Идиостиль Ф.М. Достоевского: направления изучения

Полный текст

Введение

В существующей научной литературе представлено много концепций идиостиля и способов его описания. Наиболее существенное разграничение, которое следует сделать, касается понимания этой категории в литературоведении и в лингвистике. В литературоведении (в том числе в лингвистической поэтике) идиостиль связывается как с содержательными, так и с формальными характеристиками текстов. Так, в [1] отмечается, что «Идиостиль — это система содержательных и формальных лингвистических характеристик, присущих произведениям определенного автора, которая делает уникальным воплощенный в этих текстах авторский способ языкового выражения и стиль его мышления». Кроме того, в лингвистической поэтике под идиостилем понимается совокупность некоторых текстопорождающих «доминант» и «констант» определенного автора. Константы — это то, что свойственно конкретному автору и повторяется в его произведениях, а доминанта — это «фактор текста и характеристика стиля, изменяющая обычные функциональные отношения между элементами и единицами текста. <...> Предполагается, что поэтический идиолект может быть описан как система связанных между собой доминант и их функциональных областей» [2. С. 139]. Из-за субъективности и противоречивости приведенных определений такая трактовка идиостиля не операциональна и непригодна для исследования, опирающегося даже на минимальные требования к научности и объективности.

Мы в целом исходим из того, что как языковой феномен идиостиль проявляется в выборе формальных средств выражения смысла по сравнению с альтернативными способами передачи той же семантики. Тем самым предполагается наличие тенденции к тому, чтобы сходные смыслы у одного и того же автора выражались повторяющимся репертуаром формальных средств. Иными словами, идиостиль проявляется как тенденция, совокупность предпочтений в использовании языка.

Идиостиль представляет собой отображение парадигматики языка в речь конкретного носителя — автора в самом широком понимании (как писателя и поэта, так и любого говорящего, даже не отягощенного грузом образования). Это отображение носит относительно регулярный характер, соответствуя дискурсивным практикам (привычкам к устной и письменной речи) носителя.

Поскольку парадигматика языка свойственна различным уровням языковой системы, то и идиостиль проявляется на этих уровнях языка — в области фонетики (включая просодию), морфологии, синтаксиса, лексики и даже распространяется на дискурс. В частности, на правила организации нарратива [3; 4].

Еще одна категория, которая упоминается в связи с идиостилем — идиолект автора, который в одной из концепций понимается как «совокупность текстов, порожденных в определенной хронологической последовательности в соответствии с единой развивающейся во времени системой метатропов данного автора» [5. С. 249]. Поскольку в нашем исследовании идиостиля Достоевского в качестве основного объекта выступает корпус произведений этого автора в варианте полного собрания сочинений [6], то есть никакое варьирование этого материала не предполагается, то категория идиолекта в дальнейшем не используется.

Поскольку индивидуальный стиль проявляется на разных уровнях функционирования языка, то средства его описания могут быть очень разными. В самом общем смысле можно говорить об изучении идиостиля на примере словарного состава произведений писателя (лексическая модель идиостиля), на уровне синтаксиса предложения (синтаксическая модель идиостиля) и собственно повествования (нарративная модель идиостиля). Кроме того, тексты автора могут иметь отсылки к другим текстам этого или других авторов (модель интертекстуальных связей).

Лексическая модель идиостиля

Очевидная особенность лексической модели — это преобладание тех или иных слов в формировании текста. Понятно, что частотное распределение лексики отражает степень важности для автора тех или иных смыслов и понятийных областей.

Даже поверхностное знакомство с текстами Достоевского показывает, что для него важна ментальная сфера и область эмоций. Это объясняется, в частности, тем, что мышление героев в произведениях Достоевского непрерывно, не имеет окончательного завершения и не получает однозначной авторской оценки: «<…> авторское сознание не превращает другие чужие сознания (то есть сознания героев) в объекты и не дает им заочных завершающих определений. Оно чувствует рядом с собою и перед собою равноправные чужие сознания, такие же бесконечные и незавершимые, как и оно само. Оно отражает и воссоздает не мир объектов, а именно эти чужие сознания с их мирами, воссоздает в их подлинной незавершимости (ведь именно в ней их сущность)» [7. С. 62]1.

