Risk-reflexive determinants of adaptation under threats: An empirical study

Full Text

Несмотря на актуальность проблематики риск-рефлексий и имеющие ся исследования, в области восприятия рисков [4; 20; 22] наблюдается недостаток работ, посвященных рефлексивным взаимодействиям групп с разными интересами в «поле риска», поиску способов обращения конфликтов во благо [5. С. 331], диагностике стратегий адаптации к угрозам, используемых риск-бенефициарами и риск-аутсайдерами [2]. На теоретическом и эмпирическом уровнях недостаточно изучена тематика отчетливо прослеживаемой политической и идеологической индоктринированности восприятия рисков, определяющей переключение «режимов вовлеченности» [14] в риск. Очевидно, все это артикулирует как проблему тиражирования профанных представлений о существующих рисках, так и проблему оформления «критического случая» ‒ такого состояния «общества риска», когда «производство бедствий и разрушений является доминирующим способом общественного производства, имеющим свои цели, ценности, институты и закономерности» [19. С. 85]. Подобная деформация стратегий адаптации к риску не ведет к усилению контроля угроз и опасностей или оформлению позитивного политического поведения акторов, имеющих собственные представления о виновных в опасностях и их ответственности и потому становящихся политическими агентами влияния в «обществе козлов отпущения» (У. Бек). В таком обществе господствует логика, согласно которой «не опасности виноваты, а те, кто их вскрывает и сеет в обществе беспокойство» [3. С. 37].

Исходный пункт риск-рефлексивного анализа — проблематизация восприятия справедливости «логики распределения риска» [3]. Тем самым открывается продуктивная аналитическая перспектива интеграции в логику риск-рефлексивного анализа концептуального вопроса: «насколько мы уверены, что в повседневной жизни люди столь часто размышляют и обсуждают проблемы справедливости, что прекрасно понимают, о чем идет речь в вопросах, могут отследить уровень справедливости во временной перспективе и применительно к разным социальным аспектам, единообразно понимают критерии справедливости и дают им “объективные” (компетентные) оценки?» [15. С. 220]. Особенно важно, что «рискологическое» измерение — необходимый элемент социальной жизни, а индивидуальные и коллективные риск-рефлексии вплетены в политические импликации проектирования системы рациональных управленческих действий, обеспечивающих усиление функциональности превенции и распределения угроз. В пользу подобной аналитической оптики говорит и то, что в сфере принятия политических решений в ситуации риска «нет готовых предписаний; необходимость в мышлении возникает в иррациональной среде, так как в ней отсутствуют готовые языки, значения и модели» [16. С. 61]. Соответственно, риск-рефлексии формируют контуры предпочтений, оценок и представлений о приемлемом уровне угроз и возможных сценариях адаптивного поведения [9], в том числе под воздействием других акторов.

Как правило, исследователи справедливо указывают, что «отдельные лица или социальные/культурные группы реагируют в соответствии со своим восприятием риска, а не в соответствии с объективным уровнем риска или научной оценкой риска» [24. C. 694]. Каждый риск-потребитель определенным образом адаптируется к рискам, и на формирование механизмов/ способов адаптации влияют как характеристики риск-потребителей, так и факторы внешней среды и модели, существующие в обществе. Согласно современной рискологии, субъект на основании оценки не только вероятности риска, но и уязвимости от риска, относит его к одной из трех категорий ‒ приемлем, приемлем при конкретных условиях или неприемлем — и определяет конкретный способ взаимодействия с риском, адаптируясь к нему. На оценку уязвимости от риска влияет множество факторов, в том числе «объект» уязвимости — ты сам, твоя семья, общность, окружающая среда и т.д. [11; 17]. Важно, чтобы выделение факторов риск-рефлексий и анализ адаптации к рискам были основаны не только на теоретических выкладках или опыте зарубежных исследователей, но и на эмпирических данных, собранных в России с использованием разнообразных методик. Несмотря на имеющиеся наработки, ряд вопросов, значимых для осмысления влияния восприятия рисков с фокусом на роли риск-рефлексий в выборе адаптивных стратегий поведения в условиях угроз, требуют коррекции теоретико-методологических оснований и выхода за рамки традиционных исследовательских стратегий, в чем и состоит цель данной статьи.

