“Monstrous Kant”: Reception of the Foundations of Kant’s Transcendental Philosophy in the Concept of Ya.E. Golosovker

Full Text

Введение

Наследие Канта, в том числе и тот след, который оставила кантовская мысль в философском и культурном пространстве России, изучается давно и с различных точек зрения. Кант – один из тех философов, чьи положения стали для отечественной мысли катализатором собственных размышлений  о человеке и его месте в мире, иногда оказываясь неожиданно созвучными,  а иногда – вызывая яростное сопротивление и раздражение^[1].

Лозунг Отто Либмана «Es muß auf Kant zurückgegangen werden»^[2]  [3. S. 216], позднее преобразованный в призыв «Назад, к Канту!», в нашей стране неоднократно переосмысливался. Часто отечественная мысль добавляла к этому лозунгу вопросительный знак и вступала в открытую или скрытую полемику с основными положениями Канта, кантианцев и неокантианцев, призывая вернуться еще дальше – назад к Платону, своеобразному антагонисту Канта по версии П. Юркевича, П. Флоренского и других русских мыслителей. Но как бы ни относились отечественные мыслители к кантовской философии, большинство из них принимало тезис Я.Э. Голосовкера  о том, что «откуда и куда бы ни шел мыслитель по философской дороге, он должен пройти через мост, название которому – Кант» [1. С. 257].

Фигура Канта была одной из центральных и для самого Я.Э. Голосовкера. Отголоски кантовских положений обнаруживаются практически в каждом его тексте. Кант – единственная фигура, стоящая в его работах особняком, вне деления на философов – ученых и философов-поэтов, вне рамок  «философии–как–науки» и «философии–как–искусства». «Монструозный Кант» [1. С. 104] оказывается шире и сложнее этой классификации – и в то же время служит ей основанием, подобно тому, как он служит основанием для многих других философских проектов в России, начиная с тех, которые были порождены непосредственным общением с ним – и заканчивая современными «кантостремительными» и «кантобежными» исследованиями.

Знаменательно, что знакомство с Я.Э. Голосовкером как с философом начинается для отечественного читателя с его работы, посвященной Канту. До ее выхода в 1963 году он считался первоклассным филологом, специалистом по античной мифологии, был известен как переводчик, однако в список отечественных философов не входил. Я.Э. Голосовкер в принципе малоизвестен как философ. Даже в лучших работах по «Истории русской философии»^[3] В.В. Зеньковского (1948) и Н.О. Лосского (1951) нет упоминания имени Я.Э. Голосовкера, несмотря на то, что их авторы дают максимально подробный абрис русской философской мысли. В предшествующих трудах Э. Радлова, А. Введенского, Г. Флоровского, Г. Шпета его нет также, но это более объяснимо: основные философские сочинения Я.Э. Голосовкера тогда не были еще написаны.

В то же время сам Я.Э. Голосовкер считал себя в первую очередь именно философом, причем «философом-систематиком» [4. С. 195–196]. Стремление создать философскую систему отражалось и в тематике и строе его ранних работ^[4], и в особенности – в его основных произведениях, опубликованных преимущественно уже после его смерти, в которых он стремится воплотить единый «миф своей жизни»^[5] и создать целостную философскую систему.  Однако эта система долгое время оставалась незамеченной критиками, а сам Я.Э. Голосовкер, по меткому замечанию своего племянника, был в отечественной культуре маргинальной фигурой, значащейся лишь «в примечаниях к истории литературы» [7. С. 481].

Данная ситуация объясняется в первую очередь тем, что основные философские работы Я.Э. Голосовкера дважды горели в огне, восстанавливались каждый раз автором по памяти и в неполном объеме, долгое время не публиковались^[6] и потому были мало доступны широкому кругу читателей. Не способствовало известности работ Якова Эммануиловича и то, что сам он частично «скрывал то, что создавал: не предавал свои сочинения гласности, не организовывал общественного мнения, не создавал для себя ореола при  посредстве друзей или маклеров славы» [6. С. 8]. Как итог – многие его работы и даже его имя было известно, в основном, узким специалистам^[7], и ни составители Большой Советской Энциклопедии^[8], ни редакторы Философского энциклопедического словаря^[9] не упомянули его ни как филолога, ни как переводчика, ни как философа. Публикаций, посвященных работам  Я.Э. Голосовкера, и сегодня крайне мало как в отечественной, так и в мировой философии^[10] – и большинство из имеющихся публикаций посвящены не интерпретации Канта, но другим сюжетам, затронутым в произведениях Я.Э. Голосовкера, с философией Канта непосредственно не связанных.

В то же время практически все авторы, так или иначе пишущие  о Я.Э. Голосовкере, отмечают их оригинальность и значимость для современной им философской мысли. Уже в 1968 году, после выхода «Достоевского и Канта» и прочтения рукописи «Имагинативного абсолюта», академик Н.И. Конрад характеризовал Я.Э. Голосовкера как «одного из образованнейших и глубоких мыслителей нашего времени – своеобразного и неповторимого» [22. С. 183]. Более поздние отзывы других исследователей лишь подтверждают эту оценку [5. С. 96, 107; 9. С. 148; 23. С. 604].