Патологическая рефлексия мышления некоторых героев Достоевского также приводит к широкому использованию соответствующей лексики. М.М. Бахтин в связи с характеристикой героя «Записок из подполья» отмечает: «„Человек из подполья“ более всего думает о том, что о нем думают и могут думать другие, он стремится забежать вперед каждому чужому сознанию, каждой чужой мысли о нем, каждой точке зрения на него. <…> он старается предвосхитить возможное определение и оценку его другими, угадать смысл и тон этой оценки и старается тщательно сформулировать эти возможные чужие слова о нем, перебивая свою речь воображаемыми чужими репликами» [7. С. 63].

Характерная особенность лексического состава текстов Достоевского — использование разнообразных лексем с семантикой неопределенности и кажимости, что неоднократно отмечалось в существующей литературе [10—13 и др.].

Такие смыслы часто выражаются неопределенными местоимениями с -то, прилагательными и наречиями с семантикой неясной причины: странный, странно, необъяснимый, негаданный и др., а также одновременным указанием на действие и его отсутствие: Тут, очевидно, было что-то другое, подразумевалась какая-то душевная и сердечная бурда, — что-то вроде какого-то романического негодования Бог знает на кого и за что, какого-то ненасытимого чувства презрения… одним словом, что-то в высшей степени смешное и недозволенное … «Идиот»; О, много, много вынес он … и негаданного, и неслыханного, и неожиданного! «Идиот»; Он был как-то рассеян, что-то очень рассеян, чуть ли не встревожен, даже становился как-то странен: иной раз слушал и не слушал, глядел и не глядел, смеялся и подчас сам не знал и не понимал, чему смеялся «Идиот».

К средствам создания кажимости относятся формы как бы, как будто, словно, точно, вроде, похоже, кажется, чудится и под. Они также передают смыслы неопределенности, недосказанности, приблизительности, предположения, сомнения и др. Часто это создает впечатление о существовании некой таинственной силы, управляющей судьбой человека.

Как отметила Н.Д. Арутюнова, смыслы, вносимые частицей как бы и средства создания неопределенности имеют тенденцию к совместной встречаемости [10. С. 61—62], ср.: он [Смердяков] был очень слаб, говорил медленно и как бы с трудом ворочая языком; очень похудел и пожелтел. <…> Скопческое, сухое лицо его стало как будто таким маленьким, височки были всклочены, вместо хохолка торчала вверх одна только тоненькая прядка волосиков. Но прищуренный и как бы на что-то намекающий левый глазок выдавал прежнего Смердякова (Братья Карамазовы) [Алеша] Но говорил он как бы вне себя, как бы не своей волей, повинуясь какому-то непреодолимому велению (Братья Карамазовы); со всеми произошло как бы нечто очень странное: ничего не случилось, и как будто в то же время и очень много случилось (Идиот). Взаимная встречаемость подобных выражений иногда приводит к последовательностям квазисинонимичных единиц, что создает эффект усиления семантики неопределенности: ср. Какая-то как бы идея воцарилась в уме его — и уже на всю жизнь и на веки веков (Братья Карамазовы); Ракитин этого не поймет, — начал он весь как бы в каком-то восторге (Братья Карамазовы)¹.

Восприятие мира персонажами Достоевского максимально усложнено, что приводит к использованию дискурсивных практик, ослабляющих любой высказываемый ими тезис. В ряде работ было показано, что частота использования грамматического фразеологизма по крайней мере существенно превосходит среднюю по XIX веку. Это связано с тем, что дискурсивная функция выражения по крайней мере состоит в ослаблении исходного тезиса — реального или гипотетического [15].

(1) а. Так что вдруг такое шутовство, которое обнаружил Федор Павлович, непочтительное к месту, в котором он находился, произвело в свидетелях, по крайней мере в некоторых из них, недоумение и удивление (Ф.М. Достоевский. Братья Карамазовы). б. Представлялось соображению, что если глава оскорбленной семьи все еще продолжает питать уважение к Версилову, то, стало быть, нелепы или по крайней мере двусмысленны и распущенные толки о подлости Версилова (Ф.М. Достоевский. Подросток).

