Роман Андрея Волоса «Возвращение в Панджруд»: реконструкция повседневности Мавераннахра и судьбы поэта Рудаки

Полный текст

Введение В последнее время в русском дискурсе, а также в культуре повседневности наблюдается возрождение интереса к Средней Азии, ее истории и культуре. Публикуются тексты о Средней Азии забытых (по разным причинам) писателей [1; 2], историков, востоковедов [3-8], появляются новые исследования о культуре Средней Азии [9-11] и русской литературе о ней [12], выходят новые романы о Средней Азии [13; 14]. Среди современных авторов, пишущих о Средней Азии, - прозаик Андрей Волос. Известность ему принес первый роман «Хуррамабад» (2000), награжденный Государственной премией РФ. Все произведения Волоса, написанные и опубликованные впоследствии («Маскавская Мекка», «Победитель», «Таджикские игры» и др.), в той или иной степени также связаны с постсоветской проблематикой. Параллельно с написанием новых романов (из тетралогии «Судные дни») создавался роман «Возвращение в Панджруд»; в ряде интервью Андрей Волос говорит, что на него ушла четверть века. Этот роман тоже получил награду - «Русский Букер» в 2013 году. Роман далек от постсоветских проблем, он о Средневековье. Главный герой - таджикский (и персидский) поэт Джафар Рудаки, живший на стыке IX-X веков. Собственно, роман Волоса представляет реконструкцию биографии поэта. Реальной биографии Рудаки не существует. Неизвестны ни точные даты его рождения и смерти, ни его социальное происхождение: был ли он выходцем из богатых или бедных слоев; ни причины его слепоты: врожденная она или насильственная. Лишь в 1950-е годы антрополог М.М. Герасимов установил, что Рудаки был ослеплен в возрасте примерно шестидесяти лет. Хотя и этот факт в какой-то мере гипотетический. Таким образом, жизнь Рудаки предстает в сознании современников весьма мифологизированной. 2. Обсуждение Этим и ценен роман Волоса - наконец поклонники поэзии Рудаки получили относительно полную, логически выстроенную биографию поэта, пусть и с долей художественного вымысла и условности. Ведь, скажем, о наполеоновских войнах обыватель тоже знает не по историческим источникам, а по роману Льва Толстого «Война и мир». Такую же нишу, безусловно, в читательском сознании займет и роман «Возвращение в Панджруд». Тем не менее роман не назван именем поэта - в этом одна из интриг. Другая грань романа - травелог, путешествие из Бухары, где Рудаки служил при дворе эмира, в его родное село Панджруд (в переводе - пять ручьев), откуда он подростком отправился учиться в Самарканд, обещая деду вскоре вернуться. Я вернусь, - сказал он, глядя в выцветшие глаза деда… Дедушка! - крикнул в его сутулую спину Джафар. - Ты что? Ну я же правда вернусь! Весной! [15. С. 64-65]. Вскоре не получилось, дед умер, не дождавшись внука. Рудаки возвращается домой покалеченным старцем. Отличительная черта воссозданной биографии поэта в том, что она нарисована не в привычной парадигме поэта-небожителя, не в сочетании клишированных составляющих, выработанных советским биографическим дискурсом, как-то: влияние окружающего ландшафта, фольклора, дружба с простыми людьми и проч. Рудаки предстает живым, противоречивым, чем и располагает к себе, его личность не превращается в праведника или забронзовевший монумент. Рудаки в меру тщеславен: …Ваша речь льется свободно и плавно, как вода в большой реке… Разве по-арабски это могло звучать лучше? Джафар хмыкнул. - Ну ладно, не стоит преувеличивать моих заслуг, - с достоинством и довольно строго сказал он (несмотря на то, что, как отметил Шеравкан, ему все же не удалось устоять перед лестью) [15. С. 350-351]. Рудаки склонен к компромиссам: на предложение служить при дворе эмира отвечает согласием, так как понимает, что достигнуть славы возможно только будучи приближенным к власти: …У поэта нет иного пути. Если ему нет места при дворе - тогда пусть выльет чернила и сломает калам… В противном случае нужно забыть об этой стезе [15. С. 362]. Рудаки скептичен в отношении воздействия литературы на человека: ему приятно видеть рядом шарлатана и вора, представлявшегося его именем, присвоившего его стихи. Однако мудрость, которую транслирует шарлатан, не добавила ему ни нравственности, ни чести. В отношении веры Джафар Рудаки тем более не мог быть образцом. Он часто допускал вольности в