Медицинские темы в «Осколках московской жизни» А.П. Чехова

Полный текст

Введение

Путевые очерки А.П. Чехова «Остров Сахалин», написанные в 1891–1893 гг. после путешествия на Сахалин в 1890 г., вызвали огромный резонанс среди читателей и общественных деятелей. Это связано с тем, что поездка и книга – итог невероятного физического и умственного напряжения писателя – создает предпосылки для духовного прорыва. «Остров Сахалин» позволяет погрузиться в более глубокие размышления о творчестве Чехова в этот период времени. Однако исследователи нередко стараются показать работу Чехова в двух его нереализованных проектах – «Истории полового авторитета» и «Врачебном деле в России». «Осколки московской жизни» в этот круг не включаются, несмотря на то что это единственный состоявшийся, достаточно цельный и внушительный по объему материал, который заставляет признать, что не все задумки Чехова-публициста оканчивались неудачей.

Со 2 июля 1883 по 12 октября 1885 г. Чехов опубликовал результаты своих наблюдений, посвященных различным аспектам общественной и частной жизни Москвы того времени в рубрике «Осколки московской жизни» для журнала «Осколки». В регулярных фельетонах он, между прочим, отразил свои взгляды на медицинскую этику и состояние медицины тогдашней России. За три года работы были написаны 50 фельетонов-обозрений, которые раскрыли медицинскую мысль Чехова и по-своему способствовали созданию книги «Остров Сахалин».

«Осколки московской жизни» в контексте современных новостей и текущих событий внушают скептическое отношение, но в историческом и социологическом аспектах вызывают интерес. Поэтому данными фельетонами не следует пренебрегать, какими несерьезными они ни казались бы: «Читая фельетонное обозрение Чехова, мы не только ярко представляем Москву и моск­вичей такими, какими они были более ста лет назад, но и ощущаем личность и позицию самого Чехова, его отношение к изображаемому, его взгляд писателя-врача» (Быстрова, 2016, с. 238–246). Трудно не согласиться с таким посылом. Конечно, уже первый репортаж «Осколков московской жизни» предлагает читателю довольно выразительную картину. Но в самом ли деле Москва превзошла иные города и веси в печальном опыте оказания ритуальных услуг? Интересно, чем же все-таки московское «мерзавчество» (сваха, предлагающая вдовцу свои услуги) успело переплюнуть любое другое? Насколько, например, таганрогский опыт Чехова в этом отношении уникален? Размышления по этому поводу подталкивают к мысли о рациональности и своеобразной предопределенности обрисованной ситуации.

Результаты и обсуждение

Публицистичность

В фельетоне от 2 июля 1883 г. Чехов пишет: «Видеть у себя в доме покойника легче, чем самому помирать. В Москве же наоборот: легче самому помирать, чем покойника в доме у себя видеть» (С. XVI, с. 34)^[1], так как ритуальные услуги превратились в форму грабежа, став инструментом зарабатывания денег для «госпитальных солдафонов», гробовщиков, «читалок» и даже свах. Они не оставляют родственникам умершего возможности отдаться переживаниям утраты, а только навязывают услуги, связанные с похоронами: приходится волей-неволей соглашаться с их «ценой без запроса»: «закапывая своего домочадца, москвич впервые только узнает, как почерствел, застыл и искулачился московский мерзавец» (С. XVI, с. 34). Похороны представляют собой одну из самых древних традиций, отражающих психологическую, эмоциональную потребности в прощании с умершим, его поминовении. Это сложный ритуал, эстетический обрядовый комплекс. Но в Москве на это уже давно закрывают глаза. Смерть человека здесь рассматривается только как новая возможность заработать, а в этом нездоровом климате все зарабатывающие неизбежно становятся «разрушителями эстетики».