В примере (1а) в качестве тезиса выступает утверждение, что ‘шутовство произвело в свидетелях недоумение и удивление’. В ослабленном варианте пропозиция относится не ко всем свидетелям, а лишь к некоторым. В примере (1б) сильный вариант тезиса сводится к идее ‘нелепости толков о подлости Версилова’, а в слабом варианте говорится лишь о ‘двусмысленности’. Выражение по крайней мере встречается в текстах Достоевского 1209.

Еще одна характерная особенность лексики Достоевского — широкое использование слов с семантикой высокой степени проявления признака, указания на интенсивность действия, свойства или состояния: ужасно, чрезвычайно, совершенно, неистово и т.п., включая аномальные сочетания c интенсификаторами и тавтологии (см. [16]); ср.: Неизмеримая злоба овладела Ганей, и бешенство его прорвалось без всякого удержу (Идиот), Князь глубоко удивился, что такое совершенно личное дело его уже успело так сильно всех здесь заинтересовать (Идиот); Он [Раскольников] очень хорошо знал, он отлично хорошо знал, что они, в это мгновение, уже в квартире, что очень удивились, видя, что она отперта, тогда как сейчас была заперта… (Преступление и наказание).

Лексическая модель идиостиля естественно воплощается в словарном формате. Ср. проект «Словарь языка Достоевского», который задуман как серия словарей: идиоглоссарий, частотный, топонимов, фразеологизмов, афоризмов и др. Эти словарные источники с максимальной полнотой должны отразить идиостиль и мир писателя с точки зрения его лексикона. Основой серии является «Идиоглоссарий», включающий не все слова авторского языка, а только ключевые — идиоглоссы, характеризующие авторский идиостиль [11. С. 107].

Создан также «Статистический словарь языка Достоевского» [17]. Частотное распределение лексики Достоевского прослеживается по основным жанрам и периодам его творчества. Полученная статистическая информация позволяет, например, сделать вывод, что по всем жанрам в текстах Достоевского обладают высокими рангами глаголы быть, знать, говорить, мочь, сказать, хотеть, думать, стать, видеть, писать, любить и существительные друг, человек, слово, время, день, рука, письмо, князь, деньги, в то время как для художественных произведений набор частотных глаголов и существительных оказывается несколько иным — с точностью до одного-двух слов.

С количественной точки зрения интерес представляют не только полнозначные слова, но и служебные части речи. Так, Ю.Н. Караулов заметил, что, по данным «Статистического словаря языка Достоевского», частица бы (как раз отвечающая за кажимость в как бы и представляющая сослагательное наклонение) встречается у Достоевского 16338 раз, что представляет контраст по отношению к данным по этой частице «Словаря языка Пушкина» — 1695, при том, что объем словника словаря Достоевского лишь на 30% превышает объем словника словаря Пушкина. Это Караулов объясняет тем, что Пушкин в первую очередь стремился к ясности и определенности, а для Достоевского характерна «сослагательность» мира, который находится в «некончающемся становлении»: Достоевскому свойственна «амбивалентность оценок», «двойственность суждений, сомнение в себе и в «другом» [12. С. 117].

К числу лексико-синтаксических особенностей относится отмечаемая у Достоевского тенденция к устранению агенса из субъектной позиции, что передает идею неуправляемости действия и подчиненность агенса внешней силе: Ему как бы хотелось разгадать что-то… поразившее его… (Идиот); Ему вдруг пришлось сознательно поймать себя на одном занятии… (Идиот); При этом оказалось, что ему ужасно желалось тоже сделать угодное Версилову, так сказать первый шаг к нему (Подросток). В то же время в целях усиления данной тенденции в роли подлежащего может выступать «существительное, выражающее отвлеченное понятие (мысль, желание, идея и т.п.). При этом действие, выраженное личным глаголом, имеет метафорическое значение. В этих условиях личная конструкция становится семантически адекватной безличной» [18. С. 147], ср.: Чрезвычайное, неотразимое желание… вдруг оцепенили всю его волю… мучительное любопытство соблазняло его. <…> Одна новая, внезапная идея пришла ему в голову... (Идиот); С того вечера он здесь не был и мимо не проходил. Неотразимое и необъяснимое желание повлекло его (Преступление и наказание). Такие конструкции позволяют обратить внимание читателя на непостижимые силы, которые фатально управляют героями.

