Ant and Cicada in Portuguese Lyrics: Dynamic of Associative Semantics

Full Text

Введение

В разных культурах диада «муравей и цикада» (в зависимости от языка это может быть жук, кузнечик, стрекоза [1. C. 80–81; 2. С. 53]) прожила долгую аксиологическую жизнь и воспринимается неодинаково. Несхожесть трактовок диктуется различием языковых картин мира, вербального мышления и национальных лингвокультурных кодов, переменчивостью ценностных установок во времени.

В данной статье мы рассматриваем семантику образов муравья и цикады как в связи с хрестоматийной басней, так и независимо от наследия Эзопа и Лафонтена. Однако оба значения: 1) обыденное и 2) развившееся в лоне литературно-­художественного творчества — взаимодействуют и в этом взаимодействии эволюционируют [3]. Изменчивости когнитивного содержания этих образов посвящены некоторые лингвокультурологические и литературоведческие исследования [1; 2; 4–7].

Цель исследования состоит в выявлении метафорических переосмыслений традиционных ролей муравья и цикады в произведениях лучших португальских поэтов. В работе использовалcя контрастивный метод; проводился сравнительный анализ семантики энтомонимов formiga ‘муравей’ и cigarra ‘цикада’, закрепленной в толковых португальских словарях, и контекстуальной (окказиональной) метафорики, возникающей в ткани художественного текста. Применялся также компонентный, интерпретативный и концептуально-­инференционный анализ [8]. Выявлены их оригинальные семантико-­коннотативные метаморфозы и сдвиги, а также новые контекстуальные, индивидуально-­авторские значения.

Ассоциативная семантика энтомонимов formiga/муравей и cigarra/цикада в португальской поэзии

Трудолюбивый Муравей

На протяжении нескольких веков живет в мировой литературе муравей. Его символика связана прежде всего с такими достоинствами человека, как трудолюбие и предусмотрительность^[1]. Именно их подчеркивает выдающийся португальский поэт Луиш Важ де Камоэнс (1524/1525–1580), отмечая, что муравей готовится к тяжелым временам, помня о скором их наступлении. В знаменитой поэме «Лузиады» муравью-­провидцу уподобляются нимфы, которые, предвидя опасность, не раз спасали отважных и мужественных португальцев-­мореплавателей.

Canto II, estrofe 23 Quais para a cova as próvidas formigas, Levando o peso grande acomodado, As forças exercitam, de inimigas Do inimigo inverno congelado; Ali são seus trabalhos e fadigas, Ali mostram vigor nunca esperado: Tais andavam as Ninfas estorvando A gente Portuguesa o fim nefando[2]

Песнь II, строфа 23 Как летом муравьи спешат в волненье Себе приют от зимних стуж устроить, Тяжелый груз влачат в изнеможенье, Чтоб в черный день себя не беспокоить, Превосходя самих себя в раденье, Стремятся бремя тяжкое удвоить, Так нимфы все усилья приложили И лузитан от смерти оградили. (Перевод О. Овчаренко)[3]

Поэтическое слово-­образ обладает особой семантической текстурой, которая градуально усложняется и трансформируется «под воздействием многочисленных контекстов в пространстве языка и культуры, художественных кодов, смысловой и эмоциональной многослойности литературных мотивов» [9. С. 10].

Спустя три столетия те же качества муравья, что упомянул Луиш Камоэнс, акцентирует тяготевший к реализму Сезариу Верде (1855–1886). По сюжету поэмы «De verão» / «Летом» лирический герой и его юная кузина, гуляя, замечают вереницу муравьев. Молодой человек видит в них вредителей, которых следует уничтожить: «As ladras da colheita! Eu, se trouxesse agora / Um sublimado corrosivo (…) / Envenená-­las-ia!»^[4] ‘Воруют урожай! Для этого отряда / Достань сейчас мне едкой сулемы — (…) / Насыпал бы на их дорожки яда’ (пер. И. Фещенко-­Скворцовой²).

