Единицы культурного кода как выразитель авторского взгляда на мир в романе М. Степновой «Хирург»

Полный текст

Введение

Изучение личностных художественных стилей, как отмечал акад. В.В. Виноградов, позволяет раскрыть «принципы эволюции языка художественной литературы в связи с эволюцией самой литературы» и иллюстрировать их действие [1. С. 97]. В этом смысле язык произведений нашей современницы Марины Степновой привлекает не только своим богатством — стилистическим разнообразием лексики, сочетанием выразительных приемов, неожиданностью словоупотреблений и их осмысления и т.д. Удивителен по силе своего проявления представленный в ее произведениях гастрономический культурный код — как в блестящем романе «Женщины Лазаря», так и в необычном романе «Хирург», ассоциируемом, по мысли Ю. Панибратовой, с «Пигмалионом» — идеей конструирования мужчиной «новой феминной архетипики» [2. С. 141] и превращения женщины в дьявола, несущего смерть.

Писатели, объективируя видимое и переживаемое через использование содержательных единиц языка, используют лингвокультурные коды как способы формирования и формулирования мысли, показа внешнего мира и характеристики внутреннего мира персонажей [3. С. 894]. Читатель, прочитывая текст, в том числе — отстоящий от него во времени достаточно далеко, во многом опирается при его интерпретации на знание культурных кодов [4. С. 710].

История вопроса

Лингвокультурный код понимается нами, вслед за В.И. Карасиком, как «система взаимосвязанных значений, отражающих специфическое, присущее определенному языковому сообществу исторически обусловленное понимание» [5. С. 4]. Через лингвокультурные коды происходит «осознание культуры», восприятие информации, закодированной в определенной форме и позволяющей культуру идентифицировать [6. С. 191]. Н.Н. Изотова видит в культурном коде ценностную матрицу, «входящую в структуру ментальности любой этнокультуры», инструмент соотнесения информации с определенными знаками (символами) [7. С. 8].

Лингвокультурные коды отмечены значительным разнообразием — среди них различают соматический, зооморфный, милитаристский, природно-ландшафтный, вещный и др. [8]. Знаки отдельных кодов культуры рассматриваются учеными как носители значимого содержания, «когнитивно релевантные сознанию современного носителя языка». Исходя из этой мысли, М.Л. Ковшова осуществляет детальный анализ пословиц, содержащих единицы костюмного кода — в том числе названия предметов обуви и головных уборов [9. С. 366].

В области изучения языка писателей исследователи обращаются к индивидуальным и частным схемам осмысления и языковой вербализации определенных предметных областей. Неслучайно в рассуждениях Е.В. Падучевой о структуре нарратива и экспансии лингвистики на области, «дотоле ей не подвластные», звучит мысль о перспективности «сопоставления интерпретаций одних и тех же элементов в естественном языке и в нарративе», что позволяет уточнить значения определенных элементов [10. С. 47].

Культурные коды принимают на себя прагматическую функцию, определяя в целом — через совокупность знаков материального и духовного свойства — «национальную картину мира и мировоззрение конкретного сообщества». В этом смысле важны авторские смыслы в художественном произведении, их воздействие на читателя [11. С. 235].

В.М. Савицкий, определяя лингвокультурный код как образную систему культуры, которая «получила воплощение в естественноязыковой субстанции», подчеркивает, что «в области духовного производства (выделено нами — Е.С.), транспонируясь из материальной формы бытия в идеальную, получая образную природу, в функции культурного кода может использоваться практически любая сенсорно воспринимаемая сфера реальности: космические объекты, природные феномены, животные, растения, человеческий организм, хозяйственная утварь <…> и др. [12. С. 119].

Проблема кодирования и декодирования культурных смыслов в художественных произведениях становится все более актуальной. К ней обращаются для выявления способов использования авторами языковых единиц, вербализующих культурные коды и позволяющих эксплицировать различные смыслов в произведениях российских и зарубежных писателей [13–18] и др.