Н.Д. Арутюнова в связи с этим отмечает, что «персонажам Достоевского (или даже в них) что-то думается или что-то говорится, из них что-то вырывается, с их языка вырываются и слетают признания, мольбы и покаяния. Их постоянно куда-то без удержу несет и заносит, в них что-то бушует, загорается и разгорается, их что-то обуревает, они делают не то, что хотят, их действия обратны намерениям, их проявления неожиданны для окружающих» [10. С. 77]. Изображая героев, которые находятся под действием неуправляемых сил либо под властью идей, Достоевский концентрированно использует экспрессивную лексику, передающую глубину переживания героев, их страдание, в том числе от своей неуправляемости: Уединение стало ему невыносимо; новый порыв горячо охватил его сердце, и на мгновение ярким светом озарился мрак, в котором тосковала душа его (Идиот). В литературе отмечается также, что эмоции и чувства героев у Достоевского специально гиперболизированы, однако все же выражены так, чтобы не разрушить полностью правдоподобие повествования.

Н.Д. Арутюнова отмечает, что в контексте синтаксических конструкций с семантикой неуправляемых действий часто встречается выражение как бы, осуществляющее функцию перехода из физического в психологический и даже метафизический план [10. С. 71—72]. Ср. диалог Дмитрия и Алеши из «Братьев Карамазовых»:

(2) — Алеша, говори мне полную правду, как пред господом богом: веришь ты, что я убил, или не веришь? Ты-то, сам-то ты, веришь или нет? Полную правду, не лги! — крикнул он ему исступленно.

Алешу как бы всего покачнуло, а в сердце его, он слышал это, как бы прошло что-то острое.

— Полно, что ты... — пролепетал он как потерянный.

— Всю правду, всю, не лги! — повторил Митя.

— Ни единой минуты не верил, что ты убийца, — вдруг вырвалось дрожащим голосом из груди Алеши, и он поднял правую руку вверх, как бы призывая бога в свидетели своих слов. Блаженство озарило мгновенно все лицо Мити.

Синтаксическая модель идиостиля

В существующей литературе неоднократно обсуждался потенциал использования статистического распределения синтаксических конструкций для установления авторства текста (см., например, известное исследование И.П. Севбо [19]). Художественные тексты Достоевского уникальны в том отношении, что в них получила отражение естественная разговорная речь XIX века. Синтаксис реплик участников диалогов приближен к реальной коммуникации. Иными словами, в репликах сохраняются особенности разговорной речи и разговорного синтаксиса, в том числе:

— синтаксическая неполнота фраз (Микстуру прочь и все прочь; а завтра я посмотрю... Оно бы и сегодня... ну, да... (Ф.М. Достоевский. Преступление и наказание));

— широкое использование обращений (Матушка, Варвара Петровна, вы со мной точно с маленькою девочкой (Ф.М. Достоевский. Бесы), Ну, как ваш муж, моя милая Анна Николаевна? (Ф.М. Достоевский. Дядюшкин сон));

— маркеры хезитации (Но... я тебе столько обязан... и я даже хотел... (Ф.М. Достоевский. Подросток);

— широкое использование дейксиса (Но боже мой! вот и князь! (Ф.М. Достоевский. Дядюшкин сон));

— лексические повторы (Я... Я думала, так надо (Ф.М. Достоевский. Бесы));

— в ряде случаев повторы концентрируются в нескольких следующих друг за другом репликах диалога (— Поумнела ты, что ль, в эту неделю? — Не поумнела я в эту неделю, а, видно, правда наружу вышла в эту неделю. — Какая правда наружу вышла в эту неделю? (Ф.М. Достоевский. Бесы));

— начальное положение рематической части высказывания, используемое для коммуникативного выделения: «Странным и укоряющим взглядом поглядел он Гане прямо в глаза; Невыразимым взглядом глядел он на нее; Испуганными расширенными от страха зрачками глаз впилась она в него неподвижно; В невыразимой тоске дошел он пешком до своего трактира; В изнеможении сел он на диван <…> Фразы с таким строением характеризуются общим для них интонационным рисунком: быстрый в начале подъем интонации и „пологий“ интонационный спад к концу фразы» [20. С. 124];

