Развитие доклассового общества в трактовках эволюционизма

Полный текст

Возникновение эволюционистских воззрений на движущие силы и этапы развития доклассового общества

Хотя сегодня широко распространена точка зрения, что социологическая наука имеет отношение исключительно к современности [25. Р. 4607] и не должна углубляться в историю, традиция осмысления прошлого, которую в наше время можно назвать социологической, оформилась более двухсот лет назад. Начало ей было положено, вероятно, исследованием А. Фергюсона «An Essay on the History of Civil Society», опубликованным в 1789 году: автор критиковал широко распространенные в то время представления о формировании цивилизованного общества в результате общественного договора — интеллектуального конструкта, созданного людьми с целью преодоления «естественного состояния», или состояния «войны всех против всех» [2. С. 164]. Прежде всего, Фергюсон был не согласен с тем, что основой объединения людей является их природная враждебность, и утверждал, что враждебность — не исходное, а производное состояние человека, «возникающее из реального отношения к той стороне, которую мы поддерживаем, и из желания отстаивать права нашей группы» [27. Р. 24]. Этим автор постулировал наличие в человеке врожденных социальных чувств, которые называл «привязанностью, создающей основу для объединения» [27. Р. 24].

Иными были взгляды Фергюсона и на рациональное формирование социальности. В отличие от представителей теории общественного договора, отводивших ключевое значение интеллектуальному конструированию общественных институтов, он считал роль рационального начала незначительной. «Характеризуя чужие действия, мы часто забываем о том, что делаем сами; и вместо переживаний, которые стимулируют мысль в присутствии другого человека, мы объясняем мотивы поведения теми соображениями, которые возникают в часы уединения и холодных размышлений» [27. Р. 26]. В действительности же, полагал Фергюсон, даже наиболее устойчивые из рациональных мотивов, как, например, стремление к обогащению и жизненным удобствам, не могут вызывать в людях желание объединиться: «человек далек о того, чтобы ценить в обществе только внешние удобства, он обыкновенно больше всего привязывается к группе, где эти удобства встречаются реже всего, и является тем более верным той группе, где дань его верности оплачивается кровью» [27. Р. 27].

Согласно Фергюсону, механизм социальной интеграции формируется в значительной мере за пределами человеческой рациональности, и если и поддерживается работой сознания, то скорее его аффективной стороной. Именно ею, полагал он, можно объяснить «упрямую привязанность дикаря к своему неустроенному незащищенному племени, когда искушения на стороне легкости и безопасности могли бы побудить его бежать от голода и опасности к месту более богатому и безопасному» [27. Р. 29]. В итоге Фергюсон предложил новый подход к объяснению причин возникновения и развития механизмов общественной интеграции в древности: формирование социальности — длительный естественный процесс, проистекающий из преимущественно неосознанных потребностей людей в сопричастности, и сводящийся к нормативному закреплению успешных практик взаимодействия.

Важным достижением Фергюсона является предложенная им периодизация развития общества. В главе «The History of Political Establishment» он выделил три последовательных этапа эволюции — дикость, варварство и цивилизацию, и первые две определенно характеризуют разные уровни развития доклассового общества. Фергюсон утверждал, что на этапе дикости человек предоставлен самому себе: «его счастье заключено в его лачуге, одежде из шкур и руках… В спорах с равными ему людьми он не апеллирует к суду и не имеет в руках знаков власти магистратуры или знамени вечного командования» [27. Р. 185]. В эпоху варварства человек, напротив, независимо от личных качеств и блеска славы, вынужден «следовать за знаменами вождя и играть подчиненную роль в племени, он не понимает, что даже те его действия, что он воспринимает как совершенные по своему выбору, на самом деле являются предметом его обязательств» [27. Р. 185]. Фергюсон не только дифференцировал стадии развития древнего общества, но и обозначил характер социальных отношений в качестве критерия различий этих стадий, явным образом противопоставив свободе архаичных дикарей зависимость и подчинение, царящие в более развитых обществах варваров.

Взгляд классической социологии на эволюцию доклассового общества

Возникшая в конце XVIII века социологическая традиция осмысления эволюции человечества получила развитие в период становления классической социологии — с середины ХIX до начала ХX века. В этот период возникло две линии дифференциации этапов социального развития доклассового общества, которые связаны с именами Г. Спенсера и Л.Г. Моргана.