В фельетоне от 16 июля 1883 г. Чехов в качестве медицинского специалиста наблюдает за тем, как очередное нововведение становится способом зарабатывания денег под вывеской губернского земства, несовершенный устав которого позволяет мошенникам или нерадивым сотрудникам пользоваться бедой, – теперь это «страхование скота от чумы». «Мужик откликнулся, согласился и взнес за каждую скотскую персону около 20–60 коп. Всего взнесено было имущими скот 60 000 русских рублей! Капитал, как видите, ничего себе...» (С. XVI, с. 37). Функция губернского земства заключается только в сборе денег, нанятый штат медиков различной квалификации немедленно преобразуется в компанию равнодушных к делу людей, цель которых не заплатить «ни за одного павшего скота». Игра слов заставляет читателя задуматься над странной игрой административного «случая». Из-за сложной и длительной процедуры констатация утраты домашнего скота занимает около недели, поэтому по законам здравого смысла чумная падаль в течение этого периода времени уже глубоко в земле. Фельдшер же, «не имея перед глазами пациента или видя один только разложившийся труп, авторитетно констатировал не чуму, а „неизвестную болезнь“» (С. XVI, с. 37). Ветеринарная инстанция и местные власти забывают о профессиональной этике, пренебрегая своими обязанностями. Чехову, прекрасно понимающему риск, остается саркастически вопрошать коллег: «А господа ветеринары сидят и ни гу-гу... Им решительно невдомек: за что они получали жалованье? Фельдшера хоть на пользу науки новую болезнь выдумали и протоколы сочиняли, а они-то что сделали?» (С. XVI, с. 38).

В Москве происходят и другие события, подобные введению «страхования скота от чумы», например налог на болезни, который «изобрела» дирекция императорских театров: «Были у нас на Руси всякие налоги, прямые, продольные, поперечные, косвенные, а о налоге на болезни не гласит даже и предание. Даже Иван Калита и татарские баскаки не имели понятия об этаком налоге» (С. XVI, с. 64). Опережая другие источники, Чехов восстает против такого негуманного законотворчества: «Медицинское свидетельство в расчет не принимается. Схватит артист тиф – штраф, оторвет у артиста локомотивом ногу – штраф, стукнет его кондрашка – тоже штраф...» (С. XVI, с. 64).

Чехов оказывается перед необходимостью объяснить закон жизни, когда люди расплачиваются за свои недуги – словно несут некую общественную повинность, как артист Н., у которого умер сын, жена заболела с горя, а сам он впал в нервное расстройство. Тем не менее, ему пришлось выплатить штраф за свое «неартистическое настроение». Размер штрафа зависит от степени заболевания: «Болезни бывают маленькие, средние и большие. За маленькие будут брать меньше, за большие больше. Порок сердца дороже катара желудка, а катар желудка дороже носового кровотечения. Больше всего будут брать за послеродовое состояние…» (С. XVI, с. 64). Установление таких правил уже патология. Чехов демонстрирует искажение общества своего времени в том, что люди вынуждены нести «общественную повинность» за свои недуги. В социально здоровом обществе болезнь обычно воспринимается как несчастье, физическое или психическое расстройство, требующее поддержки и понимания. Однако в данном парадоксальном мире  болезнь превращается в нарушение, за которое необходимо расплачиваться. Это может быть истолковано как критика общественных норм, накладывающих на людей лишнее бремя.

Другая сторона дела демографическая, и, как видно, она давно привлекает внимание писателя. Москва отличается от любого «европейского и азиатского» города своим небывалым уровнем смертности: «Независимо от нашего хромающего на обе ноги статистического бюро всему миру известно, что москвичи любят помирать <...> Процент смертности у нас превышает сорок на тысячу. Парижане и лондонцы, у которых этот процент не превышает двадцати, могут подумать, что у нас целый год свирепствует холера или чума» (С. XVI, с. 98). Однако не болезнь виновата, а алчность докторов и равнодушие ближних к нуждам больного. Чехов заставляет задуматься, как можно облегчить страдание пациента, помочь ему пережить боль, и этот мотив впоследствии станет ключевым в книге «Остров Сахалин». Врачи не обращают внимания на варварский способ перевозки больных, хотя применяется он «только цивилизованными городовыми» (С. XVI, с. 98). Внешность современного города скрывает жестокие нравы: «Пока больной доедет, так ему все суставы повывихнут, печенки отобьют и мозги повытрусят…» (С. XVI, с. 99).