— парцелляция (— Этого недоставало! — проговорил он задыхаясь, — ракалья, Фома, приживальщик, в помещики! (Ф.М. Достоевский. Село Степанчиково и его обитатели));

— использование частиц ну (3) и да (4), характерных для синтаксиса разговорной речи:

(3) а. Грибов да огурцов, разумеется, не давать, ну и говядины тоже не надо, и... ну, да чего тут болтать-то!.. (Ф.М. Достоевский. Преступление и наказание) б. — Ну, уж верно, так, дядюшка? (Ф.М. Достоевский. Дядюшкин сон). в. Ну, пусть там монах или пустынник, — а тут человек ходит во фраке, ну, и там все... и вдруг его мощи!;

(4) а. — Чего взъедаться? Слышите? На меня же ворчит, а мне и не взъедаться! — Да за что я буду ворчать? — Да что вы, сударь, в самом деле, пристали? Отстаньте, пожалуйста! — Да это Васильев? — спросил он с участием. — Да как он туда попал? (Ф.М. Достоевский. Село Степанчиково и его обитатели) б. — Что же вы знаете? Пожалуйста, поскорей! — Да что... — ухмыльнулся он ненужной улыбкой и запнулся... — сами видите. — Что вижу? Да ну же, говорите что-нибудь! — Тетя, да уж вы не сердитесь ли? — пролепетала она с какою-то легкомысленною игривостью (Ф.М. Достоевский. Бесы);

— метакомментарии, разрывающие повествование, ср. (5):

(5) — Да, как шар! Она так на воздухе и держится сама собой и кругом солнца ходит. А солнце-то на месте стоит; тебе только кажется, что оно ходит. Вот она штука какая! А открыл это все капитан Кук, мореход... А черт его знает, кто и открыл, — прибавил он полушепотом, обращаясь ко мне (Ф.М. Достоевский. Село Степанчиково и его обитатели).

Нарративная модель идиостиля

Нарративная модель характеризует способы организации повествования, то есть оформление эпизодов и входящих в них сцен, последовательность эпизодов, то есть выстраивание их по временной оси или по каким-то другим закономерностям, связанным с художественным замыслом автора. Единицы нарративной модели — это компоненты сюжета и операции, которые производятся над этими компонентами (перемещение, элиминация фрагментов повествования, объединение эпизодов и сцен, введение одних компонентов сюжета в другие). Основные принципы нарративной модели обсуждаются в существующей литературе по теории грамматик сюжета (story grammar) [21—24] и работах по стратегиям повествования (story-telling strategies) [25].

Особенности повествования Достоевского широко обсуждались в существующей литературе (см., например, [7; 26; 27; 28. С. 487—611]). Отметим лишь одну характерную особенность построения повествования, которая заключается в «театральности» оформления сцен: рассказчик в тексте кратко вводит нового участника, после чего сразу следует диалог, развивающийся по модели пьесы. Наиболее характерна «театральность» действия для романа «Бесы», впрочем, этот прием используется и в других романах. В приводимых ниже примерах (6) и (7) диалог предваряется описанием появления нового участника — часто неожиданного, после чего рассказчик почти устраняется, предоставляя место персонажам:

(6) В это мгновение из соседних комнат опять послышался какой-то необычный шум шагов и голосов, подобный давешнему, и вдруг на пороге показалась запыхавшаяся и «расстроенная» Прасковья Ивановна. Маврикий Николаевич поддерживал ее под руку. — Ох, батюшки, насилу доплелась; Лиза, что ты, сумасшедшая, с матерью делаешь! — взвизгнула, она, кладя в этот взвизг, по обыкновению всех слабых, но очень раздражительных особ, все, что накопилось раздражения. — Матушка, Варвара Петровна, я к вам за дочерью! Варвара Петровна взглянула на нее исподлобья, полупривстала навстречу и, едва скрывая досаду, проговорила: — Здравствуй, Прасковья Ивановна, сделай одолжение, садись. Я так и знала ведь, что приедешь (Ф.М. Достоевский. Бесы);