Центральная для его работ тема имагинации^[11] может расцениваться как радикальное переосмысление роли воображения, что, безусловно, актуально и значимо для современной философии и в особенности для гносеологии, философии культуры, философской антропологии и эстетики. Обращение  к философским текстам Я.Э. Голосовкера показывает, что он своеобразен и в попытке выстроить безрелигиозную систему обожествления культуры  [4. С. 201], и в формировании нового понятийного аппарата, и в том, как представлен в его произведениях неявно центрирующий всю его философию образ Канта. Именно на последнем мы и сосредоточим наше внимание поскольку, во-первых, образ Канта, как уже было сказано, является центральным для всей «философской системы» Я.Э. Голосовкера и понять данную  систему, минуя его трактовку кантовской философии практически невозможно; во-вторых, рецепция философской мысли И. Канта, которую представляет в своих работах Я.Э. Голосовкер, позволяет лучше понять, почему Кант воспринимался русской мыслью как обязательный «философский мост»; в-третьих, изучение особенностей этой рецепции в различных работах Я.Э. Голосовкера проясняет вопрос о том, почему изображение этого моста в русской философии правомерно и даже необходимо распадается на несколько самостоятельных и практически не зависимых друг от друга образов Канта.

«Достоевский и Кант» как авторская книга Я.Э. Голосовкера:  особенности философской методологии

Работа «Достоевский и Кант», задуманная как часть большого проекта (объемом в 12 п.л.), фактически первая глава исследования, обозначенного в рабочих записях Я.Э. Голосовкера как «Секрет Автора»^[12], вышла в 1963 году небольшой брошюрой. Текст не остался незамеченным: «книга вызвала немалый интерес» [5. С. 103], в 60-е годы она была «очень популярной» [4. С. 197], так что в новелле Л. Мартынова «Поиски Абсолюта» Яков Голосовкер  предстал в первую очередь именно как автор книги о Достоевском и Канте [24. С. 167–177].

В то же время между первой публикацией «Достоевского и Канта» на русском языке и последующими изданиями его философских сочинений проходит более 20 лет, и в первых сборниках его философских работ «Достоевский и Кант» отсутствует:

• в 1987 году выходит «Логика мифа» [25], включающая в себя отдельные фрагменты из двух частей сохранившейся рукописи «Имагинативного Абсолюта», тематический индекс к нему, примечания и две сопроводительные статьи – от составителя сборника Н.В. Брагинской и академика Н.И. Конрада;
• в 1989 году в журнале «Вопросы философии» с предисловием Н.В. Брагинской выходят автобиографический «Миф моей жизни» и небольшая работа «Интересное» [26; 27];
• в 1991 году в журнале «Дружба народов» публикуются сохранившиеся отрывки «Сожженного романа» [28];
• в 1993 г. в материалах семинара «Архэ» выходят «Записки юного материалиста» – «фантазия» из ненаписанной книги Я.Э. Голосовкера «Вот о чем думал юноша» [29] с предваряющей статьей Н.В. Брагинской, а в парижском журнале «Символ» также с сопроводительной статьей Н.В. Брагинской издается «Имагинативная эстетика» [30];
• и лишь к концу 90-х начинают выходить сборники, включающие в себя, наряду с другими произведениями Я.Э. Голосовкера, работу «Достоевский и Кант»^[13].

В исследовательской литературе первый серьезный отзыв на эту работу появляется лишь спустя 15 лет после ее выхода, в 1979 году – и не в отечественной исследовательской среде, а в Kant– Studien, в разделе «отчеты и обсуждения» [15]. Русскоязычные публикации выходят значительно позднее и с большим разрывом: это в первую очередь статьи А.В. Ахутина (1990) [34]  и Д.А. Морозова (2021) [12]. Собственно работе «Достоевский и Кант» посвящена при этом лишь вторая статья, так как в первой исследование Голосовкера рассматривается не само по себе, а как «идеальное предварение» для разговора о том, кем является Кант для иных русских философов. Проблематика работы «Достоевский и Кант» анализируется также в публикациях  Е.Б. Рашковского [9. С. 163–169; 10. С. 460–461], посвященных осмыслению философского наследия Я.Э. Голосовкера в целом. Таким образом, работа, возбудившая немалый интерес у читающего сообщества и ставшая популярной сразу после своего выхода, в 60-е гг., тем не менее, практически не становилась предметом специального профессионального (философского  и филологического) исследования.

Имеющиеся отзывы о данной работе весьма осторожны. Замечая, что книга «поражала не только богатством содержания и глубиной мыслительных ходов, но и каким-то особым отношением к миру и к самому материалу исследования» [10. С. 460], его критики сетуют, что «при всей аккуратности работы с текстами» Я.Э. Голосовкеру присуща «какая-то особая внутренняя свобода, неприневоленность в собеседовании с великими мастерами прошлого» [10. С. 460]. Его чтение Канта – это «попытка реального переживания, попытка читать Канта как написанное о себе – обо мне, о вас» [35. С. 13], что предполагает определенную свободу от оригинала, к которой в «Достоевском и Канте» добавляется сознательное огрубление кантовской мысли, вплоть до карикатурности, создающей максимальное эмоциональное воздействие на читателя и преследующей именно эту цель. Из-за этого «мыслитель обращается к схематизированному образу Канта, полностью игнорируя ряд сюжетов мысли последнего» [12. С. 187]. Это не может не вызывать упреков со  стороны специалистов, так как созданный Я.Э. Голосовкером образ не соответствует реальному Канту и его учению, существенно обедняя его и оставляя лишь то, что необходимо для противопоставления основной мысли Достоевского в романе «Братья Карамазовы».

Работа Я.Э. Голосовкера с текстами специфична. «„Освободитесь от  заблуждения, – писал Голосовкер, – что автор – философ-специалист... Он – мыслитель, а мысль не имеет специальности“. Это означало: философская мысль не должна связывать себя никакими сложившимися до нее приемами или обременять накопленным до нее культурным материалом, она может обращаться с ним по выработанным ею самой, а не по чужим устоявшимся правилам. Она свободна, она создана воображением художника» [36. С. 300].