Спенсер сохранил исходное понимание эволюции как естественного процесса, дополнив его своим представлением о магистральном направлении развития органических систем в сторону их усложнения. «Прогресс — это не случайность, а необходимость. Вместо того, чтобы считать цивилизацию созданной искусственно, мы должны принять ее как часть природы... Изменения, которые претерпело и продолжает претерпевать человечество, вытекают из закона, лежащего в основе всех органических творений; и если человеческий род продолжает существовать, а устройство вещей остается тем же самым, то эти изменения должны закончиться следующим образом: усложнением» [38. Р. 80]. Спенсер остался верен и принципу методологического индивидуализма, декларированному Фергюсоном в анализе социогенеза. Он полагал, что социальной интеграции способствовали, прежде всего, «коллективные результаты ищущих удовлетворения человеческих желаний, …которые вызывали …добровольную кооперацию» [14. С. 114], а в качестве наиболее важного из тех свойств, что обусловили социальный прогресс, рассматривал способность применить свой ум и трудолюбие в целях самосохранения. «Независимо от того, порождаются ли опасности для существования избытком плодовитости или какими-либо другими причинами, ясно, что непрерывным упражнением способностей, необходимых для борьбы с ними, и смертью всех людей, которые не могут успешно бороться с ними, обеспечивается постоянное движение к более высокой степени мастерства, интеллекта и саморегуляции, к лучшей координации действий, к более полноценной жизни» [38. Р. 60].

Сохранив верность традиционному пониманию движущих сил развития доклассового общества, Спенсер предложил собственную хронологию его эволюции. Его типология включает четыре формы социальной организации, дифференцированные по степени сложности социальной структуры: простые общества (simple), сложные (compound), общества двойной (doubly compound) и тройной сложности (trebly compound). Важно, что в его представлении эти типы социальности образовывали эволюционную последовательность, или своего рода станции на пути, по которому человечество должно пройти в ходе истории [39. Р. 49–51].

Морган пошел иным путем: он взял за основу трехстадийную периодизацию Фергюсона, но детализировал ее этапы и расширил перечень критериев их дифференциации. В основу своей схемы эволюции он положил не умозрительные рассуждения, как это преимущественно делалось до него, а результаты своих обширных этнографических и архивных исследований. В результате он выработал собственное понимание вопроса, поиск ответа на который и прежде занимал умы исследователей: «каким образом дикари, подвигаясь вперед медленными, почти незаметными шагами, достигли высшей ступени варварства; каким образом варвары, путем подобного же прогрессивного движения, достигли в конечном счете цивилизации; и почему некоторые племена и нации в одновременном ходе развития остались позади, одни — в состоянии цивилизации, другие — варварства, третьи — дикости» [11. С. 7].

В стремлении установить причины общественного прогресса Морган предпринял анализ двух основных линий социальной эволюции: «одна охватывает изобретения и открытия, другая — первобытные учреждения.., [которые] могут быть поняты как продукт роста отдельных идей» [11. С. 6]. Основное внимание Морган сконцентрировал на том, «чтобы представить некоторые доказательства человеческого прогресса в этих различных областях в течении последовательных этнических периодов, как это раскрывается в изобретениях и открытиях, а также в развитии идей управления, семьи и собственности» [11. С. 6]. В качестве движущих сил развития первобытного общества он рассматривал комплекс взаимосвязанных интеллектуальных, социальных, материальных и экономических факторов, объединенных направленностью на прогресс.

Принимая во внимание приверженность Моргана царившему в середине ХIX века духу позитивизма, кажется естественным, что в основу исторической периодизации он положил эмпирически наблюдаемые признаки. Он был далек от стремления объяснять развитие доклассового общества исключительно совершенствованием его материальной культуры и технологий, и считал, что периодизации, основанные на материальных критериях, могут быть полезны разве что «для классификации предметов древнего производства» [11. С. 8]. Он предложил широкий спектр эмпирических признаков общественного прогресса, которые могли наглядно охарактеризовать образ жизни и уровень развития духовной и материальной культуры на той или иной стадии развития доклассового общества (средства существования, ареалы обитания, развитие языка и верований, характер организации социально-политической и экономической жизни). В результате Моргану удалось непротиворечивым образом дифференцировать этапы эволюции первобытного общества, разбив каждый из них на низшую, среднюю и высшую стадии и определив комплексные критерии их различий [11. С. 9–14]