(7) В это мгновение неслышно отворилась в углу боковая дверь, и появилась Дарья Павловна. Она приостановилась и огляделась кругом; ее поразило наше смятение. Должно быть, она не сейчас различила и Марью Тимофеевну, о которой никто ее не предуведомил. Степан Трофимович первый заметил ее, сделал быстрое движение, покраснел и громко для чего-то возгласил: «Дарья Павловна!», так что все глаза разом обратились на вошедшую. — Как, так это-то ваша Дарья Павловна! — воскликнула Марья Тимофеевна, — ну, Шатушка, не похожа на тебя твоя сестрица! Как же мой-то этакую прелесть крепостною девкой Дашкой зовет! (Ф.М. Достоевский. Бесы).

В примере (6) новый участник — Прасковья Ивановна — появляется по сценическим канонам: присутствующие персонажи слышат шум (как бы за сценой — послышался какой-то необычный шум шагов и голосов), после чего на сцене оказывается новый персонаж, немедленно начинающий говорить.

В примере (7) новый участник, наоборот, появляется практически незаметно — через боковую дверь. Замечает ее спустя некоторое время лишь один из персонажей — Степан Трофимович, после чего начинается обмен репликами, ведущий впоследствии к скандалу. Это тоже из канонических приемов введения героев в пьесе.

Еще одна характерная черта «театральности» оформления сцен — описание вводимого персонажа способами, напоминающими расширенные авторские ремарки в пьесе, ср. (8):

(8) Зосимов был высокий и жирный человек, с одутловатым и бесцветно-бледным, гладковыбритым лицом, с белобрысыми прямыми волосами, в очках и с большим золотым перстнем на припухшем от жиру пальце. Было ему лет двадцать семь. Одет он был в широком щегольском легком пальто, в светлых летних брюках, и вообще все было на нем широко, щегольское и с иголочки; белье безукоризненное, цепь к часам массивная. Манера его была медленная, как будто вялая и в то же время изученно-развязная <…> (Ф.М. Достоевский. Преступление и наказание).

В приведенном примере облик персонажа концентрированно характеризуется повествователем, а затем сразу следует обмен репликами:

(9) — Я, брат, два раза к тебе заходил... Видишь, очнулся! — крикнул Разумихин. — Вижу, вижу; ну так как же мы теперь себя чувствуем, а? — обратился Зосимов к Раскольникову, пристально в него вглядываясь и усаживаясь к нему на диван, в ногах, где тотчас же и развалился по возможности. — Да все хандрит, — продолжал Разумихин, — белье мы ему сейчас переменили, так чуть не заплакал (Ф.М. Достоевский. Преступление и наказание).

В дальнейшем повествователь никогда не возвращается к подробной характеристике облика героя. Ср. также о портретных описаниях героев [29; 30].

Модель интертекстуальных связей

Одно из относительно новых направлений исследования художественного текста — выявление интертекстуальных связей, то есть смысловых и формальных отсылок к другим текстам того же или других авторов. Совокупность отсылок такого рода можно назвать моделью интертекстуальных связей, которая тоже носит авторский характер. Последние могут быть проспективными и ретроспективными.