Этого принципа он придерживался во всех своих работах, включая переводы. Поэтому так и не был опубликован, несмотря на уже готовую корректуру, выплаченный автору гонорар и положительные отзывы ведущих специалистов (И.А. Белецкого, И.И. Толстого, В.Ф. Асмуса), фундаментальный труд по созданию «Большой античной антологии». Свободные по отношению к оригиналам «взгляды Я. Голосовкера, отличавшиеся от общепринятых  (на отбор материала, его систематизацию, истолкование, приемы перевода), вызывали противостояние в Институте мировой литературы и на филологическом факультете Московского университета» [5. С. 104]. Из-за противопоставления философа как мыслителя философу-специалисту и стремления  воплотить в своих работах стратегию первого возникли существенные трудности с изданием перевода Ницше, который А.В. Луначарский охарактеризовал как «безусловно хороший, хотя и не лишенный некоторых оригинальностей» [37. С. 525]. Оригинальности же были обусловлены тем, что «войти  в произведение Ницше можно, только находя внутри себя возможности  проживания создаваемого им мифа. И это, безусловно, удалось Голосовкеру» [38. С. 231], отрицавшему позицию языкового пуризма в философии.

С формально-академической точки зрения, работы Я.Э. Голосовкера написаны слишком «вольно», но именно эта вольность и позволяет им состояться. «И в своих произведениях, и в, казалось бы, более относимых к  „ремеслу“ работах – в комментариях, переводах – Голосовкер ощущал себя Автором. В этом романтическом пространстве условны все дисциплинарные, технические различия. Все производимое – произведение» [38. С. 229], основанное не на принципе «цитаторов», которые «работают ножницами и клеем» [39. С. 145], но на следовании Мысли, тем самым порождая новую мысль и осуществляя «творческое достраивание оригинала» [12. С. 181]. Благодаря этому «„оригинал“ имеет шанс состояться еще раз, в „другом“ языке»  [38. С. 229], а получившееся новое произведение оказывается по Мысли созвучным оригиналу, но настолько цельным, «что ему (в каком-то смысле) не нужен и оригинал» [38. С. 227].

По мнению Я.Э. Голосовкера, Достоевский читает Канта подобным образом. Достоевский, который «тонко понимал значение тайнописи словаря писателя, в данном случае Канта-сочинителя» [33. С. 305], замечает Голосовкер, читает тексты философа «психологически-проницательно» [33. С. 304]  и также творчески достраивает их, позволяя им состояться заново – иначе, чем в оригинале. В связи с этим дискуссионный вопрос: читал ли вообще  Достоевский Канта? – приобретает другое звучание.

С одной стороны, в романе Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» нет ни одного упоминания имени Канта (хотя неоднократно и неизменно в негативном ключе встречается слово «критика»). В письме к М.М. Достоевскому от 22 февраля 1854 года Ф.М. Достоевский просит выслать ему ряд работ,  в число которых входит и кантовская «Критика чистого разума», подчеркивая, что получение данных текстов для него крайне важно [40. С. 173]. Но в примечаниях сообщается, что чиновник, получивший посылку с запрошенными писателем книгами, отказался от нее, так как «убоялся сношений с политическим преступником» [40. С. 460] – и вполне возможно, что в период работы над романом автор действительно не читал «Критику».

Если это так, то действительно ли с образом Канта и с кантовской философией мы имеем дело в произведениях Ф.М. Достоевского и Я.Э. Голосовкера или же с фантазмами, имеющими к Канту лишь отдаленное отношение? И если мы склоняемся ко второму варианту, то не следует ли отвернуться от данного прочтения кантовской философии как от «карикатурного персонажа»?^[14] Кантовед с большой вероятностью ответит положительно на оба эти вопроса, и именно с этой интенцией в большинстве своем и связано и отсутствие большого количества публикаций, посвященных рецепции философии Канта в работах Я.Э. Голосовкера, и в целом неоднозначные, слегка скептические именно в отношении адекватного отражения кантовского наследия, комментарии специалистов.

Секрет чёрта и образ Канта: «окарикатуренная философия»

Такое положение вещей в целом характерно не только для работ Ф.М. Достоевского и встречается в русской философии хотя и не так часто, чтобы это можно было считать ее специфической чертой, но и не столь редко, чтобы оно могло характеризоваться как исключение. Так, исследователи творчества М.А. Бакунина, постулируя, что отправной точкой для его  знакомства с философией был Кант, чью философию он «солидно освоил» [43. С. 5–6], в то же время замечают, что он едва ли успел «проштудировать Канта сколько-нибудь основательно» [43. С. 142] (курсив мой. – Д.К.), и что «мы действительно не встречаем во всей обширной переписке его с сестрами и друзьями никаких указаний на то, чтобы он употребил в это время  необходимые усилия на усвоение Кантовой „Критики чистого разума“»  [43. С. 142–143]. Исследуя различные архивные документы и исследовательскую литературу, В.Ф. Пустарников заключает, что «первые философские работы М.А. Бакунина свидетельствуют о том, что он весьма неплохо изучил Канта, по крайней мере его „Критику чистого разума“, но именно хорошее знание идей Канта способствовало тому, что М.А. Бакунин решительно отмежевался от этих идей, и в этом смысле Кант сыграл роль одного из наиболее мощных „отрицательных“ стимулов, побуждавших его искать философскую теорию, радикально отличную от кантианства» [44. С. 6]. Похожий вывод делает относительно Ф.М. Достоевского Я.Э. Голосовкер: «Кант… предстал перед Достоевским как некий главный противник, чьими аргументами он мог вооружить врагов своего духа и в своем собственном духе, вовсе о нем, о Канте, не упоминая» [33. С. 302]. Значит ли это, что Достоевский не читал «Критики»? Или, как в случае Бакунина, именно глубокое понимание кантовского текста заставило не упоминать его, поскольку представленный в романе противник слишком явно отличался от оригинального Канта?