рассуждениях о вере… и даже о Пророке… Он сеял смуту в сердца верующих. Распространял мысли о незначительности разницы между разными толками веры… короче говоря, он не старался отстоять истину, как это положено мусульманину [15. С. 610]. Да и в быту Рудаки был далек от праведности: …Джафар вел праздную жизнь всем известного в Самарканде гуляки [15. С. 370]. С глухим раздражением понимал, что не выспался, что его томит похмелье, что на бейты эти, будь они неладны, смотреть он не хочет, а хочет, напротив, вернуться в спальню, завернуться в чистую, пахнущую речной водой курпачу и крепко уснуть… [15. С. 375]. Уже слепой, он с гордостью в душе носит титул Царя поэтов, и когда скоморох-масхарабоз разыгрывает сцену его ослепления (см. [15. С. 415-416]), он скептически принимает это карнавальное обыгрывание его личной трагедии. Рудаки критичен в отношении человека: …В подлунном мире вообще нечасто встречаются люди, способные разделить чужую радость… может быть, где-нибудь там, за мостом Сират… или за рекой из расплавленного металла… а здесь - по пальцам перечесть [15. С. 471-472]. Джафар Рудаки предстает в романе Волоса агностиком. Таковы его суждения: …Люди косны и невеликодушны. И никогда не станут другими. На сотню находится один, способный взглянуть на вещи с такой высоты, что уже нельзя отличить одну веру от другой [15. С. 461]. У простого мусульманина спроси, чем суннит от шиита отличается, долго будет затылок чесать, да так и не разродится. По ходу дела может и того не понять, что и сам из суннита давно шиитом сделался [15. С. 518-519]. Тут-то Джафар и осведомился - довольно желчно - насчет того, какую именно веру их новый друг называет «истинной» - не ту ли, что позволяет молящемуся увидеть свет и услышать голоса?.. Да, сказал он, именно такую веру он и называет «истинной» - именно ее, веру мусульманскую, заповеданную Пророком… Однако существуют совершенно достоверные сведения, что христианские аскеты с помощью поста и молитвы достигают того же самого: видят светы и слышат голоса [15. С. 567-568]. …Что касается ада, то в какого бога ни верь, дорога одна. Если способен думать, чувствовать, быть великодушным и не гневаться - ты и так в раю, и будущее не должно тебя пугать. А если нет, то и ад тебе не страшен, потому что ты и без того в нем [15. С. 636]. Эпоха зороастрийцев не так далека от времени, в которое жил Рудаки, память о предках еще была свежа. Не только Рудаки чтил предков, но и эмир, которому он служил. Мы - правоверные мусульмане, - любил повторять эмир. - Но над могилой моего деда, великого эмира Исмаила Самани, сооружен мавзолей в виде храма зороастрийцев... Аллах велик, но стоит ли нам забывать о своих предках? [15. С. 206]. Выдержками из Авесты - говоря о священных животных зороастрийцев (кабане, собаке) - Рудаки смущает своего юного поводыря: Люди Согда - а мы, в сущности, потомки людей Согда, согдийцев - поклонялись огню… Но уж у твоего прадеда в доме наверняка был особый очаг, где всегда горел огонь… [15. С. 280-281]. Эта склонность Рудаки к диалектике и стала одной из причин его мучительной казни - ослепления. И все же «Возвращение в Панджруд» не роман-биография, не роман-путешествие. Его жанровая природа много сложнее. Скорее, роман можно считать исторической реконструкцией: читатель погружается в повседневность эпохи Мавераннахра. Андрей Волос попытался создать полнокровную картину жизни рубежа IX-X столетий. Множество персонажей, исторических и вымышленных, при дворе эмира, в учебных заведениях, в чайханах, в городах и кишлаках, на площадях и в зинданах, скоморохи-масхарабозы, дервиши, муллы, визири, воины, эмиры, бедные крестьяне, поэты, талантливые и бездари - все и все служат воссозданию полноценной картины жизни среднеазиатского Востока - Самарканда и Бухары. Герои романа рассуждают о вере, власти, поэзии, языке, человеке. Сюжет приобретает вид параболы: он не только о том времени - он о всех временах, он о тех проблемах, которые непреходящи, они интересны и насущны для современности. Но ведь и под луной нет ничего нового. Просто луч света упал под другим углом - и мир вокруг выглядит немного иначе. Только дураки ждут от беседы все новых и новых новостей. Что нового может сказать человек, если даже Бог повторяет одно и то же? [15. С. 455]. Самарканд эпохи Мавераннахра был