Значительное место среди иных кодов культуры занимает пищевой (гастрономический, кулинарный) код. Подтверждением его важности является разработка его в нескольких направлениях. Так, Е.В. Капелюшник описывает особенности фрагмента языковой картины мира, связанного с выражением представлений о мире «путем ассоциативно-образного уподобления продуктам питания, кулинарным блюдам, процессам приготовления и поглощения пищи», и выявляет сценарную структуру концептуальной сферы «Еда» [19]. Особую значимость приобретают процессы питания в контексте платоновского художественного мира. Они переплетаются «с насыщением духовным» и пересекаются с важными для романа «Чевенгур» оппозициями: природное — культурное, абстрактное — конкретное, духовное — материальное, жизнь — смерть и др. [20. С. 42].

Использование пищевого кода в художественной ткани романа М. Степновой «Женщины Лазаря» представляется особенно ощутимым и значимым: он перекликается с рядом иных культурных кодов — растительным, природным, мифологическим и др., что отражает особенности его функционирования в сфере художественного текста (см. подробнее в [21]).

Целью работы является выявление в тексте романа спектра функций, выполняемых единицами, вербализующими пищевой (гастрономический) код.

Материал и методы

Материал составляет текст романа М. Степновой «Хирург». При анализе материала используются общелингвистические методы наблюдения и описания, концептуального и дискурсивного анализа, прием интерпретации идейного и образного содержания текста.

Результаты исследования

В романе «Хирург» совокупности единиц, участвующих в реализации «словесной темы» (термин В.М. Жирмунского) — темы еды, питания, пищи, создают почти тактильно-вкусовую ощутимость. Если одной стороной в использовании слов, номинирующих продукты питания и относящихся к области вкусового и зрительно-вкусового восприятия, становится указание на содержание рациона и блюда меню персонажей как явления бытовой жизни персонажей, то вторым — куда более важным — является вовлечение автором подобной лексики в орбиту формирования образов героев и выражения отношения к ним, вербализации причин конфликтов между ними и различий в их ценностных системах.

Цель использования единиц гастрономического кода весьма далека в романе М. Степновой от чисто орнаментальной. Они не только включаются автором в описание процессов повседневного приема пищи, присутствующих так или иначе в жизни героев повествования, будь то гурманов или пренебрегающих разносолами и изысками. Эти единицы служат показателем материальной обеспеченности героев и их семей, занимаемого в социальной иерархии места, образа жизни и черт характера и т.д. Это весьма востребованный ход в художественном тексте — на ум с готовностью приходят строки В. Маяковского «ешь, ананасы, рябчиков жуй», булгаковские «судачки а-ля натюрель», «Стразбурга пирог нетленный» и «трюфли, роскошь юных лет, французской кухни лучший цвет» из романа «Евгений Онегин», «уха из разгневанного налима» в «Заячьем ремизе» Н.С. Лескова и многие другие описания трапез и застолий. Описания обедов и процессов приготовления еды встречаются у А.С. Пушкина, Н.А. Некрасова, И.А. Крылова, Н.В. Гоголя, М.Е. Салтыкова-Щедрина, Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого и др., но, как пишут Е.В. Лыхина и Е.А. Селина, «в описании еды мало кто может сравниться с А.П. Чеховым», иронично и насмешливо показывавшим обывателей, у которых еда составляла образ жизни [22. С. 171].

В романе «Хирург» М. Степновой еда в различных ее проявлениях наделена целым спектром функций — от простых и ожидаемых до весьма сложных.

Во-первых, единицы гастрономического кода, представленные наименованиями продуктов и готовых блюд, участвуют в романе в описании повседневной жизни героев. Чай с рафинадом и загорелыми баранками — незатейливый «бизнес-ланч» акушерок роддома, где родился главный герой романа Аркадий Хрипунов. Традиционной у мусульман жирной бараниной и горячим чаем угощает мальчишку Хасана один из его наставников Наджим, советуя ему никогда не запивать баранину ледяной водой, от которой «скручивает кишки». В романе в целом много еды^[1] — примитивно-простой и изысканной, повседневной и праздничной. Это и пустые пролетарские щи в заводской столовой, и свежий влажный сыр, «который до созревания натуго, как младенца, пеленали в соленое полотно» — ужин деревенских жителей горных районов, и завтрак в семье работяги в виде «вчерашних макарон по-флотски, вываленных в чугунную сковородку и сверх всякой меры залитых яйцами», и черный грузинский чай у бабки Хорьковой, охраняющей больничный парк, — в литровой эмалированной кружке, сопровождаемый «газетным фунтиком с окаменелыми сахарными подушечками».