Теоретико-методологические возможности изучения риск-рефлексий расширяет предложенное Вебером различение «позитивной и негативной привилегированности», которое активно используется российскими социологами для операционализации шансов и рисков индивидов в различных областях жизни [12]. Данная концептуальная оптика позволяет исследовать выбор рефлексивных стратегий адаптации к угрозам как критерий жизненного успеха или неудачи, поскольку социальная адаптация подразумевает изменение социальных стереотипов, практик, ценностей и способов (ре) конструирования реальности [7. С. 39].

Адаптация к риску — это «решение, суть которого состоит в принятии того способа взаимодействия с риском, который соответствует определенной цели субъекта» [10. С. 33]. Однако способность адаптации к рискам и угрозам связана не только с субъектом — она может быть неким свойством общества, системы, которая с неизбежностью продуцирует, как писал Н. Луман [8], совокупность практик и «стратегий самосохранения», в которых проявляется нормативное позиционирование в ситуациях опасности и позитивная или негативная «рисковая» идентичность, конфликт акторов разных интерпретаций угроз, а также практик и технологий доминирования той или иной модели поведения в обществе риска, тиражирование которых является мобилизационным ресурсом для укрепления политических позиций.

Рассмотренная совокупность трактовок роли риск-рефлексий в адап тации к угрозам стала концептуальным и методологическим основанием проведенного в 2019 и 2021 годах эмпирического исследования. Его первый этап был проведен в ноябре 2019 года посредством всероссийского телефонного опроса — для выявления рисков, актуальных для жителей России [1]. Опрос был проведен до начала специальной военной операции, поэтому как фактор риска она не рассматривалась. Репрезентативная многоступенчатая выборка составила 1620 человек в возрасте старше 18 лет, проживающих во всех регионах России; контроль квот проводился по полу, возрасту и месту жительства. По итогам анализа опросных данных был составлен перечень основных угроз, существующих в жизни опрошенных, и этот перечень лег в основу сценария фокус-групп. Выбор метода фокус-групп объясняется необходимостью получения глубинной информации, в частности о восприятии угроз и рисков и адаптации к ним. Второй этап исследования был проведен в мае 2021 года в СанктПетербурге — 10 фокус-групп (62 участника, средняя продолжительность дискуссии — 1,5 часа, общая продолжительность всех фокус-групп — около 12 часов).

Поскольку всероссийский опрос показал, что на восприятие рисков оказывают влияние такие характеристики респондентов, как возраст, образование и занятость, они учитывались при рекрутинге участников фокус-групп. Соответственно, были проведены следующие фокус-группы: половозрастная (мужчины, женщины и смешанные; молодежь, средний возраст, старший возраст) — 4 группы; группа с наличием или отсутствием занятости у участников — 3 группы; группа с разным уровнем образования (среднее, среднее профессиональное, высшее) — 3 группы. При рекрутинге обязательными условиями были постоянное проживание в Санкт-Петербурге и отсутствие профессионального отношения к проведению прикладных исследований.

По итогам всероссийского опроса были определены угрозы, волнующие жителей России, и наиболее актуальные из них (Рис.1). В сценарий фокус-групп также попала пандемия — как одна из основных угроз на тот период. Обсудить за время фокус-группы все обозначенные проблемы не представлялось возможным, поэтому перечень основных проблем и рисков выглядел следующим образом: пандемия и потеря работы; рост социальной напряженности, неравенства между людьми; произвол властей, беззаконие; обострение конфликтов между Россией и другими странами, опасность начала военных действий; экологическая проблема. Традиционно обсуждение проблем в сценарии было выстроено по одному шаблону и подразумевало разные аспекты, среди которых приоритетны: актуальность для конкретного участника и членов его семьи; острота восприятия; возможность контроля рисков и минимизация их последствий; равенство людей перед рисками и угрозами.

