Path to Viy: features of the artistic conflict

Full Text

Введение

Замысел «Вия» (1834) проясняется письмом Гоголя матери от 2 октября 1833 года, в котором он вспоминает, как его воспитывали. Гоголь пишет о «благодетельных следствиях» для него рассказов матери о Страшном Суде и утверждает необходимость «потрясения детских чувств» для своей сестры: «…говорите, что Бог все видит, все знает, что она ни делает. Говорите ей поболее о будущей жизни, опишите <...> какие ужасные, жестокие муки ждут грешных» (Гоголь, 1940, т. 10, с. 281).

Художественная логика повести о встрече человека с Вием непостижима вне логики христианского сознания автора, исповедовавшего «религию страха и возмездия» (Н. Бердяев). В «Вие» мысль о конечных судьбах человека и человечества впервые в творчестве Гоголя заявляет о себе со всей своей грозной определенностью.

В начале повести бурсаки Халява, Хома Брут и Тиберий Горобец ломятся в дверь хутора ведьмы со словами: «Как же можно, чтобы христианские души пропали ни за что ни про что?» (Гоголь, 1937, т. 2, с. 184), нисколько не думая о смысле своих слов. Так над приземленно-бытовыми описаниями первых страниц завязывается второй, символический план повести о пропадающих ни за что христианских душах, которые, не подозревая того, обречены на путь к Вию. Удивительным образом повествование Гоголя о людях, пути которых никак не связаны с исканиями духа, открывает ту дверь, в которую вряд ли бы постучали его персонажи. Все искания и вытекающие из них конфликты героев «Вия» подаются Гоголем в совершенно определенном смысле – еда и ночлег, полнота желудка и защищенность от волков. С первой до последней страницы повести акцентируется писателем несознаваемый персонажами отказ от полноты бытия, прежде всего бытия духовного. Герои показаны вышедшими на дорогу, но в сюжете обнаруживается, что писатель раскрывает нам судьбу тех, кто пути в гоголевском смысле этого слова не имеет и о конечной точке этого пути не задумывается. Бурсаки живут сиюминутным: «...в карманах их, кроме крепких табачных корешков, ничего не было. Запасов они не делали никаких и все, что попадалось, съедали тогда же» (Гоголь, 1937, т. 2, с. 177). Беспечные даже на уровне биологического существования, попечение о душе своей будущие духовные пастыри никоим образом не обнаруживают. Борьбу со вселенским Злом в своем жизненном сценарии герои «Вия» не предусматривают.

В истории интерпретаций «Вия» не было недостатка в версиях конфликта повести. Чаще всего конфликт подводился под определенную тематическую рубрику, в свете которой и рассматривался. Выделяли социальный конфликт (М.Б. Храпченко, Н.Л. Степанов), конфликт реального и фантастического (Б.А. Максимов), конфликт язычества и христианства (Н.Г. Гаврилова), конфликт дневного и ночного (Л.В. Карасев, Р.В. Гуляев), конфликты психоаналитического образца (Д. Ранкур-Лаферьер) и пр. Литературоведы Запада, обращающиеся к творчеству Гоголя, балансируют между двумя «ликами Гоголя», приписывая ему то демонизм, то праведность. Соответственно, в зарубежных интерпретациях повести – Дж.Д. Харди, Л. Стэнтон (2002), Э. Свенсен (1993), Р. Джексон (2013) – трактовки конфликта определяются представлениями интерпретаторов о «духовном опыте» Гоголя.

«Вием» Гоголь пропускает через оптику христианского сознания конфликты тех шести из восьми повестей «Вечеров», которые, по словам В.В. Гиппиуса, «варьируют одну тему» – «вторжение в жизнь людей демонического начала и борьба с ним» (Гиппиус, 1994, с. 32). В статье предпринято исследование символико-религиозного конфликта – человек и Вий – как структурной и содержательной основы целостности повести «Вий». В «парадоксальном негативном реализме» (В. Страда) Гоголя «дрязг  жизни» (Гоголь) изображается в эсхатологической перспективе. Гетерогенность конфликта предопределена гетерогенностью гоголевского видения жизни: за пошлыми отношениями пошлых людей просвечивает невидимый для персонажей бытийственный мир, в котором человека ждет ирреальный противник, не позволяющий уклониться от встречи с собой.