Во-вторых, еда, а именно принятый в определенном социуме набор продуктов и ассортимент блюд, выступает в романе в функции характеристики материального состояния (желудевые пышки в голодном военном детстве) и социальной принадлежности персонажа и его семьи. В семье Хрипуновых «насыщались просто — без скатертей и излияний. Причем Хрипунов-старший по преимуществу не насыщался, а элементарно жрал — шумно и мерно двигая тяжелыми челюстями. <…> Вообще ели невозможную, тяжелую, неудобоваримую дрянь — какие-то мясные обрезки, плавающие в желтом жидком жиру, раскисшую от сала жареную картошку, залитые топленым маслом макароны — отъедались разом и за военное детство, и за великую голодуху сорок шестого года». С самими продуктами, как видим, коррелирует и способ их приготовления, намеренно подчеркиваемый автором как малоприемлемый (слишком много жирного), если говорить о рационе обычного человека.

В-третьих, семейные трапезы, вызывающие у маленького Хрипунова чувство мистического ужаса, становятся в романе сюжетообразующим средством — они включаются в круг ситуаций, усиливающих отчуждение родителей — в первую очередь отца — и сына. Во-первых, различным является отношение к еде и поведению за столом у Хрипуновых — старшего и младшего. «За несанкционированные звуки (когда я ем — я глух и нем!) Хрипунову полагался звучный лещ. <…> За раскрошенный (испоганенный) хлеб или тайно выловленные из молока пенки можно было схлопотать от верховного жреца и полноценную порку» — подобные детали указывают на то, что «противостояние» за столом участвует, как и многое другое, в увеличении дистанции в отношениях между отцом и сыном. Как мы узнаем, Хрипунов сыном «почему-то откровенно и неприкрыто брезговал, как брезгуют мышами или, скажем, тараканами», не говоря уже ни о какой любви. И мы узнаем позже, что ставший взрослым Хрипунов «никогда не хамил и никогда не напивался, хотя бы потому, что был сыном хама и алкоголика».

Однако если «церемониальные условности» семейного ужина Хрипуновых можно было вынести и даже «преодолеть, заглотнуть, зажмурившись и не жуя, — и вареный лук, и пенки, и куриную пупырчатую кожу», то десерт был для ребенка «неминуемым и чудовищным, как конец света». Каждый раз он содрогался, предчувствуя приближение, по словам матери, «сладкого баловства», а на самом деле — кошмарного белого эмалированного тазика, чуть не до краев наполненного «полураздавленными эклерами, обломками бисквитов, наполеонов, трубочек, корзиночек и прочих кулинарных шедевров». Даже на фоне феремовских одноообразия и скудости ассортимента сладостей — там «сроду не видели в продаже ни одного живого пирожного, питая небогатые мозги и небалованные души исключительно соевыми батончиками да развесными леденцами» — это изобилие было для мальчика му́кой, поскольку «сверху весь этот пирожный лом был украшен массивными котяхами крема — масляного, белкового, заварного, всякого — и посыпан шоколадной крошкой».

Каждодневная вынужденная борьба за опустошение малоэстетичного жирного тазика навсегда отвратила Хрипунова-младшего от способности когда-либо в будущем есть сладкое, отказ от которого стал для него проявлением свободы. Да и в целом его рацион благополучного и преуспевающего хирурга стал принципиально иным — к примеру, «легкий салатик (пара зеленых листьев, лимонный сок, ни грамма масла) и кусок клетчатой от гриля золотистой рыбы». Еда детства становится, по сути, одним из тех кошмаров, которые западают в память героя навсегда и, пусть неосознанно, определяют манеру поведения, привычки и самооценку, характер отношения к людям, ви́дение своего назначения в жизни.