Для ответа на поставленные вопросы необходимо вспомнить, что русские философы, особенно принадлежащие к направлению русской религиозной философии, стремились, как и Ф.М. Достоевский, перевести кантовские антиномии «в план морально-религиозный, в <…> трагедию и водевиль интеллекта» [33. С. 304], в которых схематичность и теоретичность кантовской диалектики была нужна «только для того, чтобы раскрыть, как страдает самый ум человека при этом споре, неразрешимом… средствами одного только теоретического ума и как смехотворен одновременно этот теоретический спор, если он ведется только в теоретическом плане» [33. С. 304]. В большинстве своем Канта они читали – и делали это весьма внимательно. Однако,  выставляя его своим противником, зачастую обходились, подобно Достоевскому, парафразами и ярлыками.

Заключая, что «Кант незримо присутствует… повсюду, где только сходятся у Достоевского соперники: совесть против ума» [33. С. 295] и «читателю незачем даже прибегать к изучению биографии писателя, чтобы  убедиться в его знакомстве с Кантом» [33. С. 260], и в том, что «Достоевский был не только знаком с антитетикой „Критики чистого разума“, но  и продумал ее» [33. С. 260], Голосовкер отсылает нас к «нарезке цитат»  [33. С. 264–268, 272–273, 277, 280–281]. Он последовательно связывает между собой авторскую аргументацию, сверяет контексты употребления отдельных терминов – словом, проделывает всю ту работу, которую невозможно  проделать, не будучи «специалистом» и плохо ориентируясь в изучаемом первоисточнике. Его исследование методологически ближе к посвященным Кантовским антиномиям работам П. Флоренского^[15], чем к роману Ф.М. Достоевского, в котором нет ни привычных для академического письма цитат или иных отсылок, позволяющих читателю пройти по библиографической тропе к первоисточнику, ни упоминания имени Канта.

Более того, обращаясь к увиденному и изображенному Достоевским Канту, Я.Э. Голосовкер говорит о том, что здесь мы имеем дело, собственно, не с Кантом, но с его схематизацией и даже – карикатурой. Огрубление кантовской философии носит у Достоевского, по его мнению, методологический характер и одновременно оправдывает отсутствие имени Канта в романе – ибо не Кант и не его настоящая философия с восхищавшей Я.Э. Голосовкера тончайшей софистикой и антисофистикой становятся той точкой, от которой отталкивается Ф.М. Достоевский – но созданная на основании небольшой части текста Канта, схематизированная и легко узнаваемая по ключевым словам «окарикатуренная критическая философия» [33. С. 293], которая «водит попеременно от неверия к вере и обратно» [33. С. 293].

Именно такой образ Канта – неприемлемый для русской религиозной философской мысли именно в силу определенной его схематизации, выделения наиболее раздражающих ее основоположений, совсем не однозначных для самого немецкого философа, становится направляющим для некоторых русских философов, начиная с конца XIX в. «Окарикатуренная философия», о которой пишет Я.Э. Голосовкер, «подсматривая» глазом психолога-Достоевского под логику^[16] истинного Канта и пытаясь понять, как и зачем превратилась она в собственную карикатуру, характеризуется им как «якобы кантианство»  [33. С. 294], оказывающееся тем раздражителем, который заставляет мучиться героев Ф.М. Достоевского и искать выход из неразрешимого тупика «естественной и неизбежной Иллюзии разума» [33. С. 277]. От этого (якобы) Канта отворачивается М.А. Бакунин. С ним спорит П.А. Флоренский. Именно об этом схематизированном образе, а не о настоящем Канте, С.Н. Булгаков, определяющий саму сущность философии как «критический антиномизм» [45. С. 315], пишет как о том, кто «подошел к самому краю бездны в своем учении об антиномиях и остановился» [45. С. 314], так и не шагнув дальше.

Настоящий Кант – с «Критикой способности суждения», малыми работами и размышлениями, «Кант-теоретик – тончайший софист, владеющий искусством в любой момент разоблачить в софисте софиста, самому же методологически выйти из игры в роли антисофиста» [33. С. 301] – не показан в этих трудах. Их определяет другой Кант – тот, в котором, возможно, сам Кант не узнал бы себя, но который был необходим русской философии для осознания собственных внутренних установок, для дальнейшего диалога с философией европейской и для размежевания с ней. Поэтому «Кант в лице юного мыслителя-атеиста Ивана Карамазова оказался тем противником Достоевского, которого тот хотел сразить его же оружием» [33. С. 295], вступив в поединок с «якобы кантианством» и, возможно, умышленно не был назван в романе Кантом.

«Некантианский Кант» – это и образ Ивана Карамазова, в котором борются Тезис и Антитезис, подкорректированные Голосовкером, и карикатура на западную «философию как науку».^[17] Но не только. В этом образе «Кант как автор „Критики чистого разума“, чье имя ни разу не упоминается в романе, оказался чёртом, скоморохом-философом, который не знает – есть ли Бог, хотя Бога слышит в голосе своей совести» [33. С. 295] – в самом конце работы пишет Я.Э. Голосовкер. «Кант – черт! …искуситель, враг, высвеченный в своей сущности отсветами адского огня» [34. С. 454] – вторит ему  А.В. Ахутин, имея в виду уже не только роман Достоевского, но целый ряд произведений русских религиозных философов.

