«Нерусское в русском»: заметки о транслингвальной литературе и поэзии И. Хугаева

Полный текст

Введение Мы живем в эпоху перемен. Приметы времени постнеклассической рациональности противоречивы: формирование виртуального социума, «клиповое» сознание, глокализация как процессы унификации и интеграции происходят одновременно с процессами этнокультурной, политической, языковой дифференциации. Антиномическое действие этих тенденций сигнализирует об усложнении всего глобального сообщества: дифференциация есть движение от других в сторону собственной уникальности, интеграция - надличностное единство людей и концепций, а их взаимодействие порождает сложность, свидетельствующую о качественном росте индивидуума / коллектива (М. Чиксентмихайи). Такое общество зачастую стремится преодолеть замкнутость языков, культур и ценностных установок; его можно определить как транскультурное. В его контексте возникают условия для развития транслингвизма - «пограничного» языкового статуса биили полилингвальной личности в смешанном дискурсе. По мнению автора «Транслингвального воображения» С. Келлмана, транслингвизм - явление такое же древнее, как сам мифический Вавилон. “War, disease, famine, tyranny, terrorism, natural disaster, and economic hardship have contributed to an unprecedented movement of human beings in recent decades. Migrants now constitute 3,4 percent of the world’s population. Many of them adopt the language of their new host nation. Not all migrants are writers and not all translinguals are migrants. But unprecedented mobility is surely a factor in burgeoning of translingual literature. Also are canons, when the chances of writing a bestseller are much greater in English and Chinese, each of which has more than one billion speakers, than Maltese, which has barely half a million speakers. Latin, Sanskrit, Persian, Arabic, Spanish, Russian, Chinese, and English have been the languages of powerful empires, whose subjects were encouraged to adopt the dominant language, even if it was not their maternal tongue. The canon of Latin literature, for example, was a non-small measure of the creation of men who adopted the language of Rome, even though there were like “Seneca” Quintilian, Martial, and Lukan from Spain. Let’s just say that when translingual writing is currently flourishing it possesses an ancient pedigree” [1. P. 10]. Специфично и то, что постсоветские транслингвальные авторы, «номады семиотических пространств», не являются в строгом смысле «культурно мобильными писателями», преодолевающими реальные географические границы мира в потоках миграции, космополитического номадизма или эскапизма. Это, по словам У.М. Бахтикиреевой и О.А. Валиковой [2], люди внешне «оседлые» и в то же время раскрепощенные интеллектуально. В непрерывном акте художественной космогонии они задействуют средства нескольких культур, создавая усложненные, потенциально не завершимые креативные дискурсы и при этом не стремясь «расшатать изнутри господствующий язык». Выбор языка для этих писателей не сводится к выбору идентичности. В процессе творчества рождается тот непереводимый этнический остаток, та «зона непрозрачности», которые и делают транслингвальный текст по-своему уникальным [3]. Обсуждение Попытаемся проиллюстрировать наши наблюдения на примере отдельных стихотворений сборника «Вериги воли: книга стихов и стихий» [4] северо-осетинского поэта Ирлана Сергеевича Хугаева. И. Хугаев - авторитетный филолог, исследователь русскоязычной осетинской литературы; преподаватель вузов Владикавказа и Москвы, ведущий научный сотрудник Владикавказского научного центра РАН и РСО-А; прозаик (сборник рассказов «Созерцание Абакума») и поэт, чьи стихи публикуются в литературных журналах Москвы, Красноярска, Ставрополя, Пятигорска, Владикавказа, Сан-Франциско; сценарист и актер. Осетин Хугаев пишет на русском языке; его поэзия - это диалог с мировой культурной традицией. Она открыта, интертекстуальна, пластична на уровне читательской рецепции: каждое стихотворение может быть амплифицировано множеством дополнительных смыслов в зависимости от культурного «бэкграунда» воспринимающего сознания адресата. Это, по формулировке У.