На этом фоне отрадным для ребенка было посещение булочной, где стоял «сдобный, толстый, розовый дух — такой плотный, что хоть мажь его сливочным маслом и ешь на завтрак, как калорийную булочку за девять копеек». И простой батон за тринадцать копеек, противопоставленный даровому кондитерскому «изобилию» семьи Хрипуновых, воспринимается совсем иначе — это «самая большая радость», он почти одушевлен и одухотворен: «согревающий ребра, теплый, доверчивый и толстый, как сонный щенок». Его «соблазнительно-беззащитный хлебный бок» ассоциируется с «сиюминутным хрустом смуглой корочки, которая с коротким горячим вздохом открывала нежное батонное нутро — белоснежное, пористое, слипающееся во рту в ароматный, липкий, кисловатый комок».

Образы еды — блюд и продуктов — участвуют в показе типичного образа жизни и сферы занятости людей. Так, не желая «солить огурцы и продавать косточковые», молодая хохлушка из анекдотичной Жмеринки, где обычно «жасминовыми вечерами к поездам дальнего следования выносят газетные кульки с вареной молодой картошкой и малосольными огурчиками, а раннюю черешню продают нанизанной на аккуратные веточки», закончив школу, «рванула в столицу нашей родины» и весьма преуспела, избегнув пугающей ее участи, — вышла замуж за видного осетинского профессора.

Отдельные виды продуктов, блюд и напитков достаточно часто появляются в зарисовках, показывающих жизнь хирурга Хрипунова и Анны — с лицом, сотворенным его руками, и улыбкой «сокрушительной убойной силы», производящей «невыносимый» эффект. Так, продававшая фрукты на набережной итальянка, которая, теряя сознание от увиденного [улыбки] и падая, «все продолжала сыпать Анне под ноги свою невероятную, чуть ли не с кулак, бело-розовую, всю в мелких родинках, безвкусную клубнику». Этот эпизод становится для Хрипунова предупреждением о возможной реакции людей на улыбающуюся Анну и тяжелых для них последствиях.

Ничего не понимая и не связывая мимолетную улыбку Анны с происходящим, расталкивает (!) пассажиров растерянная стюардесса с подносом, «сплошь уставленным стаканами с минералкой, соками и медленно умирающим шампанским».

Пережить чувство «непереносимого счастья» не под силу и пепельно-бледному официанту, молчавшему, «будто получил по лбу бетонной стеной», и даже не пытавшемуся исправить ситуацию с вываленным им на голову посетительнице-канадке сложным десертом из разноцветных шариков мороженого с «вафельными трубочками, блямбами взбитых сливок, свежей малиной, шоколадом».

В меньшей степени, но, тем не менее, единицы гастрономического кода участвуют и в показе жизни в крепости Аламут Хасана ибн Саббаха и его окружения. При этом ощущается чуткое внимание автора к этнографическим особенностям их жизни. Например, охранники иранской неприступной горной крепости Аламут вынуждены были спускаться изредка в долину за едой — «за пахучим, полупрозрачным, вяленым мясом, жестким, словно шея советского прапорщика, двадцать лет оттрубившего службу в солнечном Туркменистане, за тонкими пресными лепешками, созревшим сыром и кислым молоком, которое хранили в прохладных бурдюках».

Напитки — а их в романе довольно много (водка, чай, «общепитовский бурый кофе», «скверный капучино», минералка, сок, «медленно умирающее шампанское» и т.д.) — также служат яркими показателями привычек и вкусов героев, уровня жизни и финансовых возможностей. Здесь и портвешок злой дворовой хулиганской «урлы» в Феремове, довольно рано привитой приводами в милицию и чуть позже — «первыми ходками по малолетке», водка, которую в Феремове работяги-взрослые «жрут со страшной силой». Но если Хрипунов-старший употреблял водку, «беленькую», выпивая в обед на работе «поллитру», что не мешало ему ворочать ящики до конца смены, то герои более позднего времени и иного общественного положения располагают уже иными возможностями: «Арсен мог выставить из папиных ядерных погребов и невиданный джин, и заморский Smirnoff — кристальной, ангельской очистки, и даже кьянти в прохладных плетеных бутылках»). А вот хирург, потомок алкоголика Хрипунова, умершего от цирроза, тяги в спиртному вообще не испытывал — и это является знаковым. Скорее наоборот: его нет ни в меню ресторанных ужинов, ни в домашнем употреблении, разве что он отпаивал коньяком потрясенного Медоева.

