из множества измерений гендера и гендерного бытия (биологического, социального, культурного, бытийного, психологического, личностного) на ответственность историографии (едва ли не главной науки этнологии) приходится разве что «социально-политическое», вновь и вновь выводя нас на особую роль филологических наук, литературоведения и литературно-критической мысли в процессах становления и развития этнической гендерологии. Ведь идеи, методы и когнитивный потенциал гендерологии выходят далеко за пределы социального и политического, более того, за пределы отношений «мужчина - женщина». Категория (дефиниция) «гендер» в современной познавательной практике соотносится и с неодушевленными сущностями, а также с феноменами идеального характера - с политикой, философией, культурой, литературой, музыкой, живописью, моралью, этикой, эстетикой, языком, стратегией поведения и коммуникации. Широко известный в этом плане пример - гендерная лингвистика, которая, как уже отмечено, находится на марше успешного развития. Культурология, в свою очередь, активно инкорпорирует идеи и принципы гендерологии. В итоге в систему критериев типологизации культуры теперь приходит и «гендерный маркер культуры», т.е. «половой признак и облик» культуры. Уже заявлены этнические культуры, маркируемые как «женские» или «мужские». Так, список феминных (женских) культур возглавляют скандинавские, а маскулинных (мужских) - японская. Активно анализируется в этом плане и русская культура, которую все чаще относят к числу «феминных», к культурам с «женским лицом» [11]. Так этнология «прирастает» гендерологией - ее идеями, методами, смыслами. В этом контексте на повестку дня этнологии напрашивается вопрос: к какой же гендерной категории относится, скажем, адыгская культура (балкарская, осетинская, чеченская)? К мужской или женской? Или же: каков гендерный маркер кабардинского (балкарского, осетинского, ингушского и т.д.) фольклора, как вербального, так и музыкального? Дело в том, что далеко не все языки различают мужской и женский род, в том числе кабардинский. Эти вопросы, порождаемые гендерологией, понятно, адресуются лингвистике, филологии, литературно-критической мысли, но не историографии, тем более не полевой этнографии. И, наконец, особый объект этнологии, социологии и гендерологии - семья. Семья ныне в контексте современных глобальных социкультурных процессов испытывает сложные противоречивые трансформации, неуклонно теряя при этом устойчивость и вековечные базовые функции. Образ «матери-одиночки» уже становится мемом культуры наших дней. По данным официальной статистики, каждый четвертый ребенок в нашей стране растет в неполной семье, а в Москве и Петербурге - «авангардах цивилизации» - доля неполных семей приближается к 50%. Чем подобные «метаморфозы семьи» могут обернуться для исторических перспектив этноса? Не станут ли они приговором для семьи как института и этноса, как формы социальности? На эти вопросы призвана искать ответы этногендерология, став новой тропой восхождения этнологической науки (и мысли) на парадигмальный уровень современной науки и социального прогнозирования, а также эффективным элементом современного профессионального образования. Подобные вызовы и ожидания в адрес этногендерологии актуализируются как общим состоянием нашего (российского) социально-культурного бытия [12], так и задачами развития в стране компетентностного образования [13-17]. Заключение На протяжении всего дискурса мы последовательно акцентируем внимание на особой роли литературоведения (и филологии в целом) в процессах становления этнической гендерологии в пространстве кавказских культур. Дело в том, что памятные всем 1990-е гг. буйного конфликта всех форм идентичности (социальной, культурной, политической и этнической, разумеется) и безоглядной суверенности этноса во всем, не прошли бесследно для этнологической науки на местах. Так, историография - традиционный лидер региональной этнологии - пока так и не отошла от «философии исторических обид» и методологии этноцентризма, коими она заражена с 1990-х (что в гипертрофированной форме видим в жизни Украины) и в итоге не готова к объективному восприятию бытия этноса как в ретроспекции, так и в интроспекции. Да и этническая культурология также во многом пребывает в розовых туманах и даже лозунгах тех лет - «возврат к своим культурным корням, этническое возрождение» - что, увы, в реальности ведет к архаизации и реисламизации культур этносов Кавказа (это особенно заметно, как уже отмечалось, в культурной жизни и в повседневности Чечни, Ингушетии и Дагестана). В этнологических дискурсах этих республик пока роль ислама в культурной жизни важнее, чем гендерные измерения культур. В такой ситуации этнология, как несложно понять, не готова и не способна к рациональной рецепции философии и методологии гендерологической науки, как не готова и осуществить «терапию» гендерологической деконструкции норм и форм этнической культуры (даже давно отживших свой век). В этой ситуации художественная литература с ее «широкой оптикой» (и литературно-критическая мысль с ее толератностью) становится наиболее релевантным и заслуживающим доверия инструментом самопознания этносов. Ведь в условиях неприятия культурных трендов современного глобального мира той же консервативно-охранительной этнологией на местах (что, увы, пока бытует) лишь художественная литература и литературоведение остаются «главным окном в современность», т.е. легитимированным самой этнической культурой и ее авторитетами проводником (в отличие от Интернета) и выразителем духа, динамики и эстетики времени в тех формах, что приемлет массовое этническое сознание. Таким образом, как свидетельствует весь ход нашего дискурса, в условиях ныне бытующих в кавказском регионе обстоятельств (культурно-ментального, социокультурного и научно-методологического порядка) литературоведение становится визионером и драйвером гендерологии, а в этом контексте и лидером этнологии. Именно через художественную литературу, литературоведение, литературнокритическую мысль и посредством их широкого восприятия возможна трансляция идей и принципов гендерологии (в общем потоке культурных идей и трендов времени) в этническую культуру, в этническое культурное и научное сознание. Это особенно четко и особенно убедительно проявляется в творчестве известных в российской литературе (и не только в российской) кавказских писателей Алисы Ганиевой и Мадины Тлостановой и в литературоведческой аналитике этого творчества. Творчество указанных авторов привлекает внимание кавказского читателя именно своей открытостью к гендерной проблематике и раскованностью ее трактовки. Не обязывает ли это всех нас к пристальному вниманию не только к литературным процессам на местах, но и к особой роли литературно-критической мысли в становлении и развитии этнической гендерологии и - шире - в преодолении ныне бытующих консервативно-охранительных интенций этнологической науки на местах? Увы, эти обстоятельства пока в должной мере не осознаются ни в научных кругах наших культурных столиц, ни в структурах власти, управляющих научной и культурной политикой в стране.

Об авторах

Хажисмель Гисович Тхагапсоев

Кабардино-Балкарский государственный университет им. Х.М. Бербекова

Автор, ответственный за переписку.
Email: gapsara@rambler.ru
ORCID iD: 0000-0001-5778-5265

доктор философских наук, профессор

Российская Федерация, Кабардино-Балкарская Республика, 360004, Нальчик, ул. Чернышевского, 173

Список литературы