Для Я.Э. Голосовкера очевидно отличие фигуры Канта-чёрта от реального Канта с его многогранной философией. И как будто опасаясь, что читатель их перепутает, он прямо пишет, что «в данном случае Кант – не только немецкий философ Кант» [33. С. 301], и поясняет, что «это – сплошная карикатура на философию – на Декарта, Канта, Фихте, Гегеля» [33. С. 295], чьи имена были сознательно затушеваны. Карикатура на всех представителей «философии как науки», которых в «Имагинативном Абсолюте» Я.Э. Голосовкер противопоставляет «имагинистам»: Платону, Шеллингу, Ницше, Бергсону. Но такое противопоставление верно лишь отчасти. Истинный Кант не случайно именуется Голосовкером «монструозным». Определение «монструозный» призвано показать, что в случае Канта мы имеем дело с невозможным, но вполне жизнеспособным соединением несоединимого: философии как науки и философии как искусства в одной системе одного философа, Канта. В «Достоевском и Канте» от «монструозного Канта» осталась лишь одна, «наукообразная» половина, превратившаяся в итоге в Канта-черта.

Насильственное урезание образа не являлось результатом недопонимания или недостаточного знакомства с философией Канта, но было необходимо методологически, поскольку работа «носит заголовок „Достоевский и Кант“, а не „Кант и Достоевский“, и речь в ней идет не о воздействии на Достоевского целокупного учения Канта, а только о „Критике чистого разума“ и о писателе-мыслителе Достоевском, как о читателе этого труда Канта, – именно о том, как читал Канта Достоевский» [33. С. 304]^[18].

Иными словами, Голосовкера интересует здесь не столько Кант, сколько то, что было вычитано, воспринято из Канта Достоевским, влияние, которое «Критика чистого разума» (те ее положения, которые ассоциировались в русской мысли этого времени с «критикой», «наукой» и вызывали неприятие), оказала на Ф.М. Достоевского. Предмет изучения, таким образом, изначально обозначен предельно точно и это – не трансцендентальная философия Канта, а то, как видоизменялась и осознавала себя под ее влиянием русская мысль. Или, как пишет в заключительных строках произведения Я.Э. Голосовкер, то, «что можно увидеть в книге^[19], во многом определившей на столетие пути мировой философии, если читать ее глазом такого писателя, как Достоевский» [33. С. 305]. И в этом смысле выведенный Я.Э. Голосовкером  образ Канта особенно интересен и адекватен поставленной задаче его  исследования.

 «Монструозный» Кант: за рамками антиномий

Фигура и философия Канта, показанная в работе «Достоевский и Кант» намеренно схематично, существенно отличается от той трактовки кантовского наследия, которое встречается в остальных трудах Я.Э. Голосовкера.

В тексте «Достоевский и Кант» неоднократно встречается обвинение «критики», и в отношении той самой «окарикатуренной философии», олицетворением которой выступает Кант–чёрт, задается вопрос: «…зачем создал он эту непримиримую „науку“, выступающую против тезиса, против Бога, бессмертия и свободы?» [33. С. 294]. Но как ранее была сделана оговорка про Канта (который не совсем Кант), так и теперь «наука» не случайно взята  в кавычки.

«Это она, „наука“, якобы убила старика Карамазова» [33. С. 297], скажет автор, отождествив эту «науку» с атеистическим, свободным умом и одновременно заявив, что она же довела Ивана Карамазова до белой горячки, «съела его ум» [33. С. 297]. Кавычки и критика по отношению к «науке» сохраняются и когда Голосовкер пишет о «сплошной карикатуре на философию», в которой «все прикрыто одним словом „наука“, которой вооружен человеко-бог – абсолютный атеист» [33. С. 295] как о первом фокусе романа «Братья Карамазовы», и когда он рассуждает о втором его фокусе, в котором «„наука“ терпит крушение, и великий инквизитор, который сам разделяет грех атеизма с наукой, из любви к людям решает освободить людей от науки, взять на себя ее проклятие – атеизм» [33. С. 295]. Но здесь в конце предложения слово наука употребляется уже безо всяких кавычек, что указывает на то, что «наука» – не совсем наука, но некий вымышленный ее образ, своеобразное «пугало», которое имеет мало общего с наукой (без кавычек), поскольку «чёрта-„науку“ поставил Достоевский перед судом читателей в романе  „Братья Карамазовы“, отнюдь не подразумевая под именем „наука“ знания вообще» [33. С. 298]. В этой «науке» ratio так же мало, как и imaginatio, а потому она вряд ли может иметь иное отношение к философии, и в особенности к философии Канта, кроме как служить ее карикатурой.

Подобные рассуждения об imaginatio и ratio в их связи со знанием встречаются не только в «Достоевском и Канте». Например, автобиографический «Миф моей жизни» заканчивается пассажем о роли имагинации в философии. В этом пассаже Я.Э. Голосовкер приводит деление философов на два потока: философии «антиимагинативной, отрицающей познавательную роль воображения и враждебной ему, – и потока философии имагинативной… утверждающей познавательную роль воображения» [6. С. 14]. Казалось бы, Кант  должен входить в первый поток хотя бы потому, что он понимал воображение как «одну из основных способностей человеческой души» [46. С. 512]. Но  Голосовкер распределяет философов по потокам следующим образом: «Один поток, примерно: Аристотель – Фома Аквинат – Декарт – Спиноза –  Лейбниц – Кант – Энгельс – Гуссерль – – –

Другой поток, примерно: Гераклит – Эмпедокл – Платон – Плотин –  Раймонд Люлли – Бруно – Шеллинг – Фехнер – Шопенгауэр – Ницше –  Бергсон – – – » [6. С. 14]^[20].