Нельзя сказать, что ситуация в Москве безнадежно плоха, но даже по­двиги санитарной службы порождают открытия не самые приятные. Чехов наблюдает за санитарным скандалом на московской шоколадной фабрике и в домах призрения, как он пишет в рублике фельетона: «На его шоколатной фаб­рике они нашли такую нечисть, перед которой затыкали себе носы даже извозчичьи лошади. <...> Приготовление шоколата, драже и духов, омовение невинных младенцев и разведение ваксы для чистки сапог производятся в одних и тех же посудинах» (С. XVI, с. 125). Если гигиена продуктов не гарантирована, неудивительно, что болезнь прогрессирует и распространяется: «А ранее думали, что если в Москве будет холера, то она непременно начнется с Хитрова рынка» (С. XVI, с. 126).

По поводу богадельни сказано: «Санитары нашли, что благодетельствуемые люди задыхаются от вони, заражают друг друга болезнями, спят на кроватях по двое, едят вонючую дрянь. Старухи живут в одной комнате с идиотами, в кладовых гниют и распространяют заразу сто пудов грязного белья <…> Гнусность богадельных прелестей увеличивается еще тем, что каждый, попавший волею судеб в этот приют на жертву тифу и паразитам, должен быть довольным» (С. XVI, с. 126–127). Это предвосхищает картины, с которыми Чехов летом 1887 г. вынужден будет познакомиться по книге П.А. Архангельского (Архангельский, 1887). Даже санитарный попечитель и гласный думы И.И. Бровкин уличен в несоблюдении санитарных правил. Чехов вскрывает социальный механизм превращения нарушений в систему, когда люди привыкают к нездоровой среде обитания, закрывают на нее глаза.

Таким образом, уже в «Осколках московской жизни» достаточной устойчивостью обладает тенденция к воссозданию аспектов медицинского «благополучия» городского населения.

«Считалось, что болезнь – это продолжение личности и следствие жизни пациента. Болезнь – наказание за греховную жизнь и приверженность одному или нескольким порокам. Исцелив душу, больной, как правило, излечивал и тело» (Смилянская, 2006, с. 28–40). В фельетоне Чехова от 2 марта 1885 г. читаем: когда в городе распространились слухи об угрозе холеры, управа учредила новые должности с соответствующим окладом. Санитарные попечители и врачи должны были получать 125 рублей в месяц. Осознав важность профилактики эпидемии и чистоплотности, «в первые дни своего служения врачи ходили по дворам и домам, вычисляли кубические футы и удивлялись человеческой нечистоплотности». Но страх не вечен, и указанные господа «занялись <…> не менее плодотворной работой. Получают они теперь свои 125 р., воспитывают в страхе детей, женятся, обедают, пьют чай, курят „Египетские“ и насвистывают романсы...» (С. XVI, с. 153). Болезни – это наказание за социальные пороки (в частности, халатное отношение к своим обязанностям врачей и администрации). Понимая, что победить холеру практически невозможно, Чехов ограничивается фарсом: «Холере остается только испугаться таких экстренных мер, подобрать полы и подобру-здорову удрать...» (С. XVI, с. 153).

В одном из фельетонов также упоминаются варшавские доктора, которые решили вдруг, что «отношение врачей к публике, публики к врачам, врачей к врачам и публики к публике» важнее, чем лечение болезни. Поэтому они отложили свои шприцы и зонды и составляют «этические правила для врачей» (С. XVI, с. 111). Для московских коллег этические стандарты могли бы определять направление развития городской культуры врачевания, надеется молодой писатель: «Короче говоря, делая нравственный выбор, врач должен проявлять определенную решительность, чтобы переходить от размышлений и сомнений к действиям» (Волохова, 2016, с. 207–214).

Врачу ежеминутно приходится принимать решения, связанные со здоровьем, жизнью, правами и достоинством личности (Камалиева, 2013, с. 21). Итак, медицинская мораль, по убеждению Чехова, должна встраиваться в рамки социальной, иначе возникает общественный кризис.