Однако девушка защищает готовящихся к зиме усердных крох и называет их «mineiras (…) incansáveis» (дословно ‘неутомимые рудокопы’), что подчеркивает идею трудолюбия. Она ставит муравьев в пример нерадивому кузену: «São mais economistas, mais notáveis / E mais trabalhadoras que o senhor!» ‘Неутомимые, они на деле / Трудолюбивее, чем вы, сеньор!’².

Корни позитивной аксиологической интерпретации поведения и деятельности муравья как идеала для подражания восходят к библейским текстам, где содержится совет ленивым: «Vai ter com a formiga, ó preguiçoso; olha para os seus caminhos, e sê sábio. Pois ela, não tendo chefe, nem guarda, nem dominador, Prepara no verão o seu pão; na sega ajunta o seu mantimento»^[5] ‘Пойди к муравью, ленивец, посмотри на действия его, и будь мудрым. Нет у него ни начальника, ни приставника, ни повелителя; но он заготовляет летом хлеб свой, собирает во время жатвы пищу свою’^[6].

А. Бокути считает, что этот библейский эпизод делает положение муравья привилегированным во многих культурах сразу [10. С. 11]. А басенная жизнь этого энтомонима на века закрепила его семантическую доминанту [3. С. 167].

Однако в гетеронимической поэзии Фернандо Пессоа (1888–1935), представляющей собой «метафорический взлет» [11. С. 90], образ муравья, ассоциативное поле которого намного шире классической доминанты, приобретает иное, переосмысленное значение. На свойственную этому насекомому хрупкость обращает внимание Рикарду Рейш — один из основных и самых загадочных гетеронимов или «масок» Ф. Пессоа [12]. Именно ему свойственна холодная отстраненность от читателя и мистические поиски альтернативы официальному католичеству [13. С. 211]. Обратимся к его строфе:

Meu gesto que destrói A mole das formigas, Tomá-­lo-ão elas por de um ser divino; Mas eu não sou divino para mim[7]..

Одно мое движение, Муравьев раздавившее, Им, малюткам, божественным кажется; Но сам я для себя — не божество. Перевод И. Фещенко-­Скворцовой[8]

Развивая эту мысль, Рейш, ориентировавшийся на античную традицию, предполагает, что и боги-­олимпийцы представляются сверхсильными человеку, не являясь таковыми для самих себя. Это вызывает у него сомнения в собственной вере. Пессоа-­Рейш руководствовался иными, «новыми принципами смыслополагания и толкования» [14. С. 102] и поместил энтомологический образ в философский контекст. Это размышление о земном и божественном, об относительности всего в мире и, вероятно, о различии между «вещью в себе» и нашим восприятием этой вещи. Подобные семантические сдвиги возможны, тем не менее, лишь на плодородной почве уже испытанных предшественниками стилистических средств [11. С. 90].

К образу муравья обращается и Антониу Жедеан (1906–1997). В стихотворении «Esta é a cidade» ‘Таков город’ он развивает переносное значение слова formigueiro (‘муравейник’ и метафорически ‘большое скопление людей’, ‘толпа’^[9]). Придавая этому образу наглядность и детальность, поэт создает картину современного суетливого города.

Esta é a Cidade, e é bela. Um formigueiro se agita, se esgueira, freme, crepita, ziguezagueia e flutua. <…> friorento voo de libélula sobre o charco imundo e estreme. <…> Tanto sonho! Tanta mágoa! Tanta coisa! Tanta gente! São automóveis, lambretas, motos, vespas, bicicletas, carros, carrinhos, carretas, e gente, sempre mais gente, gente, gente, gente, gente…

Город таков, и он красив. [Городской] муравейник движется, кишит, трепещет, трещит, извивается зигзагами и колышется. <…> зыбкий полет стрекозы над грязной лужей и чистым потоком. <…> Сколько мечтаний! Сколько горя! Множество предметов! Множество людей! Автомобили, «Ламбретты»[10], мотоциклы, «Веспы»[11],, велосипеды, машины большие и маленькие, повозки, и люди, все больше людей, люди, люди, люди, люди… (Здесь и далее подстрочный перевод наш — В.М., М.К.)