Несмотря на прогресс, достигнутый с середины ХIX до начала ХX века в понимании эволюции доклассового общества, этот вопрос не стал центральным в социологическом дискурсе — большинство социологов-эволюционистов заостряло все внимание на описании качественного своеобразия современного им капиталистического общества в сравнении с тем обществом, из которого оно выросло и которое отрицало. Преимущественно это делалось с помощью идеальных типов, предназначенных для сравнения уходящей и формирующейся социальной реальности, таких как «общество статуса — общество контракта» Г. Мэйна [12], «Gemeinschaft — Gesellschaft» Ф. Тенниса [15], «механическая солидарность — органическая солидарность» Э. Дюркгейма [4], и, очевидно, не способствовавших расширению представлений об эволюции доклассового общества. В последующие полвека теоретические схемы эволюционизма и вовсе выпали из социологического мэйнстрима, чему, вероятно, способствовало укрепление позиций марксизма, подвергавшего эволюционизм острой критике и предложившего собственную парадигму общественного развития — через революционную смену общественно-экономических формаций [8. С. 7; 16. С. 1–2].

Следует согласиться с Р. Карнейро, который отмечал, что примерно с 1896 по 1959 годы в общественных науках «доминировали анти-эволюционистские представления… [в результате чего они] повернулись спиной к культурной эволюции. Это упущение создало антропологии и ее сестре — науке социологии печальную репутацию» [20. Р. 16–17]. В результате даже ученые, исследовавшие первобытные общества на предмет их преобразования в первые государства, в этот период в большинстве своем отрицали «идею, что …все общества должны пройти в своем развитии одни и те же этапы.., [осуждая] даже попытку указать различные стадии, на которых более простые общества обязательно имели бы тенденцию усложнения» [30. Р. 112].

Социология середины XX века: основания периодизации и новые градации эволюции доклассового общества

И все же «концепция эволюции оказалась слишком фундаментальной и плодотворной, чтобы ее бесконечно долго могло игнорировать все, что именует себя наукой» [41. Р. xii]. Толчком к возникновению нового понимания причин и этапов эволюции доклассового общества послужил важный юбилей: в 1959 году исполнилось сто лет со дня выхода в свет первого издания монографии Ч. Дарвина «Происхождение видов». По всему миру прошла серия научных конференций, организованных представителями различных наук, но объединенных общей целью — оценить эвристическую значимость идеи эволюции и выработать ее новое понимание, соответствующее современному состоянию науки. Не обошли вниманием это событие и обществоведы, поставившие в центр обсуждения проблему социальной эволюции. Некоторые значимые результаты дискуссии были обобщены в 1960 году в книге «Evolution and Culture» [33], где нашла отражение новая попытка осмысления развития доклассового общества, которая оказалась весьма востребованной на протяжении второй половины XX — начала XXI века.

Методологическим основанием этой парадигмы стал неоэволюционизм, в рамках которого в качестве критерия эволюции доклассового общества вновь стало рассматриваться усиление его дифференциации [22. Р. 6]. В неэволюционистской схеме о развитии общества следовало судить не по образу жизни людей, характеру изобретений, уровню развития технологий или верований, а по степени сложности его социальной структуры [35]. Получив возможность оперировать этим исключительно социологическим критерием, социология окончательно обрела методологическую независимость от других наук, что облегчило ей формирование собственного понятийного пространства и упорядочение доклассовых обществ в эволюционную последовательность.

Закономерно, что с середины XX века арсенал социологии архаических обществ стал пополняться новыми понятиями. Некоторые из них были заимствованы из этнографии и антропологии: благодаря сделанным представителями этих наук детальным описаниям жизни, быта и рутинизированных практик доклассовых культур социологи научились находить структурные различия в разнообразных архаичных общностях, отличать лидеров нестратифицированных групп от правителей иерархически организованных обществ, а вождей от царей.