интеллектуальной столицей Средней Азии. Здесь зарождались и развивались поэтические традиции. Еще юношей в первый день приезда Джафар стремится к Стене поэтов, ему не терпелось удостовериться, что и впрямь на земле есть место, где всяк может вывесить лоскут бумаги или пергамента со своими виршами… Длинная восточная стена Регистана была сплошь завешена сухими капустными листьями [15. С. 238] - именно на них были записаны поэтические вирши, прочитав которые поэты тут же устраивали семинары и обсуждения. …Каждый лист кричал о том, как много в мире людей, сочиняющих стихи, с какой жадностью они ждут одобрения и похвалы, как мечтают стать знаменитыми… [15. С. 243]. Через несколько дней Джафар - инкогнито - становится свидетелем обсуждения его стихов: …В этом стихотворении - читай! - любимую сравнивают с куропаткой!.. Где такое бывало, чтобы любимую сравнивали с куропаткой?!.. Любимая - и куропатка. Что за глупость?! Ни в какие ворота. Любимая - роза! Любимая - нарцисс! В самом крайнем случае - горлица! Но уж никак не куропатка, никак… Чем тебе нехороша куропатка?! Что, куропатка - некрасивая птица?.. А при чем тут арабские слова?!.. Почему человек, который пишет на родном языке, должен использовать арабские слова?! Он что - араб?! Пусть арабы пишут по-арабски. У нас есть свой язык! [15. С. 260-261]. Юный поэт испытал радость: его стихи обсуждают маститые поэты, может, и хулят, но они их заинтересовали! Джафар уже пятился вдоль стены Регистана, отступая к строениям первых переулков. Свернув за угол, он ударил себя кулаками по коленкам и подпрыгнул, как заяц, изо всех сил маша руками. Он сам не знал, что делать, - может быть, взлететь? Может быть, превратиться в порыв ветра?! Сорвался с места, кинулся со всех ног. Воздух казался слаще меда… Долго лежал, стараясь пережить свою радость - и все никак не находя сил сделать это. Она накатывала новыми и новыми волнами - он плакал, смеялся, катался по траве, снова смотрел в небо, снова плакал и снова смеялся [15. С. 262-263]. Джафар понял, что как истинный поэт он должен сочинить себе лакаб, псевдоним. Он же из Панджруда… Руд - поток… Рудак - речушка, ручей. Скорее даже - ручеек. Может быть, Рудаки? Сидящий у ручья… [15. С. 264]. Так он стал Рудаки. Вокруг вывешенных его слугой стихов с вплетенным в последнюю строчку лакабом толклись знатоки поэзии, восклицавшие «да кто же такой этот Рудаки? кто знает этого Рудаки?..» [15. С. 356]. Все с ума посходили. Каждый, кто хоть сколько-нибудь интересуется поэзией, только и долдонит: Рудаки, Рудаки, Рудаки, Рудаки! Но главное - базар. Вы знаете, что ваши стихи поют на базаре?.. - Да-а-а… Услышать свои строки из уст какого-нибудь болвана, сидящего на возу с морковкой, - вот истинное призвание [15. С. 359-360]. Не только царедворцы наслаждались стихами Рудаки, но, что было важнее для самого поэта, его строки повторяли как поговорки, напевали как песенки простые люди, потому что стихи Рудаки были созданы на понятном им языке. Если б не вы, господин Рудаки, мы бы никогда не поняли, на каком языке говорим. Ваши песни распевают по всему Аджаму. Строки из них становятся поговорками, люди повторяют, даже не зная, откуда они взялись. Вы великий стихотворец… [15. С. 271]. У Джафара Рудаки был единомышленник, Юсуф. Уже ослепленный, Джафар часто вспоминает их диалоги. Так, они рассуждают о власти: В древности правитель отчитывался перед народом за свои поступки… Но почему управлять им должен тот, кто ничуть не просвещенней самого темного из них? [15. С. 459]. Если нельзя сделать народ лучше и умнее, давай остановимся на том, что хотя бы управлять им должны не тупые жадные властители, а мудрецы [15. С. 461]. Но вообще-то людей мало волнует то, что происходит при дворе эмира. За возвышениями и опалой приближенных они следят как за перемещениями небесных светил. Я хочу сказать - примерно с такой же заинтересованностью [15. С. 500]. Эмир Фарнуш думает только о том, как бы ему залезть на бухарский престол… Приближенные и слуги тоже бесконечно двигают в своих изощренных умах шахматные фигуры, олицетворяющие их пособников и соперников. Что, если пожертвовать этой пешкой? Нельзя ли будет затем сожрать коня? И как увернуться вот от того слона, что вчера нашептал эмиру обо мне какие-то гадости?.. [15. С. 367]. В романе воссоздана ритуальная жизнь