В сравнении с потоком «окарикатуренной философии», представленной в работе «Достоевский и Кант», возникает предположение, что именно первый поток мыслится автором как «научный» и «антиимагинативный».  Впрочем, удивляет не только наличие в нем Канта, но и объединение в одном потоке, например, глубоко верующего Фомы Аквината, канонизированного католической церковью как святого, и материалиста Фридриха Энгельса.  Да в остальном предложенные потоки неоднородны, если смотреть на них с точки зрения содержательной оценки концепций.

Остается предположить, что речь идет не столько об идейном противопоставлении, сколько о выразительном. Не о борьбе Тезиса и Антитезиса, но о средствах представления того и другого. Тогда присутствие в этом ряду Канта частично может быть оправдано, так как он будет пониматься не как «антиимагитивист» с точки зрения содержания своей философии (что кажется неприемлемым и справедливо удивляет критиков [47. С. 103]),  но с точки зрения формы, в которую облечены его идеи. Но даже как представитель первого потока, который условно можно связать с рационализмом, Кант в «Мифе моей жизни» никак не похож на того искусителя-атеиста – чёрта, каким он представлен, по мнению Я.Э. Голосовкера, во взгляде Достоевского.

В работе «Имагинативный Абсолют» именной состав двух философских потоков дополняется, и оба потока получают и явное обозначение, и некоторое пояснение основного принципа классификации, подтверждающее нашу первоначальную догадку. «Философы-художники всецело включаются в поток имагинативной философии: таковы – Гераклит, Эмпедокл, Платон, Плотин, Диоген, Лукреций, Дж. Бруно, Монтень, Шамфор, Шеллинг, Шопенгауэр, Фехнер, Фрошаммер, Гюйо, Ницше, Бергсон… системы прочих философов… – это так называемые системы идеалистической философии, суть имагинации: Декарт, Лейбниц, Спиноза, Гаман, Якоби, Фихте, Гегель, Шефтсбери, Юм, Гоббс… Сюда же особняком входит монструозный Кант» [1. С. 104].

По сравнению с предыдущей классификацией в этой классификации двух потоков происходят три существенных изменения:

1. из определения второго потока исчезает понятие «антиимагинативного» (а определение его как «научного» или рационального отсутствовало изначально);
2. новое деление предполагает, что независимо от формы выражения оба потока – имагинативная философия и идеалистическая философия как имагинация – предполагают стремление к Имагинативному Абсолюту и, хоть и разными способами, но в равной мере утверждают познающую роль воображения и его первоочередное значение для человека;
3. Кант, хоть и относится в этом делении ко второму потоку, как это и было ранее, однако, стоит в нем «особняком», как бы выбиваясь из общего ряда, и имеет статус «монструозного».

Последняя характеристика в трактовке Я.Э. Голосовкера с учетом контекста, в котором она применяется, имеет смысл соединения двух разнородных половин, подобно тому, как кентавр, состоящий из части человека и части лошади, являет собой самостоятельное и притом по-своему прекрасное в своей уникальности существо^[21]. «Монструозность» Канта связывается именно с тем, что он «стоит особняком» и, строго говоря, не может быть отнесен ни к первому, ни ко второму философскому потоку.

При этом для Голосовкера несомненно, что «в логическом бешенстве  Гегеля, равно как и в дифирамбическом оргиазме Ницше, слышится этот же голос» [1. С. 50] Имагинативного Абсолюта, поскольку «вся так называемая идеалистическая философия была на самом деле имагинативной философией» [1. С. 18]. Кант в этом отношении лишь первая ласточка, заставляющая пересмотреть само понимание воображения – и одновременно предельное воплощение идеала философа, который позволяет показать, что никакая настоящая философия, даже отнесенная ко второму потоку, не может одновременно не принадлежать определенным образом к первому потоку, поскольку в ее основании все равно будет лежать Имагинативный Абсолют. Для  Я.Э. Голосовкера Кант стоит особняком, поскольку на примере его философии данное положение становится наиболее наглядным. И в этом смысле он выглядит не как противник, не как черт-искуситель или враг русского философа Я.Э. Голосовкера, но как его главный союзник, своим творчеством фактически утверждающий ту самую «гносеологию воображения», которая задумывалась как заключительная часть большого «Имагинативного Абсолюта», но так и не была написана.

Это лишь один пример, демонстрирующий разительное отличие Канта– теоретика от Канта-чёрта в философском наследии Я.Э. Голосовкера.  На самом деле таких примеров гораздо больше. Например, мы можем обнаружить их рассуждениях Я.Э. Голосовкера об отличии Науки от «науки»^[22]  и «инстинктивном и, одновременно, об осознанном праве на истину»  [1. С. 51], отличающем настоящего ученого от псевдоученого.

Ученый, занимающийся Наукой, как «монструозный» Кант, соединяет в себе критическое мышление, ratio, которое делает его скептиком и неизменно заставляет проблематизировать полученные результаты и считать истину  «каким-то „приближением“ <…> на данном этапе развития науки и цивилизации» [1. С. 51] – и убежденность в существовании абсолютной истины, обуславливающей его исследование таким образом, что «открывает он тайну природы силой почти маниакально руководящего им воображения» [1. С. 52]. В отличие от псевдоученого, который, подобно Канту-чёрту, действует  в рамках одного лишь ratio, подлинный ученый, тем самым, неизбежно соединяет ratio и imaginatio.

Таким образом, мы не можем согласиться с тем, что «за интерпретацией Голосовкера в книге „Достоевский и Кант“ кроется противопоставление imaginatio и ratio» [12. С. 187] и тем более – что это противопоставление лежит в основании всех его работ. Напротив, фигура истинного Канта, Канта-теоретика, названного Я.Э. Голосовкером «монструозным», как и фигура истинного ученого в его рассуждениях о Науке, демонстрируют необходимую связь imaginatio и ratio и иллюзорность их непреодолимого разрыва.