Анализ конфликта позволяет утверждать, что Гоголь как «пророк и философ православной культуры» (В. Зеньковский) заявляет о себе уже в повести 1834 года и «прививкой религиозной темы» (В. Зеньковский) русская литература обязана именно этому произведению.

Обсуждение

Хома. Мотивировка конфликта

В повести «Вий» протагонист не является носителем истины или авторского идеала. Хома Брут живет, не требуя многого от жизни и от себя. В тройственной природе человека, сочетающей телесное начало, душевное и духовное, только первое является предметом неустанной заботы и попечения героя Гоголя, сосредоточенного на проблемах пустого чрева – того единственного органа, который у Хомы «отвечает» за проявления духовности («чувствовал на этот раз в желудке своем какое-то несносное одиночество» (Гоголь, 1937, т. 2, с. 182). Отличие человека от животного понимается Хомой специфически: «Нет, Халява, не можно» сказал он. «Как же, не подкрепив себя ничем, растянуться и лечь так, как собаке?» (Гоголь, 1937, т. 2, с. 183).

В семантике имени Хома пересекаются важнейшие для Гоголя смыслы: «человек» (от лат. Homo) и неверующий (евангельское – Фома неверующий). Человек, нетвердый в вере, с его духовной слабостью и нравственной слепотой – предмет особого и неустанного внимания Гоголя, рассматривавшего заурядность и пошлость как грустную норму жизни: «все, что бывает у всех людей» (Гоголь, 1952, т. 8, с. 217). Казалось бы, «лишние» моменты в повести (подробности жизни и нравов бурсаков, драки между классами богословов, философов и риторов, описание толпы семинаристов, отправляющихся на вакации, разговоры трех приятелей по дороге и пр.) необходимы прежде всего для того, чтобы представить Хому как одного из многих – грешников, не видящих грехов своих (отсюда значимость мотива видения в повести). Как сформулирует позже Гоголь: «Грешит нынешний человек... не оттого, чтобы хотел грешить, но оттого, что не видит грехов своих» (Гоголь, 1952, т. 8, с. 305–306).

Исследователи отмечают обостренный интерес Гоголя в 1830–1840-е годы к житиям святых, дающим «образцы поведения в различных жизненных ситуациях, противопоставляя их жизни неправедной» (Гольденберг, 2007, с. 121). В «Вие» травестируются сюжет, структура, образы агиографической литературы, описывающей путь к спасению.

Вместо рассказа о благочестивых родителях сообщается о сиротстве Хомы, не знающего ни отца, ни матери. Вместо повествования об отвержении детских игр и прилежании в учебе – рассказ о драках, которые устраивали семинаристы. В повести описываются не аскеза, труды и подвиги, а прожорливость, лень и вороватость. Рассказы о прижизненных чудесах святого сводятся к описанию полета Хомы с ведьмой и переживании им «бесовски сладкого чувства» (Гоголь, 1937, т. 2, с. 187). Требуемая жанром похвала святому заменяется разговором товарищей Хомы в кабаке об их приятеле, который погиб, потому что побоялся и не догадался плюнуть под хвост ведьме. По Бахтину, «Житие совершается непосредственно в Божьем мире. Каждый момент жития изображается как имеющий значимость именно в нем: житие святого – значит жизнь в Боге» (Бахтин, 1979, с. 204). В «Вие» присутствие Бога в жизни семинаристов никак не обозначено.

Хома представлен на фоне толпы бурсаков (в начальных эпизодах) и в сопоставлении с двумя товарищами, свернувшими вместе с ним с дороги. С момента ухода от общего пути бытовой локус пересекается с волшебным. В соответствии с канонами сказки в путь отправляются три героя,  и на долю одного из них выпадают «запрограммированные» сказочным жанром испытания.