Так, М. Саллинз выявил целый спектр признаков, позволяющих увидеть разницу между облаченным институционализированной властью вождем и бигменом — мужчиной, завоевавшим авторитет благодаря личным заслугам перед определенной группой людей [34]. К. Оберг описал признаки вождества (chiefdom) как особой формы социальности общества, сумевшего создать иерархическую структуру, но не достигшего уровня цивилизации: вождества «контролируются верховным вождем, объединяющим под своей властью районы и поселения, управляемые иерархически соподчиненными вождями… вожди обладают судебной властью улаживать споры и выносить преступникам приговоры вплоть до смертной казни и, будучи военными предводителями, имеют право использовать людские и материальные ресурсы сообщества для войны» [31. Р. 484]. Г. Классен и П. Сальник объединили вокруг себя специалистов, исследовавших высокоорганизованный социальный конструкт древнего мира — раннее государство [21]. Обобщив ключевые признаки этого типа социальности, Л.Е. Гринин определил его как «особую форму политической организации достаточно крупного и сложного аграрно-ремесленного общества.., определяющую его внешнюю политику и частично социальный и общественный порядок; эта политическая форма в то же время есть отделенная от населения организация власти: а) обладающая верховностью и суверенностью; б) способная принуждать к выполнению своих требований; менять важные отношения и перераспределять ресурсы; в) построенная (хотя бы в значительной части) не на принципе родства» [3. С. 150]. Почти сразу новые понятия сложились в систему «хронологических линеек», описывающих поступательное развитие древнего общества.

Используя критерий сложности социальной структуры, А.У. Джонсон и Т.К. Йорл в работе «The Evolution of Human Societies: From Foraging Group to Agrarian State» предлагают упорядочить все известные общества следующим образом: на первом этапе возникает семейная группа; за ней следует локальная группа; более сложной является группа бигмена; следующий уровень сложности — вождество; и, наконец, вершина общественного прогресса — государство: на первом этапе архаическое, на завершающем — национальное [29. Р. 304]. М. Фрид строит свою схему на признаке, который считает неизбежным следствием роста структурной дифференциации — усилении социального неравенства: сначала люди были объединены в эгалитарные общества; затем создали ранжированное общество; его развитие привело к возникновению стратифицированного общества; на завершающем этапе формируется государство с самым высоким уровнем неравенства [28].

Ряд ученых фокусируют внимание на другом следствии усложнения социальной структуры — изменении характера лидерства. Например, Э. Сервис [36] выстроил соответствующую эволюционную последовательность: вначале люди организуются в локальные группы номадов без явного лидера и с коллективным присвоением продуктов природы; затем, в связи с переходом к оседлому образу жизни, создаются племена — союзы общин и кланов, лидерство в которых является харизматическим и завоевывается благодаря личным заслугам — преимущественно для укрепления социального положения [36. Р. 101, 103, 105]. Упрочение власти лидера, вызванное ростом численности населения [18], приводит к возникновению вождества — лидеры получают права на престижные функции: отправлять правосудие, верховодить в войне, перераспределять материальные блага и трудовые ресурсы, координировать всю социальную, хозяйственную и культурную жизнь общин [36. Р. 113]. В рамках вождества окончательно складывается иерархическая структура с устойчивым соподчинением социальных агентов и координирующим центром, а также обеспечивается возможность передачи власти по наследству. Вершиной развития древнего общества является раннее государство, в котором власть лидера институционализируется, опирается на аппарат принуждения, защищается нормами права и получает культурную легитимацию [36. Р. 134].

Методологические основания и результаты дискуссии о новом понимании эволюции доклассового общества

Предпринятые в социологии попытки разложить эволюцию доклассового общества на стадии явно или имплицитно основывались на методологическом допущении о поступательности и непрерывности общественного развития. Однако неоэволюционизм продемонстрировал достаточно гибкости, чтобы не ограничивать себя выработкой новых однолинейных исторических градаций. В его рамках была инициирована широкая теоретическая дискуссия, в ходе которой социологи и антропологи вновь вернулись к концептуальным проблемам эволюции.