Более частные примеры отличия Канта-теоретика от Канта-чёрта в философском наследии Я.Э. Голосовкера прослеживаются:

• в близости заявленной Я.Э. Голосовкером цели сделать «разум более земным, чем его делают те, кто навязывает ему сплошь идеалистический характер и высоко оценивает только его формально-логические и математические функции» [1. С. 18], и ряда положений И. Канта, связанных с понятием опыта и критикой пустых понятий, а также с его этикой,
• в понимании познавательной силы воображения у обоих философов, раскрытой наиболее подробно в их эстетических произведениях,
• в неоднозначности отношения к религии (которое разительно отличает атеиста Ивана Карамазова как воплощения Канта-чёрта, от Канта-теоретика, который атеистом никогда не был, хотя и понимал религию весьма специфически – и одновременно не позволяет противопоставить Канту-чёрту самого Голосовкера, чье «обожествление культуры… было безрелигиозным» [4. С. 201], а понимание философии предполагало ее противопоставление религии [49]).

К сожалению, объем статьи не позволяет полноценно раскрыть все эти сюжеты. Но и сказанного достаточно для того, чтобы согласиться с Я.Э. Голосовкером, что «жертвой сделал Ивана не Кант, а автор романа Достоевский при помощи Канта, чтобы сокрушить Канта» [33. С. 277], имея в виду при этом три разных образа Канта:

1. настоящего Канта-теоретика,
2. схематизированного Канта Достоевского, созданного в процессе авторского прочтения, при котором исчезает или существенно трансформируется оригинал, но создается равное ему по силе воздействия произведение,
3. Канта-чёрта или карикатурного Канта, которого следовало сокрушить, но который, будучи порожден в процессе размышлений над «Критикой чистого разума» Канта, от самого Канта был уже настолько далек, что именовать его таковым было некорректно.

Заключение 

Работы Я.Э. Голосовкера прекрасно согласуются с выводами современных кантоведов о том, что «в России… противоборствовали два^[23]  образа Канта и его философии, имевшие мало общего друг с другом» [2. С. 2] и выявляют причины несходства этих образов. На примере текста Ф.М. Достоевского Я.Э. Голосовкер демонстрирует, что разные образы Канта могут иметь различный характер и обладают различными функциями.

Кант-чёрт, образ карикатурный и являющий собой «якобы Канта», имел значение скорее методологическое, нежели историческое, и присутствовал в ней не как олицетворение самого Канта, но как схематизированный образ не существовавшей в действительности утрированно рационально-критической философии, которой русская философская мысль противостояла, выстраивая собственные основания. В этом противостоянии философия Канта неизбежно схематизировалась, поэтому иногда ее присутствие сознательно нивелировалось самими авторами работ (как в случае с романом Ф.М. Достоевского).

Второй, авторский, образ Канта возникает в результате применения к его текстам стратегии чтения, целью которой является сделать так, чтобы читающие «через Канта имели дело с самими собой» [35. С. 13]. Придерживаясь этой методологии, исследователь объединяет два плана прочтения (авторский и читательский) в один и спрашивает не столько о том, что именно было написано Кантом, сколько о том, что можно увидеть в собственной жизни и в ее основаниях благодаря Канту [33. С. 303–305].

Третий образ Канта складывается, когда в фокусе внимания оказывается реальная историческая фигура Канта и вся его философия. Этот Кант многогранен, его положения создают причудливое полотно, в котором гораздо больше цветов и оттенков, чем в рисунке «карикатурного» Канта-черта.  Однако именно в силу этой многоплановости он вряд ли может выступать основанием для определенного руководства к действию. Исследователь, работающий с этим Кантом, вынужден постоянно именовать свой первоисточник, настолько «особняком» стоит в истории мысли «монструозный» Кант, закладывающий основы и для философии как воображения, и для философии как науки.

Различие трех образов Канта прослеживается в работах Я.Э. Голосовкера на протяжении всего его творчества. Трактовка различий в этих образах с опорой на их разные функции является не только оригинальной, но и продуктивной для дальнейшего изучения преломления кантовского наследия в различных культурах, так как она объясняет ряд особенностей: например, почему в некоторых случаях эти образы в русской философии не были разнесены  по противоборствующим философским лагерям, а существовали в произведениях одного и того же мыслителя; почему мыслитель, по мнению ряда критиков, глубоко понимавший основания философии Канта и неявно полемизировавший с ним, тем не менее, предпочитал не упоминать его работ или  не приводить конкретных цитат из них и т.д. Дальнейшие исследования, позволяющие подтвердить тезис Я.Э. Голосовкера о сознательном размежевании образов Канта, имевших разное методологическое значение для русской философии и в целом для русской культуры, могут выявить и другие теоретические следствия и основания этого размежевания.