«Старший», Халява – единственный из бурсаков, чье имя не распадается на две оксюморонные части (ср.: Хома и Брут, Тиберий и Горобець), и уже этим отнесенный к одной прозаической сфере существования. Лейтмотив образа Халявы – «прятался в бурьяне» – обеспечивает защищенность героя как от действия злых чар, так и от героического поприща. Единственная высота, на которую способен подняться богослов Халява, в финале повести разжалованный автором в звонари, – это высота колокольни. «Разбитый нос» Халявы («потому что деревянная лестница на колокольню была чрезвычайно безалаберно сделана» (Гоголь, 1937, т. 2, с. 218) – единственная опасность для него.

«Младший», ритор Тиберий Горобец, к концу повести ставший философом, вероятно, должен занять место погибшего философа Хомы, то есть его поединок с Вием выносится Гоголем за границы текста как возможная перспектива с возможным иным исходом. В «Вие» предполагаемый настоящий герой заявляет о себе в финальной реплике повести: «А я знаю, почему пропал он: оттого, что побоялся» (Гоголь, 1937, т. 2, с. 218). Подобно мнимому ревизору, «средний» Хома представлен мнимым героем, а противоречащий традиционному оптимизму сказки трагический финал выглядит как временная победа зла, как одно из звеньев в цепи вечных сражений человечества.

Чем мотивировано в повести решение ведьмы, выбравшей именно Хому, то есть «среднего» в сказочной иерархии? Возможно, неочевидность причины входила в авторский замысел, соответственно которому судьба Хомы должна заставить задуматься тех, кто не сомневается в безупречности собственной жизни. Хома избран для испытаний, как может быть избран каждый (так выглядит романтическая концепция избранничества у Гоголя).

Единственное активное, не вынужденное внешними силами действие Хомы в повести – это кража карася у своего товарища, в свою очередь укравшего этого карася у ведьмы. Гоголь не мог не знать, что связывали с символикой рыбы евангелисты. Многие из учеников Христа (в том числе апостол Фома – один из прообразов гоголевского Хомы) были рыбаками. Христос называет своих последователей ловцами человеков, а Царство Небесное уподобляет неводу с рыбами всякого рода. Во дворе хутора бурсаки видят чумацкие возы, с одного из них и украдена рыба. В оборотническом мире повести ведьма выступает как успешный, судя по возам, ловец человеков, а Хома – мелкая рыбешка, обреченная на попадание в сети. «Назначенный» (Гоголь, 1937, т. 2, с. 197) развивать и спасать души, Хома не готов стать ловцом человеков, не соответствует своему предназначению. Духовное служение не входит в сознание Хомы как задача его жизни, именно потому Гоголь ставит своего героя в экстремальную ситуацию, когда необходимость спасения чужой души становится залогом спасения собственной.

В «Вие» ярче, чем в других произведениях, заявляет о себе притчевый характер мышления Гоголя, стремящегося увидеть во всем временном и телесном «символы и знаки вечного» (Д.С. Лихачев). «Разогни книгу Ветхого Завета: ты найдешь там каждое из нынешних событий, ясней как день увидишь, в чем оно преступило пред Богом, и так очевидно изображен над ним совершившийся Страшный суд Божий, что встрепенется настоящее» (Гоголь, 1994, т. VIII, с. 278).

В Книге Бытия, первой книге Библии, показаны страшные последствия отпадения человека от Бога, вследствие которого человек был предоставлен сам себе. В гоголевской книге бытия дается авторский вариант ветхозаветной притчи об отчуждения человека от Бога с предначертанностью ее развязки: Бог вытесняется из каждодневной жизни в сферу знания, вера воспринимается героями «Вия» как книжная премудрость – и герой в решающий момент оказывается один перед силами нечисти.

«Глубинная премудрость» (С. Аверинцев) притчи говорит о необходимости выбора между «многими дверями» (Гоголь, 1937, т. 2, с. 193) той единственной, которая в христианском сознании автора отождествляется с верой: «Аз есмь путь и истина и жизнь» (Ин. 14: 6). Гоголевского героя «субъектом этического выбора» (С. Аверинцев) делает только инстинкт самосохранения. Хома трижды пытается убежать от атакующих его сил зла (от ведьмы, от посланцов сотника, из хутора сотника) и каждый раз не извлекает требуемого притчей должного урока. Как следствие, испытание с каждым разом становится опаснее, приближая Хому к встрече с Вием. Гоголевская притча предостерегает героя (и читателя) от промедления на пути духовного спасения, когда выбора уже не будет: «Тут не такое заведение, чтобы можно было убежать» (Гоголь, 1937, т. 2, с. 193).

