Эмоции в ментально-языковом пространстве лирического стихотворения

Полный текст

Введение

Ценностно-интенциональная согласованность представленных материалов с концепциями искусства слова Л.А. Новикова естественна: труды ученого зафиксировали научный ренессанс конца 80-х — 90-х годов XX века и вошли в список источников, знакомство с которыми определяет уровень профессиональности филолога. Приведем показательную для мышления и стиля Л.А. Новикова цитату: «Мир слов — многообразен, интересен, увлекателен и еще до конца не разгадан: он так же неисчерпаем, как космос, вселенная. Возьмем хотя бы литературу: какая бездна глубоких мыслей, идей, образов и эмоций! И все это из слов, тех обычных и, казалось бы, ничем не приметных слов, которые выстроились по алфавиту в словаре, ожидая, когда писатель призовет их и заставит сверкать в своих произведениях всеми цветами смысловой и эмоциональной радуги, вдохнет в них жизнь», — так проникновенно, с любовью к слову, к русской литературе писал Лев Алексеевич Новиков в предисловии к книге «Искусство слова» [1]. Книга вышла в серии «Ученые школьнику», но уже в этой цитате есть триггер (импульс, переключатель) в виде метафоры «смысловая и эмоциональная радуга», которая в проекции на поэзию может быть образным аналогом научного понятия «ментально-языковое пространство».

В работах Л.А. Новикова были заложены живые, готовые к развитию в новых парадигмальных условиях, «ростки». Значительная часть изданной в 2021 году статьи В.В. Фещенко «Художественная коммуникация: от семиотических моделей к лингвоэстетической теории» [2] отсылает к деятельно-коммуникативной концепции словесного искусства Л.А. Новикова, представленной во 2-м томе избранных трудов ученого [3]. Автор статьи не просто напоминает об исследованиях Льва Алексеевича, а вводит его идеи в контекст мировой науки, сополагая имя Л.А. Новикова с именами Г. Фреге, Ч. Пирса, Г. Шпета, Я. Мукаржовского, Р. Якобсона, Ю. Лотмана, А. Потебни У. Эко.

Лингвоэстетическая теория Л.А. Новикова остается современной и востребованной во множестве методологически важных позиций: в подходе к искусству как «не только художественному познанию и моделированию мира, но и особого рода эстетической коммуникации» [3. С. 21] — это то, чем занимаются исследователи когнитивной поэтики и рецептивной эстетики; художественное значение отличается от общеязыкового сильным модальным (эстетически оценочным) компонентом, который «создается в тексте за счет взаимодействия с семантикой других слов и присущ данному слову именно как результат такого взаимодействия» [3. С. 49] — направленность на изучение единиц языка не в изолированном состоянии, а в их контекстуальных связях. Ряд такого рода проекций может быть продолжен. Инвариантную единицу языка как искусства Л.А. Новиков назвал поэтемой. Поэтическую образность аргументированно соотнес с приемом остраннения (необычного, странного для «практического языка» выражения — термин В.Б. Шкловского), который получил у Л.А. Новикова четкую характеристику: остраннение — инвариант образности.

На множестве примеров из художественной литературы Л.А. Новиков подтвердил, что остраннение может быть «положено в основу всей образности как общий приём» [3. С. 70]. Поэтема в таком ее понимании имеет безусловное отношение к эстетическим эмоциям, которые вызывает поэзия, и «остраненные» структуры, рождающие эффект новизны, входят в эмоциональную картину мира.

Креативный потенциал остраннения рассматривается в статье М.Л. Новиковой [4]. Автор по принципу дополнительности сохраняет основные характеристики отстраненного знака, но расширяет интерпретацию в условиях «когнитивно-дискурсивной парадигмы»: от отстраненного слова к отстраненному высказыванию и далее к структуре образного компонента всего текста.

Новые подходы обнаруживают продуктивность феномена «остраннение». Участники Международного круглого стола «Удивление от текста: остран (н) ение в аспекте когнитивной прагматики» (МГУ, 29 марта 2021 года) акцентировали внимание на остраннении как способе познания через переживание неожиданного, в том числе в виде «удивляющих структур языка», которые удерживают внимание на текстовом объекте [5]. Поэтема соотносима с «удивляющими структурами языка», и в этом качестве естественно ее вхождение в типологическую матрицу остраннения.

Идентификационные признаки поэтем определяются на разных основаниях. Поэтемы могут быть инструментом анализа творчества одной личности [6] и обеспечивать типологический подход, позволяющий систематизировать эмпирический материал, извлеченный из произведений разных авторов. Такой подход позволяет представить обобщенные модели, на фоне которых выявляются закономерности в организации стихотворных текстов и намечаются перспективы сравнительного анализа идиостилей. Эмпирическая типология фиксирует признаки поэтем и, соответственно, создает возможности для их интерпретации.