На методологическом уровне возможность такой дискуссии обеспечивалась двумя обстоятельствами. Во-первых, хотя эволюционизм традиционно концентрировал внимание на выявлении универсальных направлений прогресса, он никогда не отрицал полезности идеографических описаний отдельных общностей, а также того очевидного факта, что всякая социальность далеко не всегда повторяла генеральную линию прогресса, нередко приходя и к гибели. Подобные явления вполне соответствовали эволюционистским представлениям о магистральном прогрессе человечества как результате борьбы за выживание отдельных его частей: «Те, у кого возрастающая трудность получения средств к существованию… не стимулирует улучшения в производстве, т.е. большую умственную деятельность, находятся на прямой дороге к вымиранию и в конечном счете должны быть вытеснены теми, кого давление стимулирует именно таким образом» [38. Р. 60]. В этом смысле уникальность развития отдельных культур с их взлетами и даже распадом можно было бы рассматривать как столь же соответствующую эволюционистской парадигме, как и их поступательное линейное развитие. Однако изучение этого аспекта прогресса обычно занимало периферийное положение в эволюционистских исследованиях.

Во-вторых, даже при генерализованной версии истории эволюционизму не было свойственно безоговорочное признание прогресса исключительно прямолинейным. Например, хотя Морган утверждал, что дикость, варварство и цивилизация «связаны между собой естественной и необходимой прогрессивной последовательностью… [и она] является историческим фактом для всей человеческой семьи» [10. С. 5], в то же время верил в неизбежность возрождения основополагающих принципов доклассового общества: «Демократия в управлении, братство внутри общества, равенство прав, всеобщее образование освятят следующую, высшую ступень общества, к которой непрерывно стремятся опыт, разум и наука. Оно будет возрождением — но в высшей форме — свободы, равенства и братства древних родов» [10. С. 349]. Тем самым Морган обозначил не прямолинейный, а спиралевидный путь эволюции, что открывало возможности расширить представления о ней с точки ее направленности и поступательности.

Гибкость эволюционной парадигмы позволила социологам и этнологам XX века в новых исторических условиях возобновить обсуждение важнейших аспектов эволюции: ее содержания, направленностей и даже непрерывности. Осознание необходимости подобных обсуждений было подкреплено эмпирическими данными, полученными к середине XX века археологами и антропологами. Например, по истечении срока своего существования (700–1300 гг. до н.э.) государство с центром в Теотиуакане (Центральная Мексика) распалось на незначительные по численности политии, в которых отсутствовала бюрократия, но они по-прежнему управлялись дифференцированным слоем элиты, использовали письменность и вели интенсивную торговлю [17]. Объяснений требовал и распад государств в высокогорьях Анд [23], на месте которых также образовались небольшие политии — «малые государства» или «города-государства» [17. Р. 261–284]. Похожие процессы происходили в средневековых сообществах Ближнего Востока и Центральной Азии [26. Р. 39].

Одним из первых социологов, высказавшихся против однолинейности общественного прогресса, стал П.А. Шифферд. Он полагал, что социальная эволюция не должна отождествляться с непрерывной централизацией, которая является не самым распространенным, и скорее нетипичным проявлением эволюции [37]. Еще более артикулированной эта позиция выглядит у Н. Йоффи, считавшего, что стадии эволюции могут быть дополнены такими естественными фазами, как стагнация, деградация и коллапс [43]. Но наиболее ясно различия между традиционным и неоэволюционистским подходами к пониманию эволюции представил Х.Дж. Классен: оставаясь убежденным сторонником трактовки эволюции как структурного изменения, он полагал верным утверждение о многолинейности прогресса архаического общества, в которое вписывается любое изменение социальной структуры, в том числе не связанное с ростом сложности. «У вас сложилось впечатление, что мой подход к эволюционизму представляет собой “откровенно однолинейный социальный эволюционизм”. Пока вы рассматриваете только возможную линию эволюции “община — вождество — раннее государство — зрелое государство”, вы правы. Но, так как мы никогда не утверждали, что это единственная линия, ваше утверждение, к счастью, не является верным... Мы намереваемся предложить совершенно другой подход… Эволюция есть ни что иное, как структурное изменение, а изменение в направлении упадка и коллапса так же эволюционно, как и структурное изменение в направлении роста. На самом деле… упадок и деградация являются в человеческой истории более обычными феноменами, чем рост и расцвет» [7. С. 68]. В рамках подобного понимания социальное развитие не связывается исключительно с формированием вертикально-интегрированных обществ и государств из нестратифицированных образований — развитие представляется многолинейным, а перечень возможных исторических градаций каждой эволюционной линии расширяется за счет таких стадий, как стагнация, деградация и распад.