Сочетая в себе контрасты: высокое и низкое, боль и надежду, город предстает как единое целое и напоминает муравьиный коллектив, устроенный как единый организм.

Муравей и цикада

В европейской литературной традиции образ муравья тесно связан с образом цикады. Эти насекомые — антропонимические персонажи одной из самых знаменитых басен Эзопа. Как известно, у Ивана Крылова цикаду заменяет биологически не способная петь стрекоза, в то время как чуждая россиянам цикада — самый лучший из всех насекомых певец [15. C. 65]. Попрыгуньей Крылов назвал свою героиню, видимо, в переносном смысле, имея в виду ее легкомыслие и неосновательность: в отличие от кузнечика, в природе стрекоза никогда не прыгает. Конкретика образов Крылова подчинена задаче дать «собственно русскую национальную трактовку сюжета, <…> утверждая народную, „мужицкую“ мораль басни» [16. C. 25].

Немаловажен и такой курьез: у Эзопа, писавшего по-­гречески, муравей и цикада — существа мужского пола и, следовательно, разговор их затрагивает сферу социальных ролей и жизненного кредо (кстати, биологически петь способны только самцы цикад, а никак не самки). В португальском же языке эти существительные — женского рода. Диалог развивается между двумя женщинами, одна из которых — рачительная хозяйка, а другая не уделяет домашним обязанностям должного внимания, будучи воплощением тунеядства и лени [17. C. 32–33]. «Гендерный» фактор существенно искажает восприятие исходного художественного замысла инокультурным и/или иноязычным читателем.

В португальском литературном пространстве обсуждаемая нами энтомологическая басня имеет долгую историю. Первый ее перевод, анонимный, датируется

рубежом XIV—XV столетий, а самые поздние были созданы в XXI веке [5. P. 52–53]. Версия Лафонтена (1621–1695) появилась в семнадцатом веке. Она была весьма точно переведена на португальский язык ярким представителем лузитанской поэтической школы М.М. Бокаже (1765–1805). Лингвокультурный трансфер смыслообразующих метафор [18] удалось осуществить без потерь.

У Лафонтена и Бокаже цикада оказывается недальновидной нищенкой, столкнувшейся с «enúria extrema»^[12] ‘крайней нуждой’. Она умоляет зажиточного муравья (а точнее, муравьиху) о подаянии, уверяя, что вернет ссуду с процентами: «– Prometo, <…>, pagar-­vos, antes de Agosto, / Os juros e o principal»¹² ‘Обещаю, <…>, заплатить Вам, до августа, и проценты, и основную часть (основной капитал)’. Как видим, идущий от древнегреческого автора сюжет получает здесь полемическую заостренность [16. С. 25]. В басню вклинивается финансовый мотив, и муравей может ассоциироваться чуть ли не с ростовщиком, а то и со старухой-­процентщицей! Однако нет! Таким легкомысленным индивидуумам, в понимании муравья, доверять нельзя! К тому же, «а formiga nunca empresta, / nunca dá; por isso, junta»¹² ‘муравей никогда не одалживает, никогда ничего не дает, / поэтому копит’. Эту строку можно трактовать как обвинение муравья в скупости или во всяком случае как укор: разве это хорошо — никогда не давать взаймы? Разговор их заканчивается широко известным саркастичным советом: «– Cantavas? Pois dança agora!»12 ‘Ты пела? Теперь танцуй!’.

Вряд ли кто-­то из современников — читателей Бокаже задумывался о жизненной трагедии цикады, о патовости ее положения. Ведь «напряжение, в котором находится читатель, вовсе не обязательно должно быть слепком с напряжения, в котором находится персонаж; мастерство писателя способно сделать их асимметричными» [19. С. 20].

Однако не только мастерство литератора задает некий вектор восприятия. Жесткая и резкая рекомендация муравья оценивалась как справедливая с позиций прагматичной европейской морали, индивидуалистичного мироощущения: раз ты не умеешь предвидеть результат своей беспечности, то выкарабкивайся сам — благодушие лишь навредит тебе [1. С. 80].