М. Бахтикиреевой, «межкультурная коммуникация в художественном измерении». В стихотворении «Полиглот» Хугаев подчеркивает, что «не человек владеет языком - язык владеет человеком», и объясняет свое русскоязычие так: Будь сотни языков я господин - моей душой сполна владеет лишь один. Хугаев - автор в высшей степени интеллектуальный. Его поэзия многослойна; на уровне метатекста это палимпсест, многоуровневое семиотическое пространство, пронизанное различными культурными кодами: этнокультурными элементами, философемами различных систем и направлений (от мировоззренческих концепций античности до библейских сюжетов, от философии нового времени до «философии жизни», от принципов даосизма до постмодернистских теорий). Стихотворения Хугаева очень разноплановы: это и философские размышления о сущности бытия, и лирические миниатюры, и остросоциальные «наброски». Автор мастерски владеет словом, обыгрывает его внутреннюю форму («Блажь и благо»), играет на внутренних созвучиях («Утрата утра», «Нега снега») и привносит в семантически сближенные элементы заголовочных комплексов антиномические смыслы, превращая синонимы в противонаправленные по значению образы дихотомии: «Часы и время», «Путь и направленье», «Век и вечность». Стихи Хугаева - это «стихии»: именно так озаглавлен каждый из поэтических разделов сборника «Вериги воли» [4], состоящего из семи «стихий», каждая из которых имеет собственный подзаголовок: «Утрата утра», «Междуцарствие», «Крупная игра», «Дети плача», «Бессонница», «Доктор Боль», «Творцы дворцов». Думается, сакральное числовое деление сборника на стихии неслучайно: оно соответствует семи дням ветхозаветного сотворения мира, актуализируя роль творящего субъекта поэтического универсума: Демиург. Герменевтический потенциал каждого из разделов сборника неисчерпаем; в рамках данной статьи мы остановимся на отдельных стихотворениях, в которых зримо выражена «внутренняя форма культуры», в которых, по формулировке Г.Д. Гачева, присутствуют «национальные образы мира». Рассмотрим стихотворение «Горец»: I Построил горец башню, Построил горец склеп, Потом пошел на пашню, Чтоб был у горца хлеб. Потом сестру Алдара Сосватал: рьян и рад, Отару из Кизляра Пригнал ему в ирад. II Когда отцы суровы, Сыны не огорчат: Родил горянку-дочку И семерых горчат. Те краше стали скоро Казбека с Джимарой - И за родные горы Стояли все горой. III Как обросли усами, Женились молодцы, И скоро стали сами Счастливые отцы. Старик, обыкновенно Хоть дома, не скучал: Сажая на колено, Внучат своих качал. И сказывал нередко Про Нартов-удальцов, О жизни славной предков, Праотцев и отцов. IV И гор святые духи Благословили дом - Чтоб не узнал разрухи Ни завтра, ни потом. Благословил и славил Богов, наполнив рог, Старик, суровых правил, Пока не занемог. V Когда скончался горец, Ему отдали честь: Премного было горя, А горцев - так не счеть. И молча облачили В богатый серый креп, И в склепе положили - И положили хлеб. Перед нами - поэтическая летопись человеческой жизни. Каждый ее элемент обретает в стихотворении значение символа, и символы эти связаны с первовеществом космоса горца - камнем. В книге «Национальные образы мира. Евразия - космос кочевника, земледельца и горца» Г.Д. Гачев отмечает, что архетипическая модель мира для горца выражена через образ Мировой горы, неизменной, «пребывающей вечно», когда все, совершаемое людьми (подвиги и грехи, добро и зло) не рассеивается в круговороте жизни (в противовес космосу, например, кочевника), но остается в веках. Отсюда - «космос совести, космос памяти» [5. С. 305]. В горах развертывается «мифологема мировой истории», и человек - «единственно трепетное, живое существо» - становится главным носителем чувствительности и изменений. Энтелехия горца, по Гачеву, не расширение, но «экзистенциональное углубление», когда нет цели, но есть Целое, которое следует познать и сохранить. В архетипе горца явлен полиперсонализм, многоличностность, выраженная не в категории «мы», но во взаимозавистимости, взаимообусловленности душ в едином действии, в устремленности друг к другу. Нет «субъективной личности», но есть «личность родовая». Уже в первых двух строках первой строфы - символы жизни и смерти: башня и склеп; оба сооружения - каменные: первое - башня - воплощение идеи незыблемости уклада, защиты, традиции; второе - склеп, или, как он именуется в Северной Осетии, «родовая башня» - последнее родовое пристанище, сохранносте (вне прямой связи с землей). И башня, и склеп суть репрезентации модели горы: сужающиеся кверху, устремленные вершиной ввысь, это вещественные микрокосмы жизни и смерти. Симптоматично, что создание места для