Житие, сказка, притча выступают как «генетические коды» (В. Тюпа) к пониманию не характера Хомы, но функции персонажа в гоголевской художественной концепции жизни. По всей вероятности, Гоголь, подобно христианскому писателю средних веков, «хотел внушить своему христианскому читателю самое непосредственное ощущение личной сопричастности к мировому добру и личной совиновности в мировом зле: читатель должен был внутренне отождествить себя с праведником – в его доброй воле, а со злодеем – в его греховности, усматривая все ту же борьбу – Бога и Дьявола в описываемых событиях и в себе самом» (Аверинцев, 1971, с. 257).

Мотивировку конфликта ищут обычно в действии или событии, нарушающем равновесие некоей системы. Бытовую причину можно увидеть в краже карася или в комической клятве Хомы, которую он не собирался выполнять («И если мы что-нибудь, как-нибудь того или какое другое что сделаем, то пусть нам и руки отсохнут, и такое будет, что Бог один знает» (Гоголь, 1937, т. 2, с. 184) и которая трагически отзовется затем в судьбе героя. Демоническое вторжение в жизнь Хомы в религиозно-символическом мире повести объясняется не столько каким-то конкретным проступком героя, но образом жизни человека, нечувствительного к свету и тьме. Как действия, так и бездействие Хомы вписываются в духовно не пробужденный мир, в котором «все, казалось, как будто спало с открытыми глазами» (Гоголь, 1937, т. 2, с. 186), не разрушая его равновесия. Приход ведьмы выглядит немотивированным; завязка конфликта представлена автором повести как чудо, объяснения которому лежат вне человеческого знания: «Не спрашивай» говорил протяжно резонер: «пусть его там будет, как было. Бог уже знает, как нужно; бог все знает» (Гоголь, 1937, т. 2, с. 192). Сверхъестественное, внезапно врывающееся в жизнь человека, – тема «Вечеров на хуторе близ Диканьки» – в повести «Вий» представлено в авторской интенции неисповедимости путей Господних, но предначертанности их исхода. Хома с его «младенчествующим сознанием» (А.И. Иваницкий) – несостоявшийся герой жития и сказки – «назначенный» («уже недаром так назначено» – Гоголь, 1937, т. 2, с. 197) повторить судьбу отпавшего от Бога ветхозаветного человека, обречен стать жертвой сил, которые состоялись в полноте зла.

С.Н. Булгаков как-то сказал: «Сама пустота нейтральна, она не разделяет и не связывает». Опасность пустоты в том, что она открыта к приятию в себя любого более или менее агрессивного начала, поскольку сопротивления не оказывает. Когда эта пустота приходит в соприкосновение со злыми началами, ей нечего противопоставить им. Человек, пренебрегающий своим «назначением» свыше, оказывается тем самым в поле внимания низших сил бытия.

Развитие конфликта. Антагонист

В «Вие» «двуединая сущность мира» (А.Г. Коваленко) открыта авторскому сознанию, в котором резко поляризованы добро (сфера божественного) и зло (сфера нечеловеческого и античеловеческого). В сознании персонажей Гоголя Высшее начало присутствует как знание, которому «учат» (мотив «Чему вас в бурсе учат?» – Гоголь, 1937, т. 2, с. 192), оторванное от жизни и никак на жизнь не влияющее. Героем своей повести Гоголь делает человека, который непримиримость миров Добра и Зла до поры до времени не воспринимает как имеющую какое-либо существенное значение лично для него. Хома опирается на противоположные силы одновременно, в его понимании божественное и бесовское начала («Ей-богу, ни чертова кулака не видно» – Гоголь, 1937, т. 2, с. 182) сосуществуют в одной плоскости, в случае опасности он обращается как к молитвам, так и к заклинаниям.