На различающемся отношении к еде, системе образов, связанных с питанием, представленных продуктами, блюдами, напитками, основаны во многом конфликт между младшим Хрипуновым и его родителями, несоответствие мальчика Аркаши настроению и привычкам дворовой шпаны, да и, пожалуй, Феремова в целом.

Еда, а точнее и важнее в данном случае — сама трапеза, включающая те или иные блюда, — становится неким концептуальным фоном, на котором высвечивается в определенном ракурсе важная для автора ценность: семья и семейные отношения. Это, вероятно, в целом типично для Марины Степновой: еще в романе «Женщины Лазаря» трапезы за общим столом в добром и любящем доме Питоврановых и Чалдоновых показаны как символ завидного благополучия, приязни, понимания и взаимной любви членов семьи, в то время как скупленный Линдтом для молодой беременной жены — чуть не целиком — рынок благополучных советских времен (тепличные огурцы, яблоки, угреватые, пористые лимоны, мед, «торжественный, неторопливый, превративший банальную липкую литровую банку в мерцающую изнутри дворцовую светильню») не сделало более теплым холодное и брезгливое отношение Гали к своему нелюбимому супругу^[2].

В романе «Хирург» нет места благополучной семье — и это тоже показано с использований номинаций продуктов и блюд. Простой, но уютный семейный очаг, когда все хорошо и покойно в доме, где из кухни «пахнет пирогом с капустой и картошкой-пюре (на молоке и на сливочном масле)», а мама читает книжку прикорнувшему рядом сонному детенышу, не сложился у хрипуновской мамы. У нее не случилось «наплыва животной любви к новорожденному детенышу» — вместо этого только неприязнь, немного любопытства и непонимание. Восприятие матерью своего ребенка показано с удивительной натуралистичностью. Она рассматривает сверток с младенцем с подозрительностью покупателя, имеющего уже опыт приобретения «подтухшего, бракованного» товара — «как будто стоя перед прилавком и выгадывая, хватит ли шмата желто-красной говядины, которую ловко вертит в руках равнодушный мясник, и на котлеты, и на щи, и не окажется ли приглядный шмат дома ловко сложенным куском старого жира и натруженных воловьих жил». Да и настоящее сближение с мужем происходит, лишь когда возникает угроза жизни единственному, пусть и нелюбимому, сыну.

В более чем обеспеченной семье Медоевых, где, казалось бы, ничто не мешало добрым отношениям орденоносного отца и сына, семейного очага также нет. Ставшего чужим отца, шестнадцатилетний сын Арсен, выросший без него, спокойно и тщательно стерев со щеки «умильное отцовское лобзанье», озадачил неожиданной и непростой просьбой — помочь ему поступить в МГИМО. Причем сделал это так буднично, «как будто просил передать ему солонку за семейным обедом, когда воскресенье и в мамину честь подают украинский борщ, расплавленный, раскаленный, несусветный, но все равно сваренный не мамой, и потому — не настоящий». Видимость семейного обеда очевидна: мамы давно нет в живых (она умерла при родах), а еду в осетинской семье важного профессора готовят скорее всего некие «ласковые, молчаливые женщины в темных низких платках», обитающие, по осетинской традиции, в дальних комнатах.

Нельзя не отметить особо определения, которыми автор щедро «сдабривает» упоминаемые блюда и продукты (пирожные — жирные, давленые, отвратительные; свежий, влажный сыр; мутный низкооктановый самогон; чай с хрупкими пожилыми баранками; сколько угодно баранины, обжигающей, перченой, пахучей» и т.д.), сравнительные обороты и метафоры — яркие и многогранные (соевые батончики да развесные леденцы, похожие на битое стекло, завернутое в блеклые бумажки; ягодные кисели — мутные, тепловатые, розовые, как сопли из разбитого носа», и т.д.).