жизни и смерти - показатель социальной зрелости личности: только соорудив собственное пространство для бытийствования, горец может обрести новый статус: жениться. Герой поэтической летописи - горец - сватает сестру Алдара - князя, землевладельца, представителя большого сильного клана, и платит за нее выкуп - ирад. Во второй строфе - изложение принципов воспитания (суровость отцов), родовая преемственность традиций. Дети сравниваются с вершинами Казбека и Джимара-хох - живописными и самыми высокими горами Осетии. Это сравнение - эталонно; в нем эксплицирована идея высшей красоты как категории Абсолюта. Готовность «стоять горой» за родные горы - этническое предписание, скрипт: таково предназначение и долг истинного горца (вновь актуализируемая идея сохранения своего национального космоса). Преемственность - ключевой внутренний сюжет последующих строф: сыновья становятся отцами, горец передает знания о славной жизни предков следующим поколениям (нарты - герои осетинского национального эпоса). Горец живет по совести (один из базисных концептов осетинской языковой картины мира): он благодарит богов и славит предков. Интересна интертекстуальная перекличка последних двух строк четвертой строфы с пушкинским «Евгением Онегиным»: «Старик, суровых правил, / Пока не занемог» - если роман в стихах Пушкина - «энциклопедия русской жизни», то стихотворение Хугаева - летопись жизни «горской». Горец, оплаканный бесчисленными собратьями, положен в склеп в богатом облачении: таково требование осетинского погребального обряда. Умерший должен предстать перед предками в праздничном наряде, чтобы ему не пришлось устыдиться на том свете. Голод покойного должен быть обязательно утолен: вот почему живые кладут вместе с умершим хлеб, символ его каждодневного созидательного труда [6]. Стихотворение «Горец» - это во многих смыслах стихотворение о культуре: культуре долга и чести, культуре истинных человеческих ценностей и отношений между людьми. В одном из интервью И. Хугаев сказал: «Культуру создает человек, стоящий прямо на земле, а не на асфальте. Еще Шпенглер показал, что цивилизация - конец культуры. Но чему мы точно можем противостоять, так это алчности в себе и в других. Я недавно где-то написал: “Не для того же мы собираемся в города, чтобы пить друг другу кровь”. Традиционная национальная культура всегда аристократична, всегда антибуржуазна. Ни в одной традиционной культуре нет культа денег. А у нас уже есть. И он выдавливает тихой сапой все остальные культы, освященные веками. В недавнем интервью Оксана Елоева спрашивала меня о культуре, и мне не удалось внятно ответить… Культура - это то, что мы культивируем. Валерий Гергиев как-то сказал, что культура - это то, как мы хороним. Это прекрасно, но я бы расширил: культура - это то, как мы относимся не только к мертвым, но и к живым: как мы относимся друг к другу, какими мерками друг друга меряем» (https://sputnik-ossetia.ru/analytics/20171107/5207884. html). О национальном характере, истории края и вековых традициях повествует стихотворение «Город-крепость. Новейший петроглиф». Это - гимн осетину и его городу, космосу совести, чтимому закону высшей правды, нерушимости ее заветов. Имя города в стихотворении не названо, но комплекс поэтических его характеристик позволяет безошибочно определить сердце Северной Осетии: пасмурный и блесткий город-воин, город чародей, родившийся на перекрестке «золотых и шелковых путей», родной брат Цхинвалу, на гербе которого изображены «лед Казбека и врата заветные с ключом» - это Владикавказ. Каков город - таков и народ: он друзьям приют дает от века а врагу не сдастся нипочем он не любит шум он смирен в споре он на ветер не бросает слов он не только сдержан если горе даже в праздник он почти суров потому твои вручат заботам духи гор предвечное жилье правды быть незыблемым оплотом нерушимой крепостью ее. Поразительное стихотворение-завет о том, что следует помнить родную землю - в пространстве и времени - «Имярек». «Имярек» - экземплификант в церковной литературе, слово, которое надлежит ставить в месте, где должно быть указано имя лица, за которого возносится молитва, или замещающее имя лица, пишущего документ по образцу. Хугаев обыгрывает это слово: «- Что такое имярек? / - Имя всех на свете рек». Стихотворение построено как диалог между отцом и сыном; отец объясняет сыну, что если мальчик «имя рек» - он «не мальчик, человек», «он уже