Мягкая сила для России: от восприятия к навыкам латентного управления

Полный текст

Исследование феномена мягкой силы, вошедшего в обиход политиков и экспертов-международников после концептуализации в работах известного американского теоретика и практика внешней политики Джозефа Ная, наталкивается на значимую методологическую развилку, предопределяющую вариативность соответствующего дискурса. А именно: описывает ли введенное Дж. Наем понятие особую систему отношений в политике (качество институтов, специфика субъект-объектных связей) либо все же является конкретным приложением, отдельным примером более широкого класса явлений (власть и ее механизмы). Другими словами, чего в научной рефлексии о мягкой силе больше - теории (нормативной концептуализации природы отношений между акторами) или практики (дескриптивного анализа актуальных технологий влияния)? Вызов, с одной стороны, не оригинальный для гуманитарной сферы знаний, но и отнюдь не праздный, когда речь идет именно о мягкой силе, которая сегодня стала предметом устремлений, если не вожделения, многих государств в их внешней политике. Однако известное «академичное» утверждение немецкого физика XIX века Густава Кирхгофа «Нет ничего практичнее хорошей теории» в данном случае может быть уравновешено более «жестким» тезисом британского философа ХХ века Бертрана Рассела: «В передовых странах практика вдохновляет теорию, в других - теория практику» [1, с. 712]. Американская неоконсервативная линия в политической философии, основанная на безусловной ценностной составляющей политики, с одной стороны, и практико-ориентированной теории - с другой, определяет более четкие требования к продуцируемым концептам, нежели философия континентальная, воспроизводящая свою самоценность и способная к познанию ради самого познания. Отмеченная выше методологическая развилка малосущественна для США - там теория и практика имеют ясную взаимозависимость. В европейской же общественно-политической мысли имеется больший резерв для отвлеченной рефлексии о природе рассматриваемого явления и его гипотетических свойствах, что, в свою очередь, позволяет как раз вариативно подходить к уже выстроенным нарративам. Если рассматривать мягкую силу как самостоятельное явление, т.е. в том виде, как оно прописано Дж. Наем и его последователями, то вполне предсказуемой становится ее связь с языком, культурой, публичной дипломатией, но самое, возможно, главное - с международными отношениями и внешней политикой. Мягкая сила - это категория, которой в современных исследованиях присущ так называемый мирополитический редукционизм, т.е. она рассматривается в контексте мировой политики, политики верхнего мегауровня. Это уровень, на котором политическое взаимодействие происходит не между индивидами, группами, институтами (партиями и др.), а между государствами и образуемыми ими международными организациями, а также (в меньшей степени) негосударственными игроками, которые все равно часто оказываются проводниками интересов тех или иных государств. Здесь мягкая сила и определяется как способность страны сделать так, чтобы другие страны стремились к тому, что нужно ей. А если все же мягкая сила - это именно мягкая власть, т.е. особая форма власти как универсальной категории в политике, универсальной формы именно политических отношений? Если управление желаниями и устремлениями другого (как особая форма желаний второго порядка) - это способность не только страны (государства), но и субъекта в целом, абстрактного актора, можно ли вести речь о мягкой силе в этой связи? Джозеф Най помимо обширного академического опыта был вовлечен и в практическую внешнюю политику США: непродолжительное время занимал высокие посты в Госдепартаменте, Пентагоне, разведывательном сообществе. И, несмотря на известные корни, которые обнаруживаются как в западной [2], так и восточной [3] и, кстати, в русской общественно-политической мысли (будет показано ниже), именно Дж. Наю принадлежит авторство понятия «мягкая сила» и с его, а также идеями его коллег принято соотносить подходы к изучению этого явления [4]. При этом взгляды Дж. Ная со временем развивались (и, следует отметить, продолжают развиваться) - в последующие годы им было написано с десяток книг и десятки статей, в которых раскрывались и уточнялись различные аспекты мягкой силы: появились понятия «умной» и «острой» силы, выстраивалось соотношение с методами публичной дипломатии, киберпространством, анализировались практики отдельных стран через призму американских интересов. Так, в своей первой работе по этой теме “Bound to Lead: The Changing Nature of American Power” [5] Дж. Най дал такое определение мягкой силе: это способность добиться того, чтобы другие хотели тех результатов, которые нужны тебе. По сравнению с общим представлением о власти как о способности добиваться от других нужных тебе результатов здесь есть существенное дополнение: чтобы этих же результатов хотели те самые другие, которые их и будут достигать. Позднее Най дополнял свое базовое определение тем, что эта способность должна проявляться без насилия и какой бы то ни было платы [6], через совмещение методов формирования повестки, убеждения и оставления позитивного впечатления [7]. В России интерес к понятию «мягкая сила» возник не сразу: в отечественной академической литературе он появляется в начале 2000-х гг. Возможно, этому способствовала публикация на русском языке статьи Дж. Ная «“Мягкая сила” и американо-европейские отношения» [8]. Однако и до ее появления встречались отдельные работы, упоминавшие этот термин. Примечательно, что одна из первых таких работ использовала другую версию перевода термина на русский язык - «мягкая власть» - это рецензия на тогда только вышедшую новую книгу Дж. Ная “The Paradox of American Power. Why the World’s Only Superpower Can’t Go It Alone”. «Именно “мягкая власть” гарантирует Америке уникальную роль в мире», - указывает автор рецензии В. Иноземцев [9, c. 181]. Два года спустя, в 2004 году, только оставивший пост министра иностранных дел Российской Федерации И.С. Иванов публикует в журнале «Полития» статью «Соперничающие модели и сценарии формирования нового миропорядка: суть и перспективы реализации», в которой выделяет в качестве одной из таких моделей «теневое» доминирование США и, ссылаясь на ту же книгу Дж. Ная, указывает: «Такая “мягкая сила”, возможность влиять на другие государства невоенными средствами, является ключевым элементом успеха Америки» [10, с. 9]. Также на американский опыт ссылается в том же 2004 году С.М. Рогов, рассуждая о разностях подходов демократов и республиканцев к расстановке сил в мире и приводя весьма любопытный как с ретроспективной, так и с современной точек зрения пример мягкой силы: «Демократы также не отказываются от “hard power”, но на первый план они выдвигают идею консолидации американского лидерства на основе “soft power” - “мягкой силы”. Имеются в виду невоенные факторы силы, связанные с идеологической и информационной сферой. С этой точки зрения, Windows Microsoft как раз и есть “soft power” - “мягкая сила”. Весь мир сегодня использует американские информационные технологии и через них воспринимает американский образ мысли» [11, c. 14]. В последующие годы стало выходить довольно много работ, посвященных мягкой силе именно в рамках изучения опыта политики США на мировой арене [12-14], а также соответствующие внешнеполитические практики других стран [15-17]. Подобные исследования сохраняют актуальность и сегодня, хотя если десять лет назад американская мягкая сила в качестве предмета рассмотрения характеризовала большинство работ по этой теме, а другие страны выступали отдельными исключениями, то теперь ситуация изменилась с точностью до наоборот. Отечественные авторы демонстрируют больший интерес к мягкой силе Европы, Китая, других стран, рассматривая американские практики в качестве основы для сравнения и своего рода бенчмаркинга [18-21]. Согласно электронному каталогу Российской государственной библиотеки, большая часть диссертаций, защищенных в России по теме мягкой силы, посвящены как раз рассмотрению опыта отдельных стран - Турции, КНР, Германии, Великобритании [22-27]. В 2016 году в СПбГУ защищена первая диссертация по тематике российской мягкой силы [28]. В большей степени исследования отечественных ученых, естественно, связаны с рассмотрением феномена мягкой силы России. В 2006 году в № 2 журнала «Россия в глобальной политике» выходит ряд материалов в рамках рубрики «Объятия “мягкой силы”», в которых рассматриваются различные элементы этой тогда еще не столь популярной политической категории. В одной из статей помимо рассмотрения собственно американского подхода ставится вопрос и о российских возможностях: «Отдельные ведомства осуществляют разрозненные проекты, и часто бывает сложно понять, кто на самом деле отвечает за российскую soft power» [29, с. 199-200]. Тогда же, в 2006 году, словно отвечая на озвученный тезис, понятие «мягкая сила» начинает использовать официальный внешнеполитический дискурс. Впервые, согласно официальным стенограммам МИД России, министр С.В. Лавров упомянул о мягкой силе 11 декабря 2006 года, отметив, что «понятие мощи и величия государства определяется иначе, чем в прошлом: главным образом, в категориях так называемой “мягкой силы”, под которой понимается в том числе его внешнеполитическая привлекательность, умение “играть в команде”, готовность продвигать позитивную повестку дня по всему спектру международных проблем»[20]. В последующем мягкая сила регулярно фигурирует в выступлениях министра, однако чаще в дескриптивном ключе, для характеристики внешнего окружения России и исходящих от него угроз, но никак не политики самой России. В 2008 году выходит статья А. Казанцева и В. Меркушева о перспективах российской мягкой силы на постсоветском пространстве [30]. Примечательно, что примерно тогда же Б. Межуев публикует в сетевом «Русском журнале» доклад Европейского совета по международным отношениям «“Мягкая сила” новой России», в котором при общем настороженном настрое к России (и сегодня читается вполне злободневно) ее политика по отношению к соседним государствам признается весьма эффективной [31]. С. Кортунов годом позже расширяет дискурс, рассуждая о мягкой силе России в контексте глобализации и мирового кризиса [32]. М. Лебедева и Ж. Фор тогда же ставят вопрос о высшем образовании как потенциале российской мягкой силы, на что в последующие годы будет делаться особый политический упор [33]. О «мягкой мощи» обменных образовательных программ пишет А. Фоминых [34]. В 2012 году понятие «мягкая сила» окончательно входит в официальный лексикон. В седьмой, заключительной в серии программных предвыборных статей Владимира Путина «Россия и меняющийся мир» о мягкой силе говорится в весьма осторожном ключе: «В ходу все чаще и такое понятие, как “мягкая сила” - комплекс инструментов и методов достижения внешнеполитических целей без применения оружия, а за счет информационных и других рычагов воздействия. К сожалению, нередко эти методы используются для взращивания и провоцирования экстремизма, сепаратизма, национализма, манипулирования общественным сознанием, прямого вмешательства во внутреннюю политику суверенных государств. Следует четко различать - где свобода слова и нормальная политическая активность, а где задействуются противоправные инструменты “мягкой силы”»[21]. Здесь уместно обратить внимание на уже упомянутые выше корни рассматриваемого явления в российской общественно-политической мысли, которые оказываются созвучны мыслям В. Путина. Историк и философ первой половины XIX века Сергей Глинка указывал на существование двух родов войны: «одна явная, производимая вооруженною рукою; другая сокровенная, производимая пронырством… Первая нападает, так сказать, на тело Государственное; другая на тело и душу его». Эта вторая представляет, на его взгляд, наибольшую опасность: «Временныя потрясения Царств и болезни телесныя, не столько вредят, сколько разврат, который вкрадывается исподволь, заражает души, умы и повергает народ во всеобщее расслабление» (цит. по: [35, с. 70]). Сокровенная война и пронырство - суть тех же явлений, которые в наши дни описываются в том числе и понятием «мягкая сила». По крайней мере, с позиций ее объекта. Уже через несколько месяцев после выхода статьи «Россия и меняющийся мир» на очередном совещании послов и постоянных представителей России В. Путиным впервые публично обозначается задача «использования новых технологий, например, так называемой “мягкой силы”»[22]. Произошло это 12 июля 2012 года, и эту дату вполне можно рассматривать в качестве официального признания потребности России в своей политике мягкой силы. Мягкая сила становится не только объектом интереса политологов и специалистов-международников, не просто характеристикой исследуемой американской или чьей-либо еще внешней политики, но и прямым и публичным активом российской власти по защите своих интересов на внешней арене. Из «противоправного инструмента» она превращается в важный рычаг активности России, закрепляющий ее присутствие в мировой информационной повестке на все последующее десятилетие. В 2013 году понятие мягкой силы впервые попадает в Концепцию внешней политики, где наряду с определением оно используется в обоих отмеченных выше смыслах: как часть внешних рисков («усиление глобальной конкуренции и накопление кризисного потенциала ведут к рискам подчас деструктивного и противоправного использования “мягкой силы”») и как инструмент повышения эффективности собственной политики («Россия… видит свои задачи в том, чтобы… совершенствовать систему применения “мягкой силы”, искать оптимальные формы деятельности на этом направлении»)[23]. Однако уже в новой, принятой три года спустя Концепции внешней политики двойное толкование понятия мягкой силы отсутствует, и сохраняется лишь констатация сложившейся реальности: «Неотъемлемой составляющей современной международной политики становится использование для решения внешнеполитических задач инструментов “мягкой силы”, прежде всего возможностей гражданского общества, информационно-коммуникационных, гуманитарных и других методов и технологий, в дополнение к традиционным дипломатическим методам»[24]. Помимо наблюдаемых сегодня спекуляций о якобы вмешательстве России в разнообразные политические процессы в разных странах мира (что в условиях информационного общества уже можно рассматривать в качестве механизма влияния) имеются и более четкие показатели российских «мягких» компетенций, которые так или иначе укладываются в постоянно совершенствующиеся подходы к оценке мягкой силы [36]. Если в 2015 году, когда британское консалтинговое агентство Portland Communications начало выпускать ежегодные рейтинги 30 наиболее успешных в осуществлении мягкой силы стран, Россия там еще не фигурировала, то в 2016 году она уже заняла в нем 27-е, а в 2017 - 26-е место. Несмотря на 28-е место в 2018 году, сама способность страны к использованию данного инструментария, включающего культурные, образовательные, цифровые и другие аспекты, в рамках предложенной авторами методологии ранжирования выглядит вполне устойчивой[25]. Изучение российской мягкой силы сегодня становится весьма популярным не только в самой России, но и повсеместно на Западе: проводятся конференции, выпускаются статьи [37-39], доклады [40; 41], книги [42]. Российские СМИ регулярно попадают под огонь критики, однако это не мешает им (не исключено, что даже помогает) постоянно расширять свою аудиторию [43]. Если СМИ выступают проводниками мягкой силы, своего рода «средствами доставки», то ее производством, выработкой инструментов влияния занимаются специализированные структуры. В англоязычной традиции (равно как в последнее время и в других языках, использующих латинский алфавит) это think tanks - организации, исследующие общественно-политические и социально-экономические процессы и выработку рекомендаций по реализации тех или иных направлений политики государства. В России в последнее время их часто называют фабриками мысли, мозговыми центрами и трестами (прослеживается невольная аналогия с производителями «жесткой силы» - фабриками и заводами вооружений и боеприпасов), однако подобные наименования, как представляется, скорее умозрительные неологизмы, реализующие попытки калькирования именно англоязычного термина. В российской традиции действующие организации так не называют - как правило, используется название аналитический (исследовательский, экспертный) центр или институт (реже - комитет, лаборатория, фонд, совет и т.д.). Согласно докладам Global Go To Think Tank Index, ежегодно публикуемым в Университете штата Пенсильвания в рамках исследовательской программы «Аналитические центры и гражданские общества», число российских аналитических центров все последнее десятилетие оставалось стабильно высоким, колеблясь в диапазоне от 103 до 122. При этом в последний год это число удвоилось и теперь составляет 215 центров, что соответствует 7-му месту в мире (после США, Индии, Китая, Великобритании, Аргентины, Германии)[26]. На что здесь также имеет смысл обратить внимание с точки зрения российской мягкой силы - это интерес к России со стороны зарубежных аналитических центров. Российская Федерация в целом и ее политика в частности как предмет исследования зарубежными экспертами находятся в тренде с точки зрения как отмеченного уже числа публикаций, так и текущих задач исследовательских организаций. В 2016 году российским аналитическим центром Rethinking Russia было проведено исследование так называемого «россиеведения» - практики экспертизы по России и ее политике в зарубежных аналитических центрах. В годы холодной войны в западном академическом дискурсе, как известно, фигурировали особые понятия «советология» (Sovietology) и «кремлинология» (Kremlinology); в последнее время более распространено вполне нейтральное “Russia Studies”, которое и можно перевести как «россиеведение» или «изучение России». По итогам исследования Rethinking Russia был опубликован «Атлас аналитических центров: русистика за рубежом», в котором отражена информация по 637 аналитическим центрам из 85 стран мира, которые в той или иной степени реализуют проекты по России, изучают ее политику, публикуют соответствующие материалы[27]. Если, согласно показателям доклада Global Go To Think Tank Index 2016 года, в мире в целом на тот момент насчитывалось 6846 аналитических центров[28], получается, что около 10% из них так или иначе занимались Россией. И это без учета самих российских центров, долю которых, согласно приведенным цифрам, можно было оценить в дополнительные 1,5% (сегодня их доля заметно выше). Если проанализировать по отдельным странам их Топ-10 аналитических центров из пенсильванского индекса (по месту в рейтинге и числу номинаций, в которых представлены), то в большинстве случаев Россия будет одним из объектов исследования (в западных странах - США, Великобритания, Франция, Германия, Польша - повсеместно, в восточных - КНР, Индия, Япония, Турция - чуть меньше, но также не менее половины случаев). Все это - предмет отдельного изучения, однако интерес к аналитике по России (вне зависимости от критериев ее оценки) вполне очевиден. Разность смысловой нагрузки понятия мягкой силы обусловлена зарубежным происхождением термина и вариативностью его перевода на русский язык. Во-первых, как уже видно из проведенного ретроспективного анализа русскоязычных публикаций, на начальном этапе в ходу были различные переводы обоих слов из словосочетания soft power, что привело к использованию выражений «мягкая власть», «гибкая сила», «мягкая мощь» и др. Тем не менее на сегодняшний день - особенно ввиду формирования официального политического дискурса по этому поводу - выработался общеупотребимый вариант «мягкая сила», хотя точность перевода в данном случае все же не бесспорна. В английском языке слово “power” обладает разными значениями, и с точки зрения разных коннотаций может переводиться одновременно как «власть», «мощь», «сила». Переводя “soft power” исключительно как «мягкая сила» и не отдавая в русскоязычном дискурсе должного внимания «властной» составляющей понятия, мы в определенной мере редуцируем описываемое явление сугубо к внешнеполитической проблематике, верхнему мегауровню политики. Такое неосознанное и, по большому счету, искусственное возведение методологического барьера внутри единого предметного поля политики - как внешней, так и внутренней - не может не нести риска упустить объективную динамику универсальных властеотношений внутри современного государства. А ведь власть - это ключевой признак государства, основа суверенитета. От понимания того, как меняется власть под влиянием актуальных вызовов, насколько податлива ее плотность (жесткая, мягкая, колеблющаяся…), зависит и способность управлять устойчивостью государства, определять его роль в глобальном развитии, в динамике общественных отношений [44, c. 152]. Иными словами, как представляется, понятие «мягкая власть» обладает большей смысловой насыщенностью, чем «мягкая сила», и в большей степени передает значение англоязычного “soft power” [45]. Во-вторых, помимо вариативности перевода понятия в русском языке пока нет определенности и с его синтаксическим употреблением, а именно: использовать ли конструкцию «мягкая сила» в кавычках или без таковых. Помимо сугубо грамматической функции кавычки ведь несут в себе и дополнительную смысловую нагрузку - их использование порой предполагает неконвенциональность, инородность, условность заключенного в них понятия. «Мягкая сила» становится внешним атрибутом, некой формой для маркирования того, что должно под мягкой силой пониматься. И если предположить, что описанная выше разность подходов к понятию (форма рисков со стороны внешних акторов или собственный инструментарий) могла бы служить критерием соответственно для использования или неиспользования кавычек, то реальное употребление термина «мягкая сила этой логики все же лишено: в отечественном политическом дискурсе кавычки повсеместны, в академическом - выглядят произвольными (встречается в равной мере и «мягкая сила», и «мягкая» сила, и мягкая сила). Наконец, в-третьих, и это, наверное, самое важное, возникновение понятия мягкой силы позволило консолидировать огромный пласт явлений, присутствовавших в российском (и не только сформированном, но и воспринятом в России) осмыслении власти и влияния, механизмов их реализации - как явных, так и неявных. Такого рода исследований в последнее время особенно много. Большая их часть предсказуемо посвящена рассмотрению внешнеполитического потенциала мягкой силы. Ю.П. Давыдов связывает ее с динамикой властных отношений в условиях глобализации, предполагающей уход от инструментов насилия к более согласованным формам влияния [46]. В.М. Капицын соотносит мягкую силу с идентичностью, обнаруживая в ней обширный субъективно-ценностный потенциал [47]. М.М. Лебедева, в свою очередь, также соотносит, но с пропагандой, отмечая возникающие значимые коммуникационные преимущества именно мягкой силы в современной мировой политике [48]. Обоснованно и выпукло потенциал мягкой силы предстает в анализе актуальной геополитической конкуренции [49; 50]. Подходы, которые выходят за рамки мирополитического рассмотрения феномена мягкой силы, также становятся все более заметны [51; 52]. О.Ф. Русакова на основе анализа современных политико-философских концепций власти обнаруживает устойчивую связь последних как раз с многослойной смысловой структурой мягкой силы и отмечает: «В постиндустриальном информационном обществе основными инструментами властного воздействия выступают дискурсы “мягкой” власти». Они «образуют коммуникативные поля и сети, которые позволяют осуществлять такое переформатирование массового сознания, при котором предложения властных инстанций воспринимаются субъектами как внутренний добровольный и свободн<ый> выбор, как проявление собственной интенции к идентичности. В основе такого рода тонких воздействий лежат механизмы культурно-индивидуалистического, рыночно-маркетингового и шоу-политического соблазна» [53, с. 190-191]. Делиберативность публичной политики, ориентация на диалог государства и общества, прямое и косвенное сопротивление любым формам жесткого одностороннего влияния определяют новое качество политических отношений не только на международной арене, но и повсюду, где происходит соприкосновение интересов, возникает групповая идентичность, выявляются механизмы коллективного принятия решений. Таким образом, если в наиболее выпуклом виде форма мягкой силы, ее контуры и функции проявляются на межнациональном, мегаполитическом уровне, где она контрастирует на фоне себе подобных, то природа ее содержания, структурные и процессуальные факторы обнаруживаются, скорее, в специфических, латентных механизмах субъект-объектных отношений власти и управления, которые генерируются и развиваются в конкурентном поле государства и гражданского общества. По сути, последнее дает мандат первому на использование в своих (в идеале, конечно, в общих) интересах именно общественных продуктов (языка, культуры, ценностей) и формируемых на их основе структур. Роль и значение мягкой силы остается предметом изучения, и не только в среде ученых и экспертов, но и в реальной политике. Совершенно очевидно, что меняющееся положение гражданских структур отражается не только на внутренней политике государства, но и на его инструментарии во внешней среде. Современным демократическим центрам принятия решений все сложнее формулировать политику - устоявшиеся традиционные институты представительства все чаще дают сбои как в силу своих структурных особенностей, так и вследствие растущего недоверия к ним. Структуры внутри общества умеют самостоятельно находить общий язык и продуцировать необходимые нормы и ценности. Однако если прежде это было спецификой отдельных демократических моделей, теперь общественные институты все реже ограничены жесткими национальными рамками. В этих условиях властным институтам становится все сложнее обеспечивать свой монополизм, в форме которого предстает суверенитет - как внутренний, так и внешний. Все более востребованными становятся механизмы мягкого, латентного влияния, основанные не столько на силовом компоненте, сколько на технологиях делиберации и обратной связи. В условиях все более активной цифровизации, легитимирующей волю всякого рядового пользователя, конкурентоспособность государства начинает определяться его способностью к латентному управлению, гибкому диалогу, мягкому властвованию - как внутри, так и вовне. Новизна проведенного исследования заключается в том, что на основе ретроспективного анализа русскоязычного дискурса мягкой силы было выявлено постепенное отстраивание от восприятия ее как технологии сугубо американской внешней политики и постепенное формирование на ее основе новых управленческих инструментов государства, которые, будучи ориентированы на внешнеполитические приоритеты, оказались весьма востребованы и для задач внутренней консолидации. Эффективность такого рода инструментов еще предстоит оценить. Вместе с тем для современного Российского государства, вызовы развитию которого все чаще имеют внешнюю природу, актуальной задачей становится поиск наиболее оптимальной модели взаимодействия с гражданским обществом, в которой не было бы традиционной дихотомии для внутреннего и внешнего потребления. Поэтому в умении власти быть эффективной в диалоге с людьми, возможно, и концентрируется искомая мягкая сила современного государства.

Об авторах

Александр Евгеньевич Коньков

Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова

Автор, ответственный за переписку.
Email: KonkovAE@spa.msu.ru

кандидат политических наук, доцент кафедры политического анализа факультета государственного управления

Российская Федерация, 119991, Москва, Ломоносовский проспект, 27, корп. 4

Список литературы