Они нередко сопровождают использование единиц пищевого кода в портретных характеристиках героев: Хрипунова-старшего, у которого после нескольких дней бесконечного празднования рождения ребенка — пусть даже и не известного ему пока пола — «неузнаваемо толстое, глянцевое лицо, словно наполненное изнутри жидким желтым жиром и белесые, остановившиеся глаза человека, видевшего ад, но так и не поверившего в бога». Это и «сладкие, как пьяные вишни, глазки» будущей мадам Хрипуновой — «миловидной дурочки с игривыми ямками на сдобных плечах». Ее описание в целом вызывает аллюзии к образам съедобного: «Супруга образовалась практически сразу — подошла в перерыве сама, пухленькая, вкусно выпирающая из модного крепдешинового платья». И при первом знакомстве ее будущий муж обнаружил, что под платьем она «вся нежная, жирная, вздыхающая и живая, как округлый комок доспевшего дрожжевого теста, присыпанного сверху россыпью крошечных родинок — как будто тоненько молотой свежей корицей».

И приведенные выше цитаты, и многие иные выдержки иллюстрируют отмеченную нами удивительную широту спектра единиц пищевого кода, относящихся к мучным изделиям: это хлеб, лепешки, батон, рогалики — с «нежными, податливыми, аппетитными» сдобными витками. Автору и люди видятся сквозь призму съедобного. Всем этим толпам (включая старших Хрипуновых), не знающим иного смысла жизни, кроме поиска хлеба насущного, людям с нечеткими и, вероятно, похожими лицами, «наспех вылепленными из хлебного мякиша, и крошечным зародышем души, едва пульсирующим в области желудочно-кишечного тракта» — им не до любви и чувств отцовства и материнства: «что им было в этих абсолютно не эргономичных и утомительных исканиях и порывах?».

За счет использования близких образов проявляются не очевидные на первый взгляд, но постепенно проступающие связи — в частности, между матерью и сыном. У матери были очень странные глаза — «Не такие глаза должны быть у женщины, за спиной которой молчаливо толпились сотни поколений скучных тихих землепашцев, на скорую руку сляпанных из кислого теста и безнадежной золы». И мало в чем похожий на нее сын, лежа в больнице, часами смотрел «прямо перед собой, приоткрыв рот и отдыхая, так что даже лицо обмякало на больничной подушке — желтоватое, мягкое, как непропеченный блин из кислого теста. Выглядел он при этом настоящим клиническим идиотом и по-прежнему упорно ничего не говорил». Получается, что мама Хрипунова и он сам, фигурально говоря, «слеплены из одного теста» (вспомним и образ доспевшего дрожжевого теста, вызываемый появлением в романе матери Хрипунова).

Рассуждения о лицах совсем не случайны, ведь Хирург рвется к сотворению совершенного лика, виденного им во сне, он ТВОРЕЦ! «Хрипунов хотел стать Богом. Он вообще не имел права любить» — любовь в земном смысле, как показывает нам автор, совсем не для него. Это подтверждается и тем, как хирургом воспринимались плотские удовольствия — как-то физиологично, «вроде того, что получаешь от здоровенного куска белого теплого хлеба с толстой докторской колбасой. Первые пару минут приятно, нет слов, но доедаешь уже с определенным усилием» — никакой «лирической дрожи», даже здесь мы встречаем исключительно гастрономические ассоциации. Весь этот «шелковый ночной трепет для Хрипунова сводился к двум словам — мясная возня. Неприятны Хрипунову и поцелуи, вызывавшие в памяти «мамин белый тазик с пирожными. Царство давленых углеводов, податливое тесто, размазывающийся по языку скользкий приторный крем, бесконечные, длинные, рвотные содрогания».

Интересно, что и на путь будущего творца человеческих лиц, в салон к которому рвется пол-Москвы, он невольно сворачивает с пути обычного феремовского шпаненка, исторгнув на пустыре жирные «макароны по-флотски» с маминой сковороды — это было последнее из прозвучавших в тексте романа блюд семейного меню, оставивших по себе жуткую память во взрослом Хрипунове. Тем самым заканчивается гастрономический кошмар его детской жизни — далее продукты и блюда в жизни самого Хрипунова уже не содержат ни жирного (масло, сало, крем и т.д.), ни сладкого (сахар, пирожные).