Так, в Москве люди начали терять интерес ко всему, помимо самих себя, включая и интерес к семейной жизни. В фельетоне от 30 июля 1883 г. звучит возглас: «Женихов, женихов и паки женихов!!! Это <…> вопль истерзанной души <…> слезою соответственною орошенный» (С. XVI, с. 40). Для молодых вступление в брак означает большую ответственность и большее давление. Эгоист не желает быть связанным браком: «Мужчины точно перебесились или же все оптом обет девства дали: не женятся, хоть ты им кол теши на голове! Их просят, умоляют, кормят обедами, манят приданым, но все тщетно... Процент старых дев все растет и растет...» (С. XVI, с. 40).

«Равнодушие к вопросам науки» можно найти в фельетоне, посвященном проблемам ухода за московским зоосадом: «Есть ли у них звери или нет у них зверей, для них решительно все равно» (С. XVI, с. 43). Люди становятся равнодушными и игнорируют недоразумения вокруг.

Автор пытается метафорически воздействовать на сознание тех, чья совесть еще открыта и вызывает сопротивление несправедливости. Одно-два мелких нарушения («Посмотрите-ка в микроскоп на муху или блоху! Сколько интересного, нового!» (С. XVI, с. 44)) не вызывает протеста, но при молчаливом согласии несет угрозу страшной опасности – холеры: «скоро прибудет в сад еще новый, давно уже не виданный зверь... Этот зверь – холера. За прибытие его ручается та страшнейшая, зловоннейшая вонь, которая ни на секунду не расстается с садом...» (С. XVI, с. 44). Острые вопросы позволяют наметить параллель с очерком «Фокусники»: «Воняет, животные дохнут с голода, дирекция отдает своих волков за деньги на волчьи садки, зимою холодно, а летом по ночам гремит музыка, трещат ракеты, шумят пьяные и мешают спать зверям, которые еще не околели с голода...» (С. XVI, с. 246).

Потребность в гармоничной картине мира в «Осколках…» повторяла чеховские студенческие запросы: «Работа должна была, по плану Чехова, охватывать зоологию и антропологию, историю человеческого общества (в части, касающейся темы) и историю науки, основываться на данных и научных выводах медицины» (Романенко, 1962, с. 58). Это – о затее «Истории полового авторитета», которая, правда, заставляла сомневаться в осуществимости намерений, принципиальной возможности создания опытной базы для такого большого исследования: «Рукопись, – писал Чехов старшему брату Ал.П. Чехову, – едва ли выйдет толстая: нет надобности, ибо естественная история повторяется на каждом шагу, а история через 2 шага... Оба сделаем дело, и, поверь, недурно сделаем... Ты возьмешь одну ступеньку, я другую и т.д.» (П. I, с. 65).

Такая связь может показаться странной, требовать объяснения. В публицистических работах авторы рассказывают о новостях, свежих событиях: «новость должна нести в себе очевидный факт, существенно изменяющий реальную конкретную ситуацию» (Лазутина, 2008, с. 86). В «Осколках московской жизни» множество зарисовок складывается в публицистику, но она не содержит завершенного по законам публицистического жанра объявления новости, «сгущение красок в официальной публицистике, способное привести читателя в ужас…» (Ахметшин, 2019, с. 33). Причина такого результата заключается в том, что изначально Н.А. Лейкин поставил перед Чеховым задачу, чтобы тот старался избегать цензурных проблем.

Принцип круга

Значит ли это, что Чехов пытается скрыть момент полемического опровержения и что его репортажи не несут новостного характера? Не совсем, ведь сообщение так или иначе становится предметом высказывания. Однако определенная дискредитация сообщения происходит в пределах почти каждого очерка, и это представляет интерес.

Это происходит в силу опоры на принцип круга и тяготения писателя к эллиптичности высказывания, что и нуждается в анализе.

Принцип круга заключается в том, что Чехов намечает темы, к которым возвращается. Много места в рубрике «Осколки московской жизни» отводилось состоянию буржуазной печати. Чехов внес новую тему в фельетонное обозрение – характеристику газетно-журнальной жизни Москвы (Есин, 1977, с. 238). Но возможны и формы параллелизма, сказывающиеся «в сюжетном построении, в характеристике субъектов и объектов действия и в нанизывании мотивов повествования» (Якобсон, 1986, с. 523). Предполагается, что круг – это и как бы конструкция очерка, где желание высказать прямое отношение требует от мысли – компактности, от сюжета – петли. Его слова или мысль обычно повторяются в конце очерка, нередко воспроизводится и какой-либо элемент из его начала, то есть возникает кольцевая композиция.