Рис. 1. Оценка реальных угроз (в %)

Анализ материалов фокус-групп показал, что уровень информированности людей о рисках, которые связаны с конкретной угрозой, и способах их преодоления влияет на их актуальность. Так, многие ощущали пандемию более остро в первую волну: «Сейчас уже меньше беспокоит, а когда все это только случилось, то, я думаю, что это было всем непривычно». В данном случае к моменту исследования (май 2021 года) появилось больше информации о рисках, связанных с угрозой пандемии. Дополнительным фактором была профессиональная принадлежность: так, врачи зачастую обладали большими объемами информации, и их наличие в семье несколько меняло ситуацию с информированностью: «У меня мама врач, и я знакома с этим. Я отношусь к этому как к варианту гриппа, только в более тяжелой форме. Люди справятся».

Острота угрозы ниже, когда риски, непосредственно связанные с ней, не коснулись человека лично или членов его семьи. Например, в случае с угрозой коронавируса участников фокус-групп в большей степени беспокоили социально-экономические последствия пандемии и карантинных мероприятий: «Понятное дело, что не может не волновать, но в личном плане, здоровья меня и моей семьи не коснулось. Адекватность мер, которые принимаются для борьбы с коронавирусом, больше волнует». Чем меньше влияние коронавируса на разные аспекты жизни человека и его ближайшего окружения, тем меньшая обеспокоенность наблюдается в связи с данной проблемой: «Если честно, в повседневности меня это не беспокоит, потому что онлайн учеба мне дала возможность дополнительно свободное время распределять». То же самое касается проблемы социального неравенства и напряженности: люди могут осознавать ее, но, не сталкиваясь лично с рисками, не актуализируют их, а лишь оценивают вероятность.

Острота восприятия проблемы подвержена влиянию социально-демо графических характеристик, прежде всего возраста и дохода. Так, в условиях пандемии молодежь преимущественно боялась за жизнь старших членов семьи и знакомых, а не за свою — «У меня в семье умерла пара человек. Сильно это волнует»; также молодежь беспокоили карантинные ограничения: «Планировали в 2020 году съездить в Казахстан к моей семье, но из-за пандемии поездка отменилась». Старшее поколение ощущало угрозу достаточно остро: с одной стороны, находилось в зоне повышенного риска — «социально ты ограничен — и свобода, и угроза здоровью», с другой стороны, опасалось неквалифицированной работы ответственных структур.

Достаточно сильно влияет на восприятие рисков и материальное положение. Наличие в распоряжении человека ресурсов, в том числе финансовых, гарантирующих привычный уровень и качество жизни, позволяет воспринимать экономические сложности и опасность потери работы спокойнее. Сложнее приходится людям, у которых нет «подушки безопасности»: «Люди, у которых не было, например, финансовой подушки безопасности, вообще хоть каких-то накоплений, остались практически ни с чем, а это очень страшно». Многие участники говорили, что эта ситуация формирует у людей представление, что теперь они сами за себя ответственны, и никто другой им не поможет — ни работодатель, ни государство: «Выросло такое понимание, что ты сам можешь как-то выбраться и никто тебе не поможет, в итоге все оказались в ситуации, когда только ты сам можешь выплыть или утонуть». Эта ситуация воспринимается как неправильная, несправедливая — государство обязано оказывать помощь и поддерживать своих граждан. Особую остроту риски обретают, когда человек несет ответственность за других людей, в частности обеспечивая свою семью, пожилых родственников.