У ворот хутора ведьмы Хома в пространстве между полярными силами мироздания – обыватель, бегущий от запредельной реальности, будь то реальность света или реальность тьмы. Но стучит он в ворота, за которыми его («уже недаром так назначено» – Гоголь, 1937, т. 2, с. 197) ждет Зло.

Представляется продуктивной мысль А.Х. Гольденберга о значимости для Гоголя «сюжета антихриста, имитирующего деяния апостола» (Гольденберг, 2007, с. 131) в шлейфе «травестийных ассоциаций». Непримиримая конфликтность двух миров приоткрывается герою, подобно его евангельскому прообразу, в момент, когда Хома принуждается оседлавшей его ведьмой осязать плоть иномирья. Ср.: «Если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его, не поверю» (Ин. 20:25).

В сцене ночного полета герой против воли поддается очарованию света, сияния, ясности, прозрачности, блеска и музыки и чувствует «бесовски сладкое чувство», «какое-то пронзающее, какое-то томительно-страшное наслаждение». В оборотническом мире обилием света (ср.: «Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы» – 1Ин.1:5) утверждается торжество темных сил, «какое-то солнце» является солнцем запредельного мира и указывает на близость к рубежу смерти. С помощью молитв и заклятий Хома возвращается в реальность, «неполный свет» (Гоголь, 1937, т. 2, с. 187) которой воспринимает как спасение от несущей смерть «красоты» инобытия. Пройдя через первую стадию столкновения со Злом – стадию искушения красотой зла, Хома легко забывает пережитое потрясение, утешаясь привычными для себя способами.

В «Вие», одном из самых пессимистичных произведений Гоголя, соприкосновение человека с духовной реальностью видится Гоголю как вхождение в реальность духов зла. В троекратном превращении старуха – прекрасная девушка – труп символически изображаются три стадии восприятия человеком зла. Вначале человек, естественно, видит во зле безобразие и отстраняется от него, как уклоняется Хома от объятий старухи. Затем зло может очаровать, одурманить человека, действуя на него искусом красоты, и тогда Хома видит вместо старухи красавицу. В конце концов человек способен осознать губительность зла (превращение красавицы в посиневший труп, пытающийся схватить Хому), но борьба со злом на последней стадии, когда оно увеличивается как количественно (несметное множество чудовищ), так и качественно (Вий как концентрация силы зла), обречена на поражение.

Автор повести указывает на опасность минимального соприкосновения с силами зла («Не гляди»). Силы зла не видят Хому до тех пор, пока он избегает соприкосновения с ними: «...труп не там ловил его, где стоял он, и, как видно, не мог видеть его» (Гоголь, 1937, т. 2, с. 210), – но даже такое внешнее соприкосновение с ними, как встреча глазами, делает человека уязвимым.

Гоголь напоминает и о том, что первый шаг навстречу злу делает сам человек: сначала Хома сам стучится в чужое пространство (хутор ведьмы), затем его насильно привозят в хутор сотника и приводят в захваченную адскими силами церковь.

«Вий» – необычная история человеческой души. В повести нет внутреннего конфликта, внутренней борьбы человека с грехом и страстями, внушаемыми дьяволом, – того, что в сочинениях отцов церкви называется невидимой бранью. В оппозиции «внешнего» и «внутреннего человека» голос последнего едва слышен, высвобождение внутреннего человека и, соответственно, внутренний конфликт с духовными победами и поражениями – явление непроявленное или невозможное. Гоголевские персонажи не стоят перед выбором пути с его неизбежными колебаниями, сомнениями, внутренней борьбой.

В «Вие» плоть Хомы без борьбы торжествует над его духом. Хома не придает значения «поперечивающим чувствам» или легко уступает им. Внутренняя раздвоенность, предусмотренная конфликтностью имени и фамилии Хомы Брута, в сюжете реализуется против воли персонажа: в отличие от персонажей «Тараса Бульбы» Хома не хочет быть героем и к героическому противостоянию вынуждается обстоятельствами.

Гоголь уже в период работы над «Вием» склонен соотносить бездуховность (мертвые души) с космическим злом. Пошлая жизнь пошлых героев и ирреальные силы зла, равно отнесенные писателем к низовой сфере жизни, не столько противопоставляются, сколько сополагаются писателем. В едином мире находятся и дневные, в которых рисуется бездуховная проза существования, и ночные сцены, которые являют собой сверхъестественное проявление низа жизни – то имитирующее поэзию и красоту, то ужасающее чудовищным безобразием.