Закономерно встал вопрос о критериях оценки уровня развития социальности. Статус одного из них сумел сохранить уровень сложности социальной организации [13]. Так, Р. Карнейро, следуя заложенной Спенсером традиции, интерпретировал эволюцию как «переход общества в результате устойчивого процесса дифференциации и интеграции от состояния относительно неопределенной рыхлой гомогенности к состоянию структурированной неоднородности» [19. Р. 90]. Аналогичных преставлений придерживался Ф. Вогет, который определял эволюцию как «продолжительный процесс, сопровождающийся такими структурными изменениями, которые в итоге приводят к возникновению новой структуры, качественно отличающейся от прежней» [40. Р. 862]. Иными словами, уровень сложности социальной структуры доклассового общества трактовался как верный критерий развитости и всех остальных его сторон. Он сохранял свою эвристическую ценность при анализе развития большинства архаических обществ, что доказывалось результатами антропологических исследований, в ходе которых была установлена значимая корреляция между уровнем экономического развития архаических обществ и сложностью их социальной организации. В ходе эмпирических исследований был подтвержден тот факт, что кочующие собиратели и охотники чаще всего создают эгалитарные общества без признаков социальной иерархии, в то время как оседлое хозяйство обычно набирает силу в условиях заметного социального расслоения и институционально защищенной власти [6].

Также предпринимались попытки выработать новые критерии оценки уровня развития доклассовых обществ — вне связи со сложностью социальной структуры. Например, Л. Уайт считал формой эволюционного развития рост производительности труда: он отталкивался от не слишком многочисленных, но оттого не менее релевантных эмпирических данных, говорящих о том, что экономическое развитие может и не приводить к усложнению социальной структуры, и относительно «неразвитые» в социальном отношении общества способны создавать более эффективные экономические системы, чем общества с со сложной социальной организацией [41]. Например, в отсталом с экономической точки зрения обществе индейцев на юго-востоке Калифорнии была сформирована иерархическая структура с наследственной властью аристократии, в то время как племена на северо-западе Калифорнии имели более развитую экономику, но управлялись лидерами, статус которых не имел институционального закрепления и определялся лишь размером их богатств [5]. Племена ифугао (Филиппинские острова) имели достаточно сложное хозяйство, но не знали родовой аристократии [9. С. 183–197]. Сложные ирригационные системы, созданные аграрными племенами Восточной Африки управлялись не аристократией или вождями, а коллегиально — советом старейшин или общим собранием мужчин [24. Р. 16–35]. Зафиксированный в эпоху средневековья политический распад ряда сообществ Ближнего Востока и Центральной Азии на племена [26. Р. 39] не сопровождался хозяйственной деградацией и ухудшением условий жизни людей [7].

Применение критерия роста производительности труда как фактора эволюции имело важное значение, поскольку открывало возможность приводить к общей шкале эволюционного развития общества с качественно разной социальной структуры и позволяло сравнивать развитость первобытных культур, вставших на разные пути эволюции и выработавших разные способы социальной организации [19].

Теоретические дискуссии о возможности многолинейного и непоступательного развития доклассовых обществ, а также эмпирические аргументы разных сторон привели исследователей к выводу, что эволюция общества представляет собой процесс, допускающий альтернативные пути достижения одного и того же уровня сложности. Иными словами, к одному уровню сложности социальной структуры разные общества могут приходить разными эволюционными путями. Наверное, впервые эта идея была озвучена Р. Карнейро в работе «The Four Faces of Evolution», где автор аргументировано доказывал, что всякий уровень экономического развития может достигаться разными способами организации социальной жизни и разными эволюционными путями [19. Р. 89–110]. Та же мысль звучит в работах отечественных социологов и антропологов, допускающих, что один и тот же уровень структурной сложности может быть достигнут «на разных траекториях развития» [1. С. 15]. При таком понимании социогенеза уже не важно, сколько направлений эволюции готов признать реальностью исследователь — одну или несколько: все возможные подходы становятся лишь «разными интерпретациями единого понимания социального прогресса» [32. Р. 13].

Об авторах

Сергей Анатольевич Давыдов

Автор, ответственный за переписку.
Email: licurg@inbox.ru

доктор социологических наук, профессор кафедры социологии и управления персоналом

Список литературы