Чехов во множестве использует литературные аллюзии: «ненужная возня в квартале <...> все это грубо, алчно и пьяно, как Держиморда, которому не дали опохмелиться» (С. XVI, с. 34); «Гуси, как известно из басни Крылова, Рим спасли» (С. XVI, с. 35); «Вот они где, разрушители эстетики!» (С. XVI, с. 35); «собственность есть воровство» (С. XVI, с. 37), – зачастую раскрываемые самим автором. Такого рода формулы становятся проводниками остро­умия – важнейшего по частотности проявления языка писателя. Как и расшифрованные аллюзии, Чехов в готовом виде предлагает читателю осмысление ситуации. Здесь и применяются кольцевые сюжетно-композиционные формы. Это, например, обыгрывание слова «скот» (страхование скота от чумы, скотская персона, павшая скотина, ни за одного павшего скота). Игра слов разно­образная и по количеству форм может конкурировать с прозой тех лет: ритмические конструкции и рифмованные понятия – «московские похороны (да и вообще все имена существительные, кончающиеся на „ны“...») (С. XVI, с. 34). Чехов применяет тотальное комическое обыгрывание – достигает своеобразной абсолютизации комоса (вышучивание, иронизирование, осмеяние, применение гиперболы, гротеска и пр.) вплоть до системы речевых жанров, поставленных на службу комике.

При этом Чехов, заинтересованный в сокрытии авторства, не выступает от своего лица. Псевдонимы лишь начало: особенности его речевой тактики указывают на стремление создать речевую маску автора, который накладывает на себя определенные обязательства перед городом и его населением, обществом. Наряду с этим дескриптивные элементы редуцируются до форм констатации и сворачиваются в образы-иллюстрации, как в ситуации похорон: «Самый большой ерш, ставший поперек горла, не производит на мои нервы такого сильного, душащего впечатления, какое производят московские похороны» (С. XVI, с. 34).

Кроме этого, нельзя не обратить внимание на динамичную мотивную структуру: мотив задается без преамбулы, в четко маркированном стилевом поле, преподносится в недвусмысленной организации (ситуация гробовщика (С. XVI, с. 34); показное славянофильство (С. XVI, с. 35); свет просвещения и технического прогресса (С. XVI, с. 35–36) и т.п.) – без мотива не обходится ни один репортаж. Есть и ряд сквозных мотивов, помогающих воссоздать картинку грубых нравов и утраты человечности: не помнящие родства родственники (c. 34), московские зодчие (с. 35), г-н Пушкарёв (с. 35–36) и пр.

Принцип эллипсиса представляет собой умолчание – пропуск понятного, заполняемый воображением читателя; при этом разгадка тщательно подготовлена автором и, в сущности, имеет явный характер (Назиров, 1998, с. 61). В условиях строгой цензуры Чехов вынужден замалчивать чувствительные темы. Такие литературные опыты далеко не редкость (Н.В. Гоголь, М.Е. Салтыков-Щедрин). Чехов часто использует прием умолчания и превращает свое сообщение в очерке в речевую игру, это вызывает использование большого числа речевых фигур, идиоматики, риторических конструкций, создающих комический эффект. Активно используются переклички, возвращающие нас к комическому началу, поскольку перекличка срабатывает в тексте очерка как кольцо. Например, сизый нос родственника перекликается с красным носом гробовщика, видом неопохмелившегося Держиморды и нетрезвым отношением к чужому горю всех участников печальной пьесы; комическое обыгрывание устойчивых конструкций (превращение пословицы в цитату с приращением смысла – ссылка на басню Крылова (С. XVI, с. 35) – делает ее более сгущенной, дополняет новыми оттенками) порождает метафорические отношения в репортаже. Как говорит Полоцкая, без этих перекличек, повторов, лейтмотивов рассказов Чехова, кажется, не был бы «чеховским» (Полоцкая, 2000, с. 424).