Структурной и содержательной основой повести «Вий», как и большинства художественных творений Гоголя, является внешний конфликт. Хома говорит о себе: «И сам я – черт знает что» (Гоголь, 1937, т. 2, с. 197). Таким образом, центральный конфликт повести есть конфликт черта (злых духов), с одной стороны, и героя, представляющего «черт знает что», с другой. Фантастические силы зла и «зло как отталкивающая обыденная пошлость» (А. Григорьев) представлены Гоголем в их взаимном притяжении и отталкивании.

В комментариях к фантастическим образам повести указывается на их соответствие мифопоэтической картине подземного мира. Но вне внимания исследователей осталась интерференция в художественном мире повести хтонических существ с образами религиозного происхождения, представленными в религиозных жанрах как антагонисты Бога. Из истории культуры явствует, что фольклорные чудовища атаковали человека как телесное существо, а падшие ангелы охотились за его душой, искушая и способствуя грехопадению – отпадению от Бога. Образы и функции тех и других вписываются в замысел повести о человеке, живущем между двумя мирами (языческим и христианским), но не способном безусловно примкнуть ни к одному из них. В сознании Гоголя периода работы над «Вием» языческие образы народной мифологии и христианская символика взаимодополняют друг друга, хотя уже в этот период времени народная фантастика используется как средство реализации замысла о гибельности пути, ведущего к утрате образа Божьего в человеке.

К зеркалу Господних заповедей будет звать Гоголь персонажей и зрителей эпиграфом «Ревизора» («Твое зеркало суть Господни заповеди; если положишь их пред собою и будешь смотреться в них пристально, то оне откроют тебе все пятна, всю черноту, все безобразие души твоей» – Гоголь, 1994, т. VIII, с. 529).

В повести Хома Брут «безобразие души» своей видит не в Евангелии, а в безобразном чудовище с опущенными до самой земли веками. Вий – сила тьмы, которая не нуждается в свете до тех пор, пока не появляется необходимость поразить жертву: «Поднимите мне веки, не вижу» (Гоголь, 1937, т. 2, с. 217). Примечательно, что портрета Хомы Гоголь не дает, зато рисует портрет его фантастического антагониста с обычным «изобилием телесных подробностей» (С. Бочаров) и доминированием земных деталей («приземистый», «Весь был он в черной земле», «засыпанные землею ноги и руки», «веки опущены были до самой земли», «сказал подземным голосом» (Гоголь, 1937, т. 2, с. 217). Вий видится Хоме человеком: «ведут какого-то приземистого, дюжего, косолапого человека» (Гоголь, 1937, т. 2, с. 217). Взглянув в глаза Вию, безликий Хома впервые видит свой истинный облик, свою приземленность и духовную слепоту. Символика спящего с открытыми глазами мира позволяет отнести «Поднимите мне веки, не вижу» (Гоголь, 1937, т. 2, с. 217) и к Хоме.

Еще одно значение имени Фома – «близнец»: «Тогда Фома, иначе на- зываемый Близнец, сказал ученикам: пойдем и мы умрем с ним» (Ин. 11:16). Детали встречи Хомы с Вием позволяют сделать предположение о зеркальном удвоении антагонистов, их внутреннем близничестве. Представляется, что зеркальность Хомы и Вия входила в замысел писателя, видевшего исход пути Хомы во встрече героя с самим собой.

Неукорененность веры Хомы и ноги, как корни, вросшие в землю, Вия – детали, символически представляющие цепочку, одновременно связывающую и разделяющую двух главных персонажей, один из которых находится на пути ко злу, другой же укоренился, навсегда врос в мир зла. В конфликте происходит не поглощение одного сознания другим, но встреча сознаний, находящихся на разных стадиях омертвения. Хома и панночка – пограничная ситуация. Вий – предельное развитие потенций зла.