Коллизия муравей-­цикада с веками преодолела границы языков и культур «adaptándose a diferentes situaciones y contextos» ‘адаптируясь к различным ситуациям и контекста’ и демонстрируя «una tendencia a reaparecer en momentos de crisis social o decadencia de valores culturales» ‘тенденцию вновь появляться в моменты социального кризиса или упадка культурных ценностей’ [20. P. 5]. Именно этот энтомонимический сюжетный узел стал основой для размышлений, воплотившихся в стихотворении Мигела Торги (1907–1995) «Fábula da fábula» ‘Басня о басне’.

Era uma vez Uma fábula famosa, Alimentícia E moralizadora, Que, em verso e prosa, Toda a gente Inteligente Prudente E sabedora Repetia Aos filhos, Aos netos E aos bisnetos. <…> A fábula garantia Que quem cantava Morria De fome. <…> Enquanto a fábula contava, Um demónio secreto segredava Ao ouvido secreto De cada criatura Que quem não cantava Morria de fartura.

В некотором царстве бытовала Басня знаменитая, Питательная И нравоучительная! Ее и в стихах, и в прозе, Все люди Умные Благоразумные И мудрые Повторяли Детям, Внукам И правнукам. <…> Басня уверяла, Что кто поет, Тот с голоду Помрет. <…> Но пока басню читали, Демон внутренний шептал Каждому На внутреннее ухо, Что тот, кто не поет, От изобилия (обжорства) умрет.

Стихотворение М. Торги представляет собой не перевод, а критическое переосмысление античной басни, где образы цикады и муравья приобретают иные значения, далекие от хрестоматийных и привычных [7]. Ситуацию можно развернуть на 180 градусов, рассуждая так: тяжелый труд исторически был наказанием, ведь преступников отправляли на галеры и в шахты. А вот пение искони несло в себе возвышающую и священную миссию. В древние времена разрешалось петь только духовную музыку. Следовательно, цикада не заслуживает однозначного порицания. Более того, она «sofre punição por buscar a realização pessoal» ‘она подвергается наказанию за поиск самореализации’ [21. P. 88], что вряд ли справедливо.

Примечательно, что именно к концу ХХ в. (зениту творческой активности М. Торги) понятия «труд», «трудовая деятельность», ранее доминировавшие и занимавшие центральное место в социальной «задействованности» человека [22], стали смещаться на периферию, a непререкаемость их абсолютной ценности была поставлена под сомнение [23].

Теперь, в результате постиндустриальной аксиологической революции в мировоззрении, в иерархии ценностей, цикада символизирует уже не лень и безделье! Она означает творческую личность, тогда как муравей оказывается аватаром индивидуума приземленного, ограниченного, «зашоренного», сосредоточенного на материальных благах. Происходит радикальная трансформация ассоциативного потенциала слова [24. С. 192]. Mеняется и финал: торжествует уже не муравей, которого у М. Торги губит чувство пресыщения, а вдохновенная исполнительница оптимистичных гимнов — цикада. Ведь творцы-­цикады воспевают солнце, жизнь, дарят людям радость во все времена [25. С. 47]. А по мнению стихотворца, петь — великое предназначение, и по силам оно далеко не каждому. Эта мысль волнует М. Торгу, и в стихотворении «Aos Poetas» ‘Поэтам’ он продолжает рассуждение о том, что жрец рифм, со всеми его слабостями и недостатками, подобен самозабвенно поющей цикаде^[13]:

Somos nós As humanas cigarras! Nós, Desde os tempos de Esopo conhecidos. Nós, Preguiçosos insectos perseguidos. Somos nós os ridículos comparsas Da fábula burguesa da formiga. <…> Somos nós, e só nós podemos ter Asas sonoras. Asas que em certas horas Palpitam. Asas que morrem, mas que ressuscitam Da sepultura.

Это мы Люди-­цикады! (Цикады в человечьем облике) Мы, Со времен Эзопа знамениты. Мы, Kак букашки, и ленивы, и боязливы. Это мы — смешные приятели муравья из старой басни буржуазной. <…> Это мы, и только нам даны Звонкие крылья. И крылья эти в некий час Трепещут — Крылья, умирая, воскресают Из могилы.