Средневековья, связанная с похоронами, свадьбой, рождением человека. Бесценен фрагмент, посвященный драматическому фольклору (см. [15. С. 412-418]). Еще одна важная черта, отличающая роман Волоса от типологически схожих по изображенному хронотопу: если практически вся русская литература о Востоке - ориенталистская по сути, то повествование Волоса принципиально иное. Несмотря на то, что в романе присутствуют все составные локусы и артефакты ориентализма - базар, мазар, мечеть, Арк, зиндан, дервиши, бачи, ришта, гастрономия и проч., - они не репрезентированы как экзотизмы, они - органичная часть картины мира Востока. Например, облик дервиша представлен не зловеще (как часто случается в ориенталистской литературе) и не загадочно. Дервиш - одна из социальных ролей изображенного ландшафта: На человеке были широкие штаны из некрашеной холстины и такая же простая холщовая рубаха, подпоясанная кушаком. На кушаке болтался нож, деревянная миска и деревянный ковш, голова покрыта войлочным куляхом - примерно таким, как у Джафара, только поновее. В руке посох. Через плечо по диагонали его опоясывал толстый жгут - должно быть, шерстяной плащ, скатанный вместе с молитвенным ковриком. - Суфий, - подтвердил Шеравкан [15. С. 549]. Дав клятву верности, ученик взамен получал хирку, благодать и колпак на голову, называвшийся не куляхом, как у простых людей, а таджем, то есть венцом [15. С. 559]. Бача, изображавшийся в русской литературе, начиная с XIX века, с придыханием или осуждением (см. прозу Н. Каразина, В. Верещагина, травелоги востоковедов), в романе Волоса показан остраненно, без ориенталистской рецепции: Шеравкан сидел, прислонившись спиной к стене, и смотрел на огонек каганца, причудливо танцующего на кончике фитиля. Этот маленький гибкий танцовщик был в оранжевой рубахе и голубых шароварах… или, может быть, танцовщица? [15. С. 113]. Роман «Возвращение в Панджруд» продолжает мотив слепоты, весьма популярный в мировой литературе. Вспоминаются тексты австрийских писателей ХХ века - Ингеборг Бахман «О эти счастливые глаза» [16] и Макса Фриша «Назову себя Гантенбайн» [17]. Плохо видящая героиня рассказа Бахман намеренно постоянно теряет свои очки, чтобы не видеть неприглядных сторон действительности. Герой романа Фриша притворяется слепцом, надевая черные очки и вооружившись тростью слепца, - таким образом он становится свидетелем поступков и намерений окружающих его людей. Слепота волосовского героя тоже многослойна: …Джафар шагал следом, и Шеравкан то и дело возвращался к мысли о том, что он ничего не видит. Как много солнца кругом: переливается листва в его лучах, поблескивают камни, синеет небо, белые праздничные облака неспешно скользят по его лазури! - а он совершенно слеп и ничего не видит [15. С. 291]. На деле же Рудаки знает жизнь во всех ее проявлениях, он даже слышит - не видит - что вот-вот отвалится подкова у лошади, чем удивляет своего поводыря, Шеравкана, безграмотного юношу. «…Слепой - все равно что неграмотный. А неграмотный - все равно что слепой», - говорит Рудаки и берется обучить юношу [15. С. 444]. Так сюжет романа превращается в инициацию Шеравкана. Путь длиною в сорок фарсахов становится взрослением юноши: наблюдая за реакциями слепого старца, Царя поэтов, Шеравкан постигает бытовые, нравственные, философские, поэтические проблемы, к концу путешествия он научился читать. 3. Выводы Если антрополог М.М. Герасимов воссоздал по останкам внешний облик поэта Рудаки, то писатель Андрей Волос по историческим мифам и преданиям, документам и хроникам - характер и нрав поэта, его среду и его время. Но самое важное - Андрей Волос выполнил гуманитарную миссию: имя и творчество Рудаки отныне станут известны намного большему числу читателей, чем прежде. Роман «Возвращение в Панджруд» уже переведен на китайский, армянский, македонский, сербский, болгарский, словенский языки. Есть надежда, что список продолжится

Об авторах

Элеонора Федоровна Шафранская

Московский городской педагогический университет

Автор, ответственный за переписку.
Email: shafranskayaef@mail.ru

доктор филологических наук, доцент, профессор кафедры русской литературы Института гуманитарных наук Московского городского педагогического университета

Российская Федерация, 129226, Москва, 2-й Сельскохозяйственный проезд, д. 4, к. 1

Список литературы