Название повести указывает на то, что главным ее героем, главной движущей силой сюжета является Зло, вначале неощутимое героями, которые беспечно не замечают его в своих мелких и крупных проступках. В фантастической реальности герой оказывается в момент, когда зло становится видимым во всей своей страшной и уродливой сущности. Появление Вия в финале повести представлено как концентрация зла, постепенно и незаметно накапливающегося и в конечном счете всей своей земляной массой сокрушающего героя.

Вий не убивает Хому: он только указывает на него своим железным пальцем. Хому, лишенного той веры, которая «отвечает» за способность «не бояться», побеждает собственный страх. «Испугаться самого себя» –  таким видится Гоголю исход конфронтации земного (человек) и потусторон- него (ведьма и Вий) миров. Название повести «Вий» (как и пьесы «Ревизор») продиктовано эсхатологическим сознанием Гоголя, для которого «последняя сцена представляет последнюю сцену жизни, когда совесть заставит взглянуть вдруг на самого себя во все глаза и испугаться самого себя» (Гоголь, 1994, т. VII, с. 465).

Развязка конфликта

К. Мочульский уверен, что «бранолюбивый характер» русской литературы идет от Гоголя. По Гоголю: «Мы призваны в мир на битву, а не на праздник, праздновать победу мы будем на том свете» (Гоголь, 1994, т. VI, с. 285).

В повести «Вий» Гоголь создает персонажей, чуждых потребности «выходить на битву». Хома Брут, вопреки своей воинственной фамилии, предпочитает лежать и курить трубку. Пассивность, желание уклониться от испытаний, убежать (от ведьмы, от ректора, от своих конвоиров, от сотника) характеризуют Хому до тех пор, пока он не слышит роковое: «Тут не такое заведение, чтобы можно было убежать…» (Гоголь, 1937, т. 2, с. 196). Борьба Хомы с темными силами – вынужденная необходимость самозащиты. Активно действующая сторона конфликта – нечистая сила с ее злой агрессивной волей.

Исследователь, наделяющий Хому званием «первого христианского воина в русской литературе» (Гуляев, 2015), несколько погорячился. Роль Хомы в битве с нечистой силой – роль жертвы, наемника, вступающего в борьбу за плату («тысяча червонных»), но не воина в религиозном понимании этого слова. С точки зрения Церкви, почитающей мучеником человека, совершающего свой подвиг во имя Бога и вместе с Богом, Хома – лжемученик.

Примечательно, что образ жертвы, виноватой и наказанной за свою вину или вины за собой не знающей, в повести множится. Дворня сотника рассказывает о влюбленном псаре Микитке, который, в отличие от Хомы,  не смог противостоять панночке («Он, дурень, нагнул спину» – Гоголь, 1937, т. 2, с. 203). Повторяется ситуация бегства без сопротивления в рассказах о матери, в страхе бросающей свое дитя: «Она схватила дитя, прокусила ему горло и начала пить из него кровь. Шепчиха только закричала: „Ох, лишечко!“ – да из хаты» (Гоголь, 1937, т. 2, с. 204). Хома – один из многих, кто или уступает без борьбы, или гибнет в неравной схватке с силами зла.

В боях, которые организовывали богословы, философы и риторы перед занятиями в семинарии, неизменно богословия «в ужасных шароварах и с претолстыми шеями» «побивала всех». Для победы было достаточно иметь «ужасные шаровары» и «претолстые шеи». В битвах духа ресурсов Хомы оказалось недостаточно. В финале повести Хома вынужден «глядеть в лицо смерти» (А. Шопенгауэр) и у него нет той веры, которая помогла бы сделать это без страха.

Для Гоголя, внимательного читателя Деяний и Посланий апостолов, верою обеспечивается подлинное единение между людьми: «У множества… уверовавших было одно сердце и одна душа» (Деян. 4, 32). Хома – часть бурсацкого сообщества, члены которого объединяются общими походами по кабакам и хуторам или групповыми драками. В минуту опасности герой оказывается в полном одиночестве, окруженный пассивными зрителями, равнодушно наблюдающими за тем, как на их глазах погибает человек. По всей вероятности, Хома в роли зрителя с таким же равнодушным любопытством наблюдал бы за гибелью очередной жертвы злых сил, чтобы сказать наконец: «Вот это как долго танцует человек!» (Гоголь, 1937, т. 2, с. 215). Гоголь с горечью констатирует одиночество обделенного верой человека, особенно разительное на фоне единства сил зла. С одной ведьмой Хоме удалось справиться, но противостоять единой злой воле несметных адских сил он не в состоянии.