Значимость рисков связана и с долгосрочностью их последствий: риски, нежелательные последствия которых могут проявиться в ближайшей перспективе, оцениваются как более актуальные, чем те, чьи последствия наступят не скоро: «Экологическая проблема не самая важная на данный момент. Эта проблема возникает, когда общество уже живет в достойных условиях. Понимаете, мне 32, я не женат, у меня детей нет — меня экология не очень волнует сейчас». На важность рисков такого рода обращают внимание участники, для которых характерны: активная гражданская позиция; высокий уровень экологического воспитания и понимание влияния нарушений экологии на жизнь планеты; наличие детей и осознание, что им придется жить в ухудшающейся экологической ситуации; личный опыт столкновения с серьезными экологическими катастрофами или попытками экологических нарушений.

Влияние рисков на риск-потребителей может иметь разный характер, поэтому не все риск-потребители оказываются в равном положении. Так, участники фокус-групп уточнили, что люди были в равном положении перед рисками коронавируса, но не в отношении возможностей справиться с ним: «Одно дело — когда ты в квартире сидишь в изоляции и никуда не выйти, это же умереть можно, а совсем другое — если у тебя особняк и гуляй не хочу. Да и палату отдельную с ИВЛ и лекарства можешь себе позволить. Страшно представить, что происходит в каких-нибудь деревнях на Дальнем Востоке»; «На мне карантин в принципе как сказался: у меня младший брат, который учится в пятом классе, и младшая сестра, которая в садике. Папа работает преподавателем, мама работает в типографии, и мы все сидели дома. У нас два компьютера, и их просто не хватало, потому что брат учится дистанционно, папа преподает дистанционно, я учусь дистанционно. Все дистанционно, сестре нужно мультики, маме нужна база типографии… Мы все ругались, нам было тяжело в одном помещении».

Здесь можно выделить ряд факторов, определяющих возможности адаптации к риску: сфера занятости; психологический склад; уровень материального благополучия (в том числе качество жилья); менталитет; размер населенного пункта; возраст. Что касается сферы занятости, то можно привести пример, связанный с первой волной пандемии — когда работникам государственного сектора была обеспечена стабильная зарплата: «Например, у меня есть знакомые, которые работают в госсекторе и в администрации… Им платили полные зарплаты и надбавки за коронавирус… Получается их финансовая составляющая никак не пострадала. А если говорить, например, о частных компаниях и людях, которые занимаются фрилансом или работают в некоммерческом секторе, то конечно их это коснулось больше, чем госслужащих»; «Я работаю на предприятии, связанном с госзаказом, и, прямо скажем, с зарплатой все было в порядке, совершенно не коснулись сложности». Определенную степень стабильности позволила сохранить дистанционная форма занятости: «Вы понимаете, а мне даже лучше стало — я бизнес свой открыл, дистанционно начал работать, и у меня знакомые есть в такой же ситуации». В отдельных случаях дистанционная форма занятости даже позволила увеличить заработки, тогда как работа в сфере здравоохранения увеличивала риск заражения.

С точки зрения психологического склада, как подчеркнули участники, интроверты и экстраверты по-разному воспринимают вынужденную изоляцию и сокращение социальных контактов, которые были свойственны периоду наиболее активной борьбы с пандемией: «У меня муж был счастлив, сидел себе дома, работал, а я через месяц уже на стенку лезть начала, не могу в закрытом пространстве и без реального общения столько сидеть».

Наличие достаточных средств позволяло приобретать лекарства, обращаться к платным специалистам, оплачивать при необходимости лечение. Качество жилья стало одним из важнейших факторов в карантинных мерах: «Понятное дело, что все одинаково во время самоизоляции должны сидеть дома, но люди, у которых у каждого своя комната, а в России далеко не у каждого есть своя комната, оказались в гораздо более выигрышной позиции».

Менталитет оказывает влияние на то, насколько четко исполняются распоряжения властей. По мнению участников фокус-групп, российскому населению не свойственна подобная исполнительность: «Люди думают только о себе… у нас не выработана гражданская дисциплина».