Звон и трепет «музыкальных» крыльев метафоризируют у Мигела Торги творческий порыв и возвышенное, чистое вдохновение. Крылышки бьются не всегда, а лишь в определенные часы (у цикад — после полудня, теплыми вечерами и ночами). Так и поэтов вдруг посещает муза, и поэтическая стихия захватывает их. Образ умирающих, но возрождающихся крыльев можно трактовать как антитезу смертности стихотворца и бессмертия его творений или как аллегорию сложной судьбы иных произведений, которых в разные времена может постигнуть то забвение, то слава. Показательно, что по словарю символов цикада является эмблемой бессмертия. Возможно, ассоциативной основой послужили «высушенный» облик и высокая продолжительность жизни этого насекомого^[14]. Новые трактовки традиционных персонажей обусловлены глобальными трансформациями культуры и идеологии своего времени; они деавтоматизируют первоначальные значения и создают своего рода отчуждение, разрушая ожидания читателя [20. P. 4].

Не противоречит интерпретации Мигела Торги аксиологическая трактовка бинома муравей—цикада, представленная поэтом-­модернистом Aлешандре О’Нейлом (1924–1986), который рассматривает эту оппозицию по-­своему. В каждом из нас есть что-­то от практицизма муравья и увлеченной отрешенности цикады^[15]. Муравей достоин всяческих похвал, но человеку мало материальной, обиходной благоустроенности, ему тесно в прокрустовом ложе бытового комфорта и прагматичной расчетливости. Личность стремится постичь бесконечность огромного мира и поэтому порой, казалось бы, вопреки здравому смыслу, выбирает путь цикады. Неслучайно на слова стихотворения «Minuciosa formiga» ‘Усердный муравей’ написано лиричное, проникновенное, слегка печальное фаду, исполняемое королевой этого исконно португальского жанра музыки — Амалией Родригеш. Приведем поэтические рассуждения О’Нейла:

Minuciosa formiga não tem que se lhe diga: leva a sua palhinha asinha, asinha. Assim devera eu ser e não esta cigarra que se põe a cantar e me deita a perder. Assim devera eu ser: de patinhas no chão, formiguinha ao trabalho e ao tostão. Assim devera eu ser se não fora não querer. (– Obrigado, formiga! Mas a palha não cabe onde você sabe…)

Старательный муравей Не нужно его подгонять: Неси щепочку туда, Да поживей, да побыстрей. Вот таким бы должен быть я — Не цикадой, что поет И этим на погибель меня обрекает. Вот таким бы должен быть я: Лапками за землю крепче цепляться Муравейкой, о труде лишь думать, да о копейках. Вот таким бы должен быть я: Но не хочется что-­то. (– Спасибо, муравейка! Не всегда есть место щепочкам твоим).

Таким образом, сюжет о муравье и цикаде демонстрирует кардинальную переоценку ценностей в социуме, и разумнее воспринимать ее «не как разрушительное потрясение основ, а как закономерно возникающую в новых исторических условиях потребность в самоанализе» [26. С. 181]. И все же переосмысленные строфы несут в себе «эхо более ранних текстов, что дает панорамное восприятие (поэзии)» [27. С. 509].

Взаимоотношения двух насекомых стали значительным контрапунктом мировой литературы, представая в неожиданном, непривычном ракурсе, подвергаясь переформатированию, становясь «производящей основой» для генерирования новых смыслов [28. С. 36–37].

Цикада

Отметим, что и красота песен цикад воспринимается поэтами неединодушно. Их напевы вдохновляют на возвышенные мысли далеко не всех. Не всем они милы. Немолчный, беспрестанный стрекот порой назойлив и даже агрессивен. Именно так воспринимает его поэт-­антифашист Луиш Вейга Лейтан (1912–1987), зенит жизни которого пришелся на Вторую мировую войну. Его внимание привлекают цепкие лапки цикад: с их помощью эти насекомые легко и быстро, подобно спецназовцам, штурмуют любые деревья:

Cigarra Esta não é filha do sol com pernas e pés de marinheiros subindo às árvores das herdades. Esta é preciso ouvi-­la dias inteiros aquém das grades[16].