Если изображение нечисти в повести определялось «мрачным владычеством суеверия» (В. Жуковский), то Бог для Гоголя – «неведомая, недоступная, непостижимая, неизреченная Тайна, к которой не существует никакого приближения» (Булгаков, 1994, с. 91). Гоголь исходит из постулата о незримом присутствии Бога в мире. В отличие от агрессивной активности нечистой силы, Высшее начало жизни не посягает на свободу человека и ждет от него призыва (молитвы). «Бесовски сладкое чувство» (Гоголь, 1937, т. 2, с. 187), внушается Хоме во время ночного полета с ведьмой против его воли, а Спасение («почувствовал какое-то освежение») он находит лишь тогда, когда «начал припоминать все, какие только знал, молитвы» (Гоголь, 1937, т. 2, с. 187). Сюжет Бога спрятан в деталях – знаках присутствия Бога в повести, по мысли Гоголя, различимых для тех, кто Бога ищет. Власти нечисти положены пределы – до первого петуха. Кажущаяся богооставленность Хомы – дидактическое послание автора читателям о том, что происходит с человеком, который «мало заботится о Боге и о душе своей» (Гоголь, 1937, т. 2, с. 216).

В повести Гоголя трудно найти то, что К. Леонтьев называл «оптимистической тенденциозностью». Но нельзя согласиться и с тем, что Гоголь издает «вопль бессилия и тоски перед торжеством мирового зла» (М. Дунаев). Автор «Вия» корректирует романтическую концепцию вечности и неустранимости зла. В повести зло не торжествует: нечистые духи («испуганные духи») застревают в стенах церкви и погибают.

В своей притче-сказке Гоголь не видит возможности для окончательной победы над злом и в будущем. Тиберий Горобец, по сказочным канонам должный стать настоящим героем, получил от автора имя императора, во время правления которого был распят Христос. Духовная беспечность и небрежная жизнь мешают человеку своевременно понять, что он заблудился: «Бурсаки заметили, что они сбились с пути и давно шли не по дороге» (Гоголь, 1937, т. 2, с. 182). По Гоголю, если нет попыток подняться над биологическим уровнем существования, становится неизбежным движение вспять – к Вию.

Заключение

В «Вие» травестируются сюжет, структура, образы агиографической литературы, описывающей путь к спасению. Хома – несостоявшийся герой жития и сказки – обречен стать жертвой сил, которые состоялись в полноте зла.

«Испугаться самого себя» – таким видится Гоголю исход конфронтации земного (человек) и потустороннего (ведьма и Вий) миров.

«Русский Данте», как стали называть Гоголя после «Мертвых душ», уже в «Вие» рисует картину движения человека в преисподнюю греха. Драматизм гоголевского видения мира в том, что он видит типичный путь человека путем не к вере, а от веры. Для Гоголя путь забвения божественного назначения, образа Божия в себе – это путь к Вию, путь от духовного небытия к небытию физическому.

В «Вие», одном из самых пессимистичных произведений Гоголя, соприкосновение человека с духовной реальностью видится Гоголю как вхождение в реальность духов зла. Гоголь ставит своего героя в экстремальную ситуацию, когда необходимость спасения чужой души становится залогом спасения собственной.

В бескомпромиссной нравственности Гоголя духовная бесплодность Хомы едва ли не приравнивается к участию в бесплодных делах тьмы («Не участвуйте в бесплодных делах тьмы» – Еф. 5, 11). Сон души предопределяет появление сверхъестественных темных сил в жизни персонажа и сводит к минимуму возможности противостояния демоническому.

About the authors

Olga R. Khomyakova

Author for correspondence.
Email: hom_o@rambler.ru
ORCID iD: 0000-0001-7010-7696

Candidate of Philology, Associate Professor of the Department of Belarusian and Foreign Philology

References

Supplementary files