Размер населенного пункта влиял на ситуацию противоречиво: с одной стороны, в мелких населенных пунктах была ниже вероятность заразиться, с другой стороны, качество и возможности оказания медицинской помощи могли быть на низком уровне: «В деревнях меньше болеют. Вот есть деревни, где вообще люди не выезжают. Возможно, их не коснулось, возможно, у них иммунитет крепче, чем наш».

Восприятие угрозы подвержено влиянию субъективных и объективных аспектов. Так, участники фокус-группы считают, что риски и угрозы, связанные с коронавирусом, содержат объективный компонент — развитие вируса — и субъективный — поведение человека, общества и государства. Объективный характер предполагает, что нет конкретных виновников в появлении угрозы: «Я считаю, что никто в этом не виноват, от этого никто не застрахован. Различные болезни мутируют, со временем появляются какие-то новые». Субъективный компонент прослеживается в работе с рисками, исходящими от данной угрозы: с одной стороны, ответственность возлагается на разных акторов, с другой сторона, возможна выработка мер по контролю над рисками или попытка минимизировать их негативные последствия.

Индивиды, общество и государство в разной степени могут контролировать угрозы и риски, что связано, в том числе, с адаптацией к рискам. Так, участники фокус-групп придерживаются мнения, что лично не могут повлиять на определенную угрозу, например, на международные отношения — это область взаимодействия и ответственности государств и их лидеров: «Здесь не нашего уровня дело… это уровень дипломатов и руководителей стран, вся эта внешняя политика». Но есть проблемы, где и отдельные индивиды, не облеченные властью, в состоянии влиять на ситуацию. По мнению П. Штомпки, доверие — средство снижения неопределенности и нейтрализации риска. По мере расширения социальных контактов увеличивается «риск, что партнеры предпримут действия, которые не всегда окажутся выгодными для нас, а, напротив, могут принести нам вред» [18. С. 326]. Доверие или недоверие влияют на наши действия и восприятие действительности, и формируют некие установки по отношению к другим людям и рискам. Участники фокус-групп полагают, что в чрезвычайных ситуациях, даже в условиях нехватки информации, у государства должны быть алгоритмы действия, чтобы не допустить хаоса.

В поколенческом измерении различается восприятие возможности оказывать влияние на риски, контролировать их отдельные моменты. Так молодежь и среднее поколение в большей степени верят в так называемую «теорию малых дел» — что действия конкретного человека могут привести к положительным изменениям: «Понимаете, начать надо. Кто-то должен показать пример, а когда мы надеемся, что кто-то что-то сделает, то никто не сделает». Человек может обращаться к муниципальным депутатам и пресекать нарушения, которые видит. Другой вариант — привлечения внимания властей и людей к проблеме: «Если не говорить о проблемах, которые тебя волнуют, то кто и как может догадаться о том, что тебя это волнует». Причем уровень контроля ситуации зависит от уровня образования — необходимо понимание того, что происходит. Старшее поколение в большинстве своем уверено, что на ситуацию повлиять нельзя: «Я не верю, что чиновники нас услышат, нет смысла даже начинать».

По мнению участников фокус-групп, можно минимизировать экологические риски личным участием и собственным поведением, но только на локальном уровне, поскольку существуют угрозы, которые невозможно устранить полностью, — только минимизировать. Многие участники утверждали, что нашему обществу свойственно создание механизмов работы с рисками — осуществление разных инициатив, поиск альтернативных решений. В целом рефлексия, контроль и управление рисками на индивидуальном и государственном уровнях отвечают требованию восприятия рисков как сложных и непредсказуемых угроз, как «сложного смыслового контейнера» [13. С. 34].