Этим, в частности, определяется непонимание вкуса (в прямом и переносном смыслах) Анны и Медоева, приверженных сладкому. Его ужасает комбинация из шариков мороженого и вафельных трубочек — сложного десерта, заказанного по просьбе Анны, однако именно он сделал ее счастливой. Запретное сладкое, таким образом, позволило миру вокруг наполниться для Хрипунова «абсолютной, божественной, переливчатой гармонией» — тем, к чему он стремился.

Образ одного из персонажей романа — Медоева — акцентированно вербализуется за счет единиц «сладкого» кода. На создание приторно-сладкого образа направлено все: и его фамилия, и «сладчайший парфюм», и характеристика его сомнительного в пору студенчества бизнеса — он предоставлял девочек людям «на непоколебимых вершинах и высотах», и они лакомились «медовыми прелестями медовых медоевских красоток». От тошнотворности медоевского «липкого рахат-лукумного мира» у Хрипунова, вынужденного с ним общаться, начинали ныть зубы, как от сладостей, а людям нервным и непривычным становилось гадко, вплоть до рвотных спазмов — как «от плохо переваренной халвы и не считанных шоколадных конфет».

Конечно, в романе много и «не концептуальной» еды: тарелки с манной кашей; «варенье из райских яблочек, солнечных и прозрачных насквозь, как шары на рождественской елке»; размазываемое по небу сливовое повидло, с которым ассоциируется произнесение имени «Алина Анатольевна»; мед, молоко и вино в источниках мифического райского сада и т.д.). Образ какой-то похожей на гору застывшей каши преследует Хрипунова в повторяющемся кошмарном сне, в котором он видит Лицо, ставшее его наваждением на всю жизнь.

Пищевые ассоциации вплетаются и в «непищевой» контекст, участвуя, например, в формировании ценностной компоненты в трактовке показанного предмета: «Туфли — светло-коричневые. Нет, не светло-коричневые — цвета старого односолодового виски, в который добавили одну, всего одну каплю горячего молока. Замечательные туфли».

Интересны гастрономические ассоциации при описании внешности героев: водитель мебельного фургона — «немолодой мужик с простым картофельным лицом» — лицом, напоминающим картофелину, или же примитивным и распространенным, как картошка в качестве еды.

Выводы

Итак, подчеркнем еще раз удивительную широту и разнообразие в романе М. Степновой единиц пищевого кода. Они привлекаются автором в разных целях — передают вкусовые, колоративные, ольфакторные (обонятельные) ассоциации. Однако более важными они представляются как участвующие в развертывании и поддержании в тексте определенных мотивов, формировании актуальных смысловых полей. Как минимум два из них, названные нами как «жирное» и «сладкое», представлены значительным количеством вербальных проявлений и задают практически с начала повествования некий лексический и смысловой камертон. Жирный и сладкий мир детства отзывается в Хрипунове и его судьбе неоднократно, в том числе он определил самое важное — выбор профессии и самой важной для него роли Творца.

Таким образом, отношение героя на разных этапах его жизни к еде и восприятие окружающих его людей сквозь призму их гастрономических пристрастий, соотносимых с его собственными предпочтениями, становится своеобразным средством формирования его образа. Сквозь гастрономическую призму показаны как герои повествования, так и многие детали сюжета, место семьи и трапезы в системе ценностей отдельных персонажей и т.д.

 

_{¹ Много яств, различных простых и сложных блюд, изысканной и самой простой еды и в другом романе М. Степновой — «Женщины Лазаря». Представленный там продуктовый ассортимент «весьма широк и способен охарактеризовать и эпоху изобилия и доступности еды, и голодный 1918 год, и времена эвакуации во время Отечественной войны» [21].}

_{² См. подробнее: [21].}

Об авторах

Елена Ивановна Селиверстова

Санкт-Петербургский государственный университет

Автор, ответственный за переписку.
Email: e.seliverstova@spbu.ru
ORCID iD: 0000-0003-2020-0061
SPIN-код: 2032-2115

доктор филологических наук, профессор, профессор кафедры русского языка для гуманитарных и естественных факультетов

199034, Российская Федерация, г. Санкт-Петербург, Университетская наб., 7-9

Список литературы

Дополнительные файлы