Кроме этого, медицинские тезисы и ситуации в «Осколках московской жизни» насколько допускают анализ языка очерков, его повествовательных и дескриптивных формул, что воспроизводят сюжетику чеховской юморески. Например, очерк о женихах в статье <3. 30 июля>, комически обыгрывающий демографические вопросы («Где нет браков, говорит наука, там нет населения» (С. XVI, с. 41)), перекликается с написанным летом 1882 г. рассказом «Скверная история» о Леле Асловской, у которой никак не складывается хоть какая-то личная жизнь: «…мужчины вели себя по отношению к ней больше чем по-свински <...> Она заметила, что они перестали обращать на нее внимание. Они стали неохотно плясать с ней» (С. I, с. 213). Трудно представить, что Чехов взялся за эту пустую проблему на «бестемье», но и умолчание в комментариях в XVI томе Полного собрания сочинений и писем невольно подкрепляет данное предположение. Подобная параллель возникает при сопоставлении второй части очерка <4. 13 августа> и фельетона «Фокусники» (1891), написанного Чеховым в соавторстве с В.А. Вагнером: «Оправдываются люди тем, что в саду, мол, все зверье от голода передохло» (С. XVI, с. 43) и «Здесь мы прежде всего сталкиваемся с странным отношением московской публики к своему ученому саду. Она иначе не называет его, как „кладбищем животных“» (С. XVI, с. 248). И в данном случае общность возникает при актуализации проблемы – содержания животных в московском Зоологическом саду.

В хорошо известном фельетоне от 8 октября Чехов пишет о необходимости гуманного отношения к прислуге и соблюдения правил гигиены труда, в центре которой оказываются мальчики-лавочники: «Бить ребят можно сколько угодно и чем угодно. Не хочешь бить рукой, бей веником, а то и кочергой или мокрой мочалкой, как это делают хозяйки и кухарки» (С. XVI, с. 54). Жестокая диалектика торгового быта, воссозданная Чеховым, тесно связана с будущими рассказами «Ванька» (1886) и «Спать хочется»: «А Варьке хочется спать. Глаза ее слипаются, голову тянет вниз, шея болит <...> а спать нельзя; если Варька, не дай бог, уснет, то хозяева прибьют ее» (С. VII, с. 7). Мы понимаем, что Чехов производит отбор аргументационного и иллюстративного материала еще в момент обращения к теме и что о самых болезненных вопросах он не пишет вообще.

Заключение

Чехов, выступая в роли врача и публициста, проявляет себя в очерках, фельетонах как внимательный наблюдатель и сдержанный рассказчик. Анализ языка его текстов показывает, что писатель мастерски передает сюжеты юморески, которые при этом содержат глубокие социальные и моральные значения. В его фельетонах можно обнаружить множество параллелей между различными текстами, что подчеркивает целостность авторского мира и постоянное обращение к значимым для него темам. Чехов выделяет различные социальные проблемы, включая медицинские и демографические вопросы, отношение к животным, гуманное обращение с прислугой, условия труда и т.д. При этом он использует умолчания и сдержанность в изложении, которые, наоборот, вызывают больший отклик у читателей. Автор производит отбор аргументационного и иллюстративного материала, и даже в коротких репортажах и сообщениях способен передать свою скорбь и сочувствие к людям, которые сталкиваются с трудностями и несправедливостью в жизни. Его творчество остается актуальным и ценным как в социальном, моральном, так и в литературном аспектах.

 

 

^{1 Далее все цитаты из текстов и писем Чехова приводятся по Полному собранию сочинений и писем А.П. Чехова (М. : Наука, 1974–1988) с указанием серии (П. – Письма или С. – Сочинения), номера тома и страниц в скобках.}

Об авторах

Шилэй Нин

Университет МГУ-ППИ в Шэньчжэне; Московский государственный университет имени Ломоносова

Автор, ответственный за переписку.
Email: ningshilei91@mail.ru
ORCID iD: 0000-0003-1015-3943

аспирант, Университет МГУ-ППИ в Шэньчжэне; аспирант кафедры истории русской литературы, филологический факультет, Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова

Китайкая Народная Республика, 518172, Шэньчжэнь, район Лунган, Даюньсиньчэн; Российская Федерация, 119991, Москва, Ленинские горы, д. 1

Список литературы

Дополнительные файлы