В процессе адаптации к новым рискам происходят сдвиги не только в поведении, но и в ценностной структуре общества. Вместе с тем наблюдаются и реактивные адаптационные стратегии к угрозам, отсутствие уверенности в эффективности своих действий в ситуации риска и долгосрочного планирования своих жизненных траекторий. Риск-рефлексивность концентрируется на краткосрочных личных и «близких» насущных проблемах материальной и физической безопасности. Негативное напряжение, адаптационная «разрядка», «высвобождающая чувство враждебности» (в терминологии ЗиммеляКозера), наблюдается в основном на уровне коммуникации со своим социальным окружением (семья, коллеги, знакомые) и не оказывает существенного влияния на социально-политическую стабильность. Так, на уровне близкого социального окружения мы фиксируем более активные стратегии преодоления негативных последствий угроз и опасностей − стремление к расширению социальной поддержки за счет ресурсов «ближнего круга», коллективная мобилизация риск-рефлексивности за счет семейного переосмысления рискового поведения, повышения уровня совместного управления рисками и минимизации их последствий для себя и близких.

Иными словами, риск — феномен, вырастающий не только из объективных оснований, но и из различных идей и дискурсов, институциональных систем и властных отношений, определяющих значимость потенциальной угрозы. По сути, явление рассматривается обществом как риск не только в силу присущих ему качеств, но и по причине его интерпретации как риска [21. С. 19], поэтому наблюдается рутинизация угроз и опасностей, потенциальные, реальные и мнимые риски рационализируются. Как отметил Л. Козер, в риск-рефлексии «хотя выражение враждебности имеет место, структура отношений как таковых остается неизменной… Так что выражение враждебности в отличие от конфликта может даже приветствоваться властью», [6. С.65], что снижает градус социальной напряженности. Однако управленческие стратегические риск-провалы чреваты деструктивными ситуациями: в одном случае, в условиях ощущения незащищенности, смятения и неуверенности акторы переносят свои враждебные чувства на более безобидные мишени; в другом случае атрибутирование конкретной угрозе явной преднамеренности ведет к поиску врага, стремящегося нанести вред. В обоих случаях речь идет о реакции акторов, которая может породить острый социальный конфликт.

Знание риска и элиминация его негативных последствий требуют использования власти: политика определяет, на чем следует фокусировать внимание сообществу, на какие угрозы следует выделять ресурсы, как следует обсуждать и понимать проблемы и, в конечном счете, как следует управлять ими. Риск-рефлексия позволяет осмыслить проблему таким образом, что управление воспринимаемой опасностью может обрести черты практически осуществимой и работоспособной стратегии. Выбор предпочтительной стратегии на риск-рефлексивной основе диктуется не только величиной возможного ущерба, но общей оценкой контекста риска — физических и нефизических последствий, соотношения социального и индивидуального рисков, трактовки справедливости, распределения рисков (бед) и личного контроля. В целом зафиксирован разрозненный арсенал дискурсивных субстратегий адаптации к рискам ‒ от апелляции к авторитетному мнению политиков или экспертов, традициям или мнению большинства до формулирования моральных оценок, политических требований или абстрагирования и самозащиты [25]. По этой причине один из ключевых факторов в восприятии рисков –доверие: если информанты заслуживают доверия, то акторы готовы к распределению рисков и выгод и нахождению компромисса, в обратном случае, при отсутствии или подрыве доверия, выдвигаются требования «нулевого риска» и актуализируется конфликтный дискурс [23].

About the authors

D. A. Abgadzhava

Saint-Petersburg State University

Author for correspondence.
Email: d.abgadzhava@spbu.ru
Universitetskaya Nab., 7-9, Saint-Petersburg, Russia, 199034

A. V. Aleinikov

Saint-Petersburg State University

Email: a.alejnikov@spbu.ru
Universitetskaya Nab., 7-9, Saint-Petersburg, Russia, 199034

A. G. Pinkevich

Saint-Petersburg State University

Email: a.pinkevich@spbu.ru
Universitetskaya Nab., 7-9, Saint-Petersburg, Russia, 199034

References

Supplementary files