Так, П. Тамми [31] в поисках источника названия романа В. Набокова «Отчаяние» находит целую линию развития межтекстовых отношений. В самом романе Набокова он находит отсылку к «Преступлению и наказанию» Достоевского, а именно в строках рассказчика Набокова, где тот иронизирует насчет этого романа: «Дым, туман, струна звенит в тумане». Это не стишок, это из романа Достоевского «Кровь и слюни». Пардон, «Шульд унд Зюне». И действительно, в романе Достоевского эта строка встречается в кульминационном месте, когда Порфирий Петрович высказывает Раскольникову свое мнение о его статье: Дым, туман, струна звенит в тумане. Статья ваша нелепа и фантастична, но в ней мелькает такая искренность, в ней гордость юная и неподкупная, в ней смелость отчаяния. В этих строках, как мы видим, как раз встречается слово отчаяние, которое стало названием романа Набокова. Сама же строка Дым, туман, струна звенит в тумане отсылает к последней записи в «Записках сумасшедшего» Н. Гоголя: Вон небо клубится предо мною; звездочка сверкает вдали; лес несется с темными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане... Вся эта полигенетическая линия свидетельствует еще и о том, что, как и Раскольников, задумавший и совершивший преступление, так и Герман в «Отчаянии», также задумавший и совершивший преступление, находятся в неадекватном психическом состоянии. Более того, Герман как рассказчик ищет адекватное заглавие своему роману, и прежде, чем остановится на «Отчаянии», планирует назвать свой опус «Записки…»: ...мне казалось, что я какое-то заглавие в свое время придумал, что-то начинающееся на «Записки...» — но чьи записки, — не помнил, — вообще «Записки» ужасно банально и скучно. И тут организуется еще одна связь — уже с «Записками из подполья» Достоевского, в которых подпольный мемуарист пишет о наслаждении отчаяния: Говорю серьезно: наверно, я бы сумел отыскать и тут своего рода наслаждение, разумеется, наслаждение отчаяния, но в отчаянии-то и бывают самые жгучие наслаждения, особенно когда очень сильно сознаешь безвыходность своего положения. В этих же записках находим запись мемуариста об отличии русских романтиков от немецких и французских («надзвездных»): Европейская мерочка к нему не подходит. ... Наш романтик скорей сойдет с ума (что, впрочем, очень редко бывает), ... и в толчки его никогда не выгонят, а разве свезут в сумасшедший дом в виде «испанского короля», да и то если уж он очень с ума сойдет.... То есть снова имеем дело с отсылкой к «Запискам сумасшедшего» Гоголя — это запись от «Год 2000 апреля 43 числа»: Сегодняшний день — есть день величайшего торжества! В Испании есть король. Он отыскался. Этот король я.... Таким образом, благодаря проспективным и ретроспективным интертекстуальным связям выстраивается линия Набоков ← Достоевский ← Гоголь.

Заключение

Многообразию феномена идиостиля соответствует множество разных направлений его изучения. Рассмотренные модели идиостиля — это лишь отдельные направления, не исчерпывающие все аспекты этого сложного явления. Это самые очевидные проявления индивидуальных особенностей использования языковой системы, которые исследовались в существующей литературе. Современные информационные технологии позволяют радикально модернизировать существующие модели идиостиля. Корпусный подход дает возможность каждую из рассмотренных моделей ввести в контекст точного научного знания. Так, лексическая модель при использовании репрезентативного корпуса приобретает черты естественнонаучных моделей, проверяемых по объективным законам — по законам статистики и теории вероятностей. Синтаксическая модель при использовании автоматических парсеров получает репрезентативный материал для выделения авторских особенностей синтаксической организации предложения. Пока меньше удается сделать в этом отношении для нарративной структуры и системы интертекстуальных связей.

Таким образом, современная лингвистическая теория и практика стремится к точности метода и создаваемых моделей (ср. начала этой тенденции в 60-х гг. XX в. [32]).

 

^{1 См. также о важности ментальной и эмоциональной сфер у Достоевского: [8; 9].}

^{1 Повторы близких по семантике слов — квазисинонимов — также характерны для индивидуального стиля Достоевского (см. также приемы «насыщения» и «нанизывания» в художественной прозе, отмечаемые в [14]).}

Об авторах

Анатолий Николаевич Баранов

Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН

Автор, ответственный за переписку.
Email: baranov_analoly@hotmail.com

д.ф.н., проф., г.н.с. ИРЯ РАН.

119019, Российская Федерация, Москва, ул. Волхонка, 18/2

Дмитрий Олегович Добровольский

Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН; Институт языкознания РАН; Стокгольмский университет

Email: dobrovolskij@gmail.com

д.ф.н., проф., г.н.с. ИРЯ РАН и ИЯз РАН, аффилированный профессор Стокгольмского университета

119019, Российская Федерация, Москва, ул. Волхонка, 18/2; 125009, Российская Федерация, Москва, Большой Кисловский пер., 1, стр, 1; 10691, Швеция, Стокгольм

Наталья Александровна Фатеева

Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН

Email: nafata@rambler.ru

д.ф.н., проф., г.н.с. ИРЯ РАН

119019, Российская Федерация, Москва, ул. Волхонка, 18/2

Список литературы