большой и сильный, как одна из этих рек» - и ему нужно «вплоть до моря помнить горы, родники и облака». Как видим, категория преемственности знаний, предписаний и сакральных смыслов у Хугаева реккурентна. Особое внимание Хугаев уделяет судьбе осетинского языка. В трехстишии «Ирон Авзаг» поэт пишет: Все реже смеется, все чаще плачет Слезами своих последних поэтов, Но больше молчит, как старая башня. Это стихотворение - горькая констатация утраты осетинским языком полного спектра его функциональных полномочий: в настоящее время владеющих им насчитывается не более 540 тысяч, и его коммуникативно-эстетическая сфера довольно ограниченна: поэт сокрушается о том, что ирон авзаг перестает быть языком высокой литературы, «уходит в молчание» - неслучайно сравнение его со старой башней (образ камня: безмолвие). Неслучайно олицетворение «смеется»: смех есть акт жизни; в архаическом мировоззрении многих народов он символизирует процесс творения, «колебания» вещества, космогонии. Смех - это дыхание, выдох; выдох же имплицитно связан со словом, которое тоже рождается на выдохе. Об этом Хугаев пишет в стихотворении «Дыхание»: песнопенье есть дыханье и творение стиха тоже воздух воздыханье ни хи-хи и ни ха-ха вдохновенье это вдох слово это выдох вздох либо ах либо ох кто не дышит то издох. Нынешнее состояние осетинского языка - плач и молчание (умирание). Но живет и развивается осетинская литература - живет, в частности, в Логосе русского языка, транслируя во внешнее пространство самобытный мир осетинской культуры. Как пишет сам И. Хугаев, «ныне покойные Руслан Тотров, Георгий Тедеев, Сергей Кабалоти и другие, ныне здравствующие Ирина Гурджибекова, Ада Томаева, Алан Черчесов, Зинаида Битарова, Руслан Бекуров, Тамерлан Тадтаев, Денис Бугулов, Чермен Дудаев, Азамат Габуев, Милена Тедеева и другие - вот современная осетинская русскоязычная литература. Хотя, строго говоря, это только гипотеза; надо изучать. Надо понять, из осетинской ли почвы растут их деревья. Но если в саду того или иного писателя растет хоть один национальный цветок, то и весь сад наш, осетинский. Один цветок меняет весь ландшафт. Потому что не может осетинский цветок оказаться в саду писателя, осетина по национальности, совершенно случайно. Впрочем, дело ведь не в научных вопросах. Просто надо читать» ( https://sputnik-ossetia.ru/ analytics/20171107/5207884.html). Творчество И. Хугаева вносит неоценимый вклад в развитие русскоязычной осетинской литературы. Осмысление этого творчества - гносеологически сложная задача, которую современному литературоведению еще предстоит решить. Мы же попытались показать, как проявляется в русскоязычном тексте «этнический субстрат» (И. Хугаев) и как соприкосновение с такого уровня Поэзией способно усовершенствовать оптику нашего восприятия мира - мира многомерного, сложного и полилингвиального по своей природе. Заключение Поэзия Ирлана Хугаева полилингвиальна. Избрав русский язык формой выражения своих поэтических интуиций, Хугаев создает лирику в высшей степени философскую: в ней синергетически взаимодействуют стихия мифа, сакральность религиозного текста, звучащий голос родной культуры. Пронизанность его текстов культурными кодами, апеллирующими к шедеврам мировой культуры, создают пространство интенсивного диалога с гениями прошлого и настоящего - и, что особенно важно, с Читателем, к которому поэзия Хугаева предъявляет высокие требования. «Национальные образы мира», «мерцающие» (по формулировке М. Тлостановой) сквозь русскоязычный текст, не только обеспечивают вещественно-зримое восприятие осетинской языковой картины мира, но сообщают этой «картине» многомерность, «посюстороннесть» (А. Лосев). Поэзия Хугаева - не фикция, не миф, не аффект; это, как говорил А. Лосев о категории мифа, - «чудо», которое поэт и читатель переживают совместно - в акте со-творчества.

Об авторах

Шекер Авдыевна Кулиева

Российский университет дружбы народов

Автор, ответственный за переписку.
Email: shekkul@mail.ru

кандидат исторических наук, доцент кафедры иностранных языков факультета гуманитарных и социальных наук

Российская Федерация, 117198, Москва, Миклухо-Маклая, 6

Владимир Павлович Синячкин

Российский университет дружбы народов

Email: word@list.ru

доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой русского языка и межкультурной коммуникации

Российская Федерация, 117198, Москва, Миклухо-Маклая, 6

Список литературы