Поэтемы, организующие эмоциональную сферу, относятся к числу сложных и трудно квалифицируемых, как и сами эмоции. Выбор и группировка материала в статье обусловлены стремлением расширить представление об эмоциональном регистре поэзии через категоризацию эмотивов. Применен метод группировки поэтем-эмотивов по нескольким параметрам: грамматическому, тропеическому, звукосмысловому. Метод групп согласуется с методологическим принципом инвариантности, и эмпирическая валидность в этом случае понимается как валидность по отношению к обозначенному критерию.

О ментально-языковом пространстве  и эмоциональной картине мира

История формирования теоретико-познавательной категории «ментально-языковое пространство» связана с именами зарубежных и отечественных исследователей, таких как Ж. Фоконье, Дж. Лакофф, М. Тернер; В.Б. Касевич, А. Вежбицкая, Е.С. Кубрякова, Н.Ф. Алефиренко, Н.Н. Болдырев, В.З. Демьянков, В.В. Колесов, Л.Г. Бабенко, Л.Я. Буянова, Л.В. Балашова и др. Различия в характеристике сложного понятия неизбежны (конкуренция теорий и научных парадигм — системно-структурной и антропоцентрической; применение разных наукометрических методов; мера привлечения эмпирического материала и др.), но есть и единство в понимании того, что ментальные пространства и отношения межу ними организует и транслирует язык и что вербальные выражения обусловливаются экстралингвистическими факторами разной природы.

В русле заявленной темы ментальность можно квалифицировать как способ видения мира, в котором мысль не отделена от эмоций. Это зафиксировано в пушкинском «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать» и в определении поэтического мастерства П.А. Вяземским: «Уменье чувствовать и мыслить нараспев». Поэзия — это универсум эмоций, поэт — мощная эмоциональная личность. «Чувствующая мысль» лежит в основе научного обоснования эмоциональной картины мира — мира, воспринимаемого и оцениваемого сквозь призму человеческих эмоций. Эмоциональная картина мира, по мнению В.И. Шаховского, — вариант и фрагмент языковой картины мира, результат эмоционального осмысления мира языковой личностью и языковым сообществом [7].

Терминологическая конвенция относительно эмоциональной картины мира отсутствует, но ряд важных понятий получил толкование. Эмотиология — лингвистика эмоций, наука о вербализации эмоций. Основу теории эмотиологии составили исследования Волгоградской научной школы эмотиологов во главе с В.И. Шаховским. По мере развития этой области знания утверждался междисциплинарный подход к описанию эмоций: социокультурный, психофизиологический, экологический и др. [8].

В русле междисциплинарного подхода определяется теоретический инструментарий эмотиологии: эмотивность — отражение эмоционального мира человека в семантике языковых единиц, интегрированных в тексты; эмотивный — связанный с эмоциональной сферой; эмотивы — языковые средства (преимущественно лексика эмоций и эмоциональные концепты), выражающие и описывающие эмоции. Эмотивный анализ — рассмотрение присутствия эмоции на всех уровнях поэтического текста — фонетическом, лексико-морфологическом, синтаксическом, ритмико-интонационном, интеграция которых характерна для методологии текстоцентричной и когнитивно-дискурсивной парадигмы [9].

Лирика демонстрирует максимально проявленную природную потребность человека в эмоциональном насыщении. Эмоции в поэзии выполняют «миссионерскую» роль: через их посредство поэт соединяют материальный и духовный мир, но процесс такого соединения зависит от множества причин: литературного направления, жанра, индивидуального стиля поэта и др. Показательны размышления Наума Коржавина о том, что поэтов «золотого» XIX века отличала «непосредственная, сама собой разумеющаяся и не вызывающая у них никаких сомнений уверенность как в ценности, реальности и высоте духовного начала вообще, так и в своей безусловной причастности к этому началу», поэты «серебряного» века должны были доказывать себе и другим свое отношение к высоким духовным чувствам» [10. С. 104]. Если продолжить заявленный поэтом критерий, можно утверждать, что поэты 2-й половины XX века, на примеры из которой мы далее будем ориентироваться, вынуждены просить о духовности, призывать к высоким чувствам и говорить об опасности духовных потерь.

Эмотиология и грамматика: взаимное обогащение

Эмотивная природа поэтического текста проявляется на разных уровнях, в том числе — на грамматическом. Поэтическая морфология, поэтический синтаксис имеют общее название — «грамматика поэзии». Введению эмотивов в социальный контекст способствует семантика грамматической категории наклонения.

Носителем грамматической суггестии (установки на воздействие, убеждение) является повелительное наклонение. В лирике утвердился ряд грамматических моделей представления эмоций, фиксирующих самоустранение лирического героя от «присвоенной», то есть лично переживаемой эмоции, что было характерно для поэзии XIX и начала XX века, и утвердилось желание обратить внимание на важность эмоций для существования человека как личности и гражданина. Эта позиция привела к повышению степени дидактичности и морализаторства, своеобразному «навязыванию» эмоций. Семантика волеизъявления, носителем которого является повелительное наклонение, органично связана с прагматикой речевой деятельности и имеет возможность проявить в поэтической коммуникации все оттенки волеизъявления: побуждение, желание, необходