МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ИЗУЧЕНИЯ ПОЛИТИЧЕСКИХ ПРОЦЕССОВ В СТРАНАХ ЦЕНТРАЛЬНОЙ АЗИИ

Полный текст

Исследования политических систем и политических процессов в постсоветских государствах Центрально-Азиатского региона обычно основываются на подходах, первоначально выработанных при изучении других регионов мира. Так, институциональные и неоинституциональные концепции, особенно популярные в современной политологии, сложились в ходе теоретического описания политической жизни США и стран Западной Европы; цивилизационный подход изначально был связан преимущественно с исследованиями исламских государств и Китая; теории демократического транзита возникли при анализе эволюции политических систем некоторых государств Южной Америки и затем, с некоторыми коррекциями, успешно применялись для описания политических трансформаций, происходивших в 1990-е годы в восточноевропейских странах. То же самое относится к методам компаративного анализа, и в особенности к теории модернизации. Попытки применить те или иные готовые схемы описания и даже соответствующий понятийный аппарат к центральноазиатскому материалу редко приводят к убедительным результатам. Непонимание специфики центральноазиатских обществ и их политической культуры порождает иллюзии и ведет к принятию ошибочных политических решений. «Стремление бывших советских республик „сбежать от географии“ путем наращивания связей с Вашингтоном и Брюсселем, - отмечает С. Маркедонов, - воспринималось значительной частью экспертной аудитории на Западе как важная предпосылка для их демократизации. Но можно ли сегодня говорить о том, что данная схема применима к постсоветским политическим процессам? Отождествление выбора внешнеполитических приоритетов с ценностным выбором базируется на представлении о том, что дипломатия ведущих международных игроков строится на основе идеологических приоритетов» [10], что, по мнению автора, неверно в случае постсоветских государств вообще и государств Центральной Азии в особенности. В западной научной литературе попытки выявить специфику политических систем, сложившихся на постсоветском пространстве, обычно приводят к попыткам реанимации концепции «восточного деспотизма» (например, в версии К. Витфогеля [15; 16]), констатации существования в этих государствах «султанистских режимов» (Х. Линц и др. [14]) и другим столь же размашистым и неправомерным обобщениям. В российских исследованиях, как правило, даются более взвешенные и точные оценки, поскольку авторы гораздо лучше знакомы с материалом, однако в методологическом плане они следуют подходам, выработанным западной политологией. Это побуждает концентрироваться на одних аспектах политического развития центральноазиатских государств и недооценивать или даже полностью игнорировать другие, гораздо более существенные. До недавнего времени систематически недооценивалось значение этнических факторов, роль родовых и клановых форм общественной организации в политической жизни государств Центральной Азии. Лишь в последние годы эти вопросы стали предметом пристального внимания российских политологов. Обратиться к этой теме их побудило накопление эмпирических данных, неопровержимо свидетельствующих о значительном влиянии межнациональных отношений, а также отношений внутри традиционных социальных структур и между такими структурами на политические процессы во всех странах региона. В официальной политической риторике это влияние никак не отражается. Если существование национальных меньшинств и важность предотвращения межнациональных конфликтов все же признаются политиками и СМИ, то наличие в этих обществах родов, кланов, племен, традиционных сельских общин и т.д. принципиально обходится молчанием, как обстоятельство, противоречащее официальной идеологии и конституционным принципам государственного устройства, хотя все граждане этих государств знают об их существовании и хорошо понимают их значение в реальной политической борьбе. Этнологические, социологические, политологические научные исследования на эту тему чрезвычайно важны: это фактически единственная возможная форма публичного обсуждения подобных отношений и идентичностей, их объективации, рационального осмысления и оценки с точки зрения интересов общества в целом. В настоящее время можно считать установленной важную политическую роль такого рода архаичных структур и социальных отношений, как хозяйственных, так и властных, как особенность всего ЦАР. В каждой отдельной стране этот фактор проявляется по-разному, в зависимости от преобладающего характера самих традиционных общностей, что, в свою очередь, накладывает отпечаток на устройство и функционирование национальных политических систем, во многом определяя их специфику и вектор дальнейшей эволюции. Например, «Туркменистан отличался от Таджикистана относительно малочисленной национальной интеллигенцией, а также отсутствием общенациональной идентичности. <...> Межплеменная вражда, восходящая корнями к давним историческим событиям, играет очень большую роль во внутритуркменской кланово-политической жизни» [5]. Эта констатация уже стала обыденной, перешла из академического дискурса в журнальную политическую аналитику и публицистику. Впервые о племенной структуре туркменского общества как политическом факторе написал в начале 1990-х годов туркменский этнолог и историк Ш.Х. Кадыров [3; 4]. Туркменбаши почти в каждой главе «Рухнамы» возвращается к мысли о единстве древней туркменской нации, разделение которой на племена было временным явлением и давно преодолено. Очевидно, что именно политическая острота этнической проблемы вынуждает власти замалчивать и даже прямо отрицать ее существование. Вероятно, существует связь между доминированием в политической жизни Туркменистана ахальских теке и, в меньшей степени, марыйских теке, йомудов и эрсари при подчиненном положении многих других племен, и тем общепризнанным фактом, что из всех постсоветских государств Центральной Азии именно в Туркменистане возник и продолжает существовать наиболее жесткий авторитарный политический режим. Отмечаемая многими исследователями относительная демократичность (обратной стороной которой является нестабильность) политической системы Киргизии может быть, по меньшей мере, частично объяснена тем, что здесь почти все многочисленные этнические и другие традиционные общности, независимо от их экономического положения, имеют своих политических представителей1. В Киргизии действует множество политических партий и общественных организаций, выражающих интересы различных социальных и этнических групп, причем государственный контроль над ними минимален. Это позволяет ряду исследователей рассматривать Киргизию как «остров демократии» в ЦАР. Такой образ прочно закрепился в лексиконе политиков, а также политических экспертов и аналитиков постсоветского пространства. По их мнению, Кыргызская Республика, лишенная запасов углеводородных ресурсов и потому наиболее заинтересованная в развитии интеграционных процессов в Евразии, совершила рывок в модернизации политических институтов и построении современного демократического государства. Не случайно ее называют наиболее приближенной к идеалу западной демократии страной постсоветской ЦА. Данное заключение можно рассматривать как результат рассуждений, основанных на антитезе, а именно - на противопоставлении Кыргызстана всем остальным государствам региона. На их фоне Кыргызская Республика остается примером слабости авторитарной власти (в ее личностном и институциональном измерениях) при сравнительно более высоком уровне политической самоорганизации населения и развитости институтов гражданского общества. Г. Лукьянов отмечает: «В 2010-2016 гг. ... было зарегистрировано более двухсот партий, значительная часть которых остается жизнеспособной и активно участвует в политической жизни страны на различных уровнях: от районного и муниципального до областного и общереспубликанского» [9]. Как указывают другие авторы, подобное положение вещей объясняется вовсе не высоким уровнем «европеизированности» политического сознания, а, напротив, его глубокой традиционностью, приверженностью догосударственным патриархальным формам общности и опять-таки отсутствием национального единства. В отличие от Туркменистана здесь отсутствует какая-либо безусловно доминирующая общность. В этих условиях представителям различных кланов приходится заключать коалиции, хрупкий баланс сил внутри которых в любой момент может быть нарушен. «Результаты выборов в Жогорку Кенеш Киргизии закрепили новую социально-политическую веху в республике: многопартийные конкурентные выборы, в рамках которых в парламент республики проходят межрегиональные коалиции политиков, опирающихся на патронажные, родовые, земляческие группы с целью усиления контроля над ресурсами» [1]. Это вынужден признать и Г. Лукьянов, подчеркивая закрепление местнического, кланового характера существующих политических партий, построенных преимущественно на основе неформальных связей с целью отстаивания узконаправленных групповых целей в ущерб «общему делу» [9]. Как видим, относительная слабость центральной власти и бурное развитие институтов, имитирующих западные формы политического представительства и гражданского общества, в данном случае не свидетельствует о социальной модернизации: они, напротив, закрепляют исторически сложившуюся разобщенность, не окончательно преодоленную в советский период. Исследователь полагает, что в Кыргызстане богатая традиционная культура сельских районов и продуцируемая ею клановая политическая культура подпитывают территориальное размежевание районов компактного проживания представителей титульной нации. Система неформальных норм и правил общественного поведения на государственном уровне служит непреодолимым препятствием для дальнейшей интеграции в политическую систему республики представителей национальных меньшинств, прежде всего, узбеков, численность которых составляет около 14% населения [9]. Аналогичный анализ можно провести и для остальных стран региона: во всех случаях выявляются глубинные связи между особенностями их политического развития в новейший период и сложившейся в данной стране конфигурацией традиционных, догосударственных форм общности, уровнем напряженности в отношениях между ними, многовековой историей межэтнических и межклановых конфликтов и компромиссов. Конфликты и компромиссы между «имущими» и «неимущими», привилегированными и неполноправными, собственниками и наемными или зависимыми работниками, составляющие стержень европейской и американской политической истории последних трех веков, никогда не имели здесь такого размаха и исторического значения, как на Западе. Представляется, что именно по этой причине в последнее время тема кланов и их влияния на политику в Центральной Азии стала предметом исследований зарубежных авторов, пытающихся соединить этот материал с привычной проблематикой институционального анализа и транзитологии [12; 13]. Однако выявить данный фактор и показать его воздействие на формирование и функционирование политических систем - лишь первый этап его исследования. При отсутствии сколько-нибудь разработанных теоретико-методологических принципов его осмысления оказывается крайне сложным определить, способствует ли он в целом достижению фундаментальных целей общественного развития или, напротив, противоречит им. В этом отношении высказывались прямо противоположные оценки: от простого объявления архаических социальных структур и их политической роли «язвами средневековья» [8] до утверждений об их объективно позитивном значении, подобных тем, которые мы видели в некоторых процитированных выше суждениях о политической системе Киргизии. Но большинство исследователей предпочитают ограничиваться констатацией их важности и соглашаются, что этот фактор будет действовать еще долго. «Кланово-племенные структуры показали свою жизнеспособность за 70 лет советской власти, пережили периоды активного подавления... и переживают ренессанс в последние 20 лет. Учитывая это, можно прогнозировать их сохранение в том или ином виде как минимум в ближайшие полвека» [6]. Методологические проблемы и затруднения, возникающие у исследователей при анализе центральноазиатского материала, путаница в терминологии, противоречия в оценках не случайны. Это результат несоответствия концептуальных схем, изначально разработанных для описания политических процессов и политических систем других регионов, и того эмпирического материала, к которому их пытаются применить. Попытки использования этих готовых схем и шаблонов хотя и неизбежны и на каком-то этапе даже полезны, но, по сути, так же несостоятельны, как и объяснения всех событий политической истории Средней Азии с позиций теории классовой борьбы, во множестве предлагавшиеся в советское время. Чтобы понять, что в действительности происходит в Центральной Азии, нужно не исходить из заранее заданных представлений о том, что такое политика, для чего она нужна и как осуществляется, а опираться на факты и пытаться их непредвзято осмыслить, увидеть скрытую в них рациональность. Со временем это должно привести к выработке новых систематических и хорошо отрефлектированных подходов, адекватных предмету изучения. В противном случае академический политологический анализ происходящих в регионе событий останется неполным, неубедительным и не будет представлять интереса для непосредственных участников политических процессов.

Об авторах

Ирлан Жангазыевич Искаков

Автор, ответственный за переписку.
Email: iiel2002@mail.ru

кандидат юридических наук, ректор Университета при Межпарламентской Ассамблее ЕврАзЭС

Список литературы