 

_{¹ Вопреки бытовавшему долгое время мнению о радикальном противостоянии православной русской философии и кантианства на русской почве [1. С. 169], отголоски которого можно найти и в построении работы Я.Э. Голосовкера «Достоевский и Кант», в целом «неприятие кантианства в России хотя и было влиятельным, однако никогда не доминировало, а, напротив, сосуществовало с разнообразными попытками его усвоения и развития, включая православную среду» [2. С. 2].}

_{² Букв. «Необходимо вернуться к Канту» (нем.).}

_{³ Здесь – отсылка к одноименным названиям работ указанных авторов.}

_{⁴ Например, Я.Э. Голосовкер уже «в начале 20-х гг. выступал с докладом о Достоевском в Московском отделении Вольной философской ассоциации, подготовил для журнала „Россия“ эссе „Сократ и Ленин“» [5. С. 99] и во всех без исключения произведениях выстраивал оригинальную и целостную концепцию культуры, рассматривая классические философские вопросы, и развивал собственную теорию имагинации.}

_{⁵ Здесь – отсылка к одноименному названию одной из работ Я.Э. Голосовкера [6].}

_{⁶ Философские тексты Голосовкера, за исключением труда «Достоевский и Кант», в отличие от работ, в которых он выступал только как переводчик, начали публиковаться лишь через двадцать лет после его смерти.}

_{⁷ В основном тем, кто занимается античной мифологией. Так, например, Е.М. Мелетинский уделил его концепции несколько страниц в своей «Поэтике мифа» [8. С. 141–143].}

_{⁸ Имеется в виду Большая советская энциклопедия в 30 т. / под ред. А.М. Прохорова. 3-е изд. Т. 7. Гоголь-Дебит. М. : Советская Энциклопедия, 1972.}

_{⁹ Философский энциклопедический словарь. М. : Советская Энциклопедия, 1983.}

_{¹⁰ Наиболее значительный вклад в исследование творчества философа внесли Н.В. Брагинская (почти все публикации его текстов были осуществлены благодаря ей – и практически к каждой прилагались её сопроводительные статьи), Е.Б. Рашковский [9; 10] и Д.А. Морозов [11–14]. Среди публикаций иных авторов выделяются исследования Е. Флейшхауэр [15], М.О. Чудаковой [16], Т.В. Филатова [17], сравнительные исследования М.В. Собйчиковой [18] и О.Г. Арапова [19], а также вышедшие недавно коллективные монографии [20; 21].}

_{¹¹ Термин Я.Э. Голосовкера.}

_{¹² Три других главы должны были быть посвящены творчеству Лермонтова, Горация и Гельдерлина, но полное четырехчастное издание так и не было осуществлено [5. С. 102].}

_{¹³ Хотя в конце ХХ – начале XIX вв. переиздания работ Я.Э. Голосовкера выходят чаще, и включение в них работы «Достоевский и Кант» становится скорее правилом, нежели исключением [31; 32. С. 311–388; 33].}

_{¹⁴ Проблема «карикатуризации» образа Канта в отдельных отечественных произведениях рассматривается в работах А.Н. Круглова [41. С. 236–263; 42].}

_{¹⁵ Имеются в виду работы Флоренский П.А. Столп и утверждение истины. VII. Письмо 6. Противоречие; его же Космологические антиномии И. Канта; его же Философия культа. Часть I. Чтения о культе. III. Культ и философия.}

_{¹⁶Oборот «подсмотреть под логику» принадлежит Я.Э. Голосовкеру, который в «Имагинативной эстетике» употребляет его, объясняя особенности методологии собственного исследования [30. C. 232]. В работе «Достоевский и Кант» он пишет, что «читатель (он же автор исследования) выступает здесь в роли анатома, вскрывающего сложнейший организм романа, его внутреннюю структуру, с целью раскрыть его смысл и явный, и затаённый. Раскрывая секрет романа, читатель-исследователь ни на мгновение не должен выпускать из рук логическую нить и не отступать от взятого им курса, своего метода, строго, точно, шаг за шагом анализируя, как это делает при раскопках археолог. Читатель–исследователь анализирует ткань романа, особенно — затаённую логику этой ткани» [33. С. 303] (курсив Я.Э. Голосовкера) точно так же, как Достоевский анализирует логику текстов Канта. Но и Достоевский, и гипотетический читатель-исследователь, и сам Голосовкер не только устанавливают логику текста, но и выявляют психологические основания, скрывающиеся за (в терминологии Голосовкера – «под») этой логикой, обращая внимание на «психологию понятий». «Психология понятий» – ещё один важнейший для Голосовкера термин. «Психология понятий», – пишет он, – «раскрывает самые глубокие тайны у мыслителей, которые были для них самих скрыты» [33. С. 323]. Используя её, можно расшифровать подтекст текста, заглянув «под» текст  и «под» его логику. Именно это, с его точки зрения, сделал Достоевский, который «подсмотрел под логику и диалектику Канта» [33. С. 323] в романе «Братья Карамазовы» и «усмотрел своим психологическим глазом подноготную всей этой Кантовой антиномической  концепции» [33. С. 304]. Это пытается проделать и сам Голосовкер, и должен проделать гипотетический читатель-исследователь, который будет идти вслед за ним по тексту романа Достоевского.}

_{¹⁷Термин Я.Э. Голосовкера в работе «Имагинативный Абсолют» противопоставляется  «философии-как-искусству».}

_{¹⁸ Курсив Я.Э. Голосовкера.}

_{¹⁹ Курсив мой. – Д.К.}

_{²¹ Похожее употребление термина «монстр» использует, например, В.П. Карцев при описании модели атома Н. Бора в «Приключениях великих уравнений» [48. C. 274].}

_{²² Курсив, прописная буква и кавычки принадлежат Я.Э. Голосовкеру}

_{²³ К которым Голосовкер добавляет третий образ, также находящий отражение в ряде работ отечественных философов.}

About the authors

Daria P. Kozolupenko

Lomonosov Moscow State University

Author for correspondence.
Email: petrovich.tr@gmail.com
ORCID iD: 0000-0001-5363-323X
SPIN-code: 5250-2319

DSc in Philosophy, Professor of the Department of Philosophy of Education, Faculty of Philosophy

27/4 Lomonosovsky Prospekt, Moscow, GSP-1, 119991, Russian Federation

References

Supplementary files