Цикада Нет, она не Солнца дочь! У нее бедра и стопы матросов, Взбирающихся по мачтам и стволам. И день и ночь ты слушаешь ее Из-­за решеток и оград.

Цикада оборачивается зловещим символом жестокости, ее голос не призывает к гармонии, но «chama para silêncios hirtos e cerrados / com fardas e armas em torno» ‘зовет в жесткую и замкнутую немоту в военной форме, при оружии’. Негативную интерпретацию этого многоликого образа спровоцировала, видимо, зловещая обстановка военных действий.

Однако времена меняются, а с ними и нравы, и вкусы, и приоритеты. Вот и цикада пробуждает в воображении художников разных эпох нетождественные ассоциации. Каждый автор видит во всем, что окружает его, и даже в таких малозначительных, казалось бы, существах, как насекомые, свои смыслы, рисуя их красками мрачными или яркими. Цикаде повезло с многообразием интерпретаций. У Софии де Мелло (1919–2004) эта крылатая стрекотунья вызывает эмоции и чувства, прямо противоположные ощущениям Лейтана:

As Cigarras Com o fogo do céu a calma cai No muro branco as sombras são direitas A luz persegue cada coisa até Ao mais extremo limite do visível Ouvem-­se mais as cigarras do que o mar[17]

Цикады Со зноем вместе опускается покой, На стены белые ложатся ровно тени, Льет солнце с неба жаркие лучи, Пронзая ими раскаленный воздух, И звон цикад сильней, чем гул прибоя. Перевод В. Махортовой[18].

Эта лаконичная зарисовка, вдохновленная пейзажем юга Португалии, совмещает синестетически дополняющие друг друга визуальные и звуковые образы: беленые стены домов, контрастирующие с ними тени, яркий солнечный свет, шум океана и звонкая песня цикад. Их сочетание создает объемную картину знойного летнего дня, вызывающую ликование, столь характерное для идиостиля поэтессы [29]. Пронзительное стрекотание цикад С. де Мелло упоминает и в стихотворении в прозе «Ingrina» ‘Ингрина’ (название одного из южных побережий Португалии): «O grito da cigarra ergue a tarde a seu cimo e o perfume do orégão invade a felicidade. Perdi a minha memória da morte da lacuna da perca do desastre»¹⁷ ‘Звонкая песнь цикад уносится в небо, и аромат орегано разливается в воздухе, легком, как чистая радость. Больше не помню о смерти, разлуке, потерях, несчастьях’ (перевод В. Махортовой)¹⁸. Здесь звон цикад становится гимном красоте первозданной природы и радости, которую испытываешь, возвращаясь к истокам. Приведенные строфы демонстрируют, как авторское мировосприятие и национальные особенности «ассоциативного сцепления разных кодов культуры своеобразно закрепляются в образных значениях слов» [30. С. 252].

Заключение

Итак, мы показали, что португальские поэты трактуют образы муравья и цикады, опираясь на интерпретацию, намеченную Эзопом и Лафонтеном, где муравей — труженик, добытчик (но также и скряга), а у Камоэнса — провидец; цикада же — недальновидная, бестолковая и взбалмошная певунья. Однако эмоциональная аура и сущностное содержание этих хрестоматийных образов подверглись в пространстве португальской поэзии XVIII—XX вв. существенным изменениям. Муравей утратил нравственную привлекательность и оказался скорее негативным персонажем: эгоистичным, жадным, безжалостным. Цикада же стала преподноситься и восприниматься как вдохновенная творческая личность, полностью поглощенная магией искусства. Переносная семантика этих энтомонимов вышла на философский регистр, где муравей рассматривается как эмблема куцего практицизма, а цикада — как аллегория бесконечного, неудержимого вдохновения. Динамика семантических преобразований всего лишь двух рассмотренных нами энтомонимов является своеобразным показателем насыщенности, подвижности и в то же время континуальности, преемственности метафорической парадигмы португальского поэтического дискурса.

 

 

_{¹ Тресиддер Д. Словарь символов. М. : Гранд: ФАИР-Пресс, 1999. C. 231.}

_{²  Camões L. V. Os Lusíadas. Режим доступа: https://oslusiadas.org/ii/23.html (дата обращения: 07.12. 2023).}

_{³  Камоэнс Л. В. Лузиады. Сонеты. М. : Худож. лит., 1988. C. 61.}

_{⁴ Верде С. Поэзия / Poesia. Лиссабон : Эл Эдисойш, 2022. C. 210–213.}

_{⁵ Provérbios 6: 6–8. In: Bíblia Sagrada João Ferreira de Almeida — Corrigida e Atualizada. Lisboa: Loja da Bíblia Editorial, 2019. Режим доступа: https://www.bibliatodo.com/pt/biblia/almeida-­corrigida-fiel/proverbios-6-6 (дата обращения: 20.11.2023).}

_{⁶ Притчи Соломона 6: 6–8 // Библия. Синодальный перевод. М. : Российское Библейское Общество, 2008. Режим доступа: https://www.bible.com/ru/bible/400/PRO.6.6-8.SYNO (дата обращения: 20.11.2023).}

_{⁷ Citador. Citações e frases. Режим доступа: https://www.citador.pt/poemas/ (дата обращения: 20.11.2023).}

_{⁸ Пессоа Ф. Оды Рикарду Рейша. М. : Воймега, 2020. С. 225.}

_{⁹ Dicionário Priberam. Режим доступа: https://dicionario.priberam.org/ (дата обращения: 20.11.2023).}

_{¹⁰ Название мотороллера.}

_{¹¹ Веспа (вешпа) — название мотоцикла, от португальского энтомонима vespa ‘оса’.}

_{¹² Histórias em português. Режим доступа: https://contadoresdestorias.wordpress.com/ (дата обращения: 01.12.2023).}

_{¹³ Идентифицировал себя с образом цикады и современник Торги испанский поэт Федерико Гарсиа Лорка, восхищаясь ею и называя ее звонкой звездой: «Mas tú, cigarra encantada, / derramando son, te mueres / y quedas transfigurada / en sonido y luz celeste» ‘Но ты, зачарованная цикада, проливая песнь, умираешь и остаешься преображенной в звук и небесный свет’. Режим доступа: https://ciudadseva.com/texto/cigarra/ (дата обращения: 23.03.2024).}

_{¹⁴ Тресиддер Д. Словарь символов. М. : Гранд: ФАИР-Пресс, 1999. C. 404.}

_{¹⁵ Так, Эзоп, будучи изначально рабом, а получив свободу, проповедником, является синтезом этих двух ипостасей личности: муравья, поглощенного тяжелым трудом, и цикады, воспевающей высшие ценности [26. C. 47–48].}

_{¹⁶ Citador. Citações e frases. Режим доступа: https://www.citador.pt/poemas/ (дата обращения: 20.11.2023).}

_{¹⁷ Escritas. Режим доступа: https://www.escritas.org/pt/ (дата обращения: 20.11.2023).}

_{¹⁸ Андресен С. де М. Б. А. Единое начало всех вещей: избранные стихотворения в русских переводах. М.: Центр книги Рудомино, 2019. С. 133.}

About the authors

Marina V. Kutyeva

Plekhanov Russian University of Economics

Author for correspondence.
Email: kuteva.mv@rea.ru
ORCID iD: 0000-0002-2952-8349
SPIN-code: 4502-2714
ResearcherId: E-5614-2017

PhD in Philology, Associate Professor at Foreign Languages Department No 2, Higher School of Social Sciences and Humanities

36, Stremianny line, Moscow, Russian Federation, 117997

Varvara A. Makhortova

Moscow State Linguistic University

Email: varvara2504@mail.ru
ORCID iD: 0000-0002-7944-1161
SPIN-code: 2651-1783

PhD in Philology, Associate Professor at Portuguese language Department, The Faculty of Translation and Interpreting

38, Ostozhenka street, Moscow, Russian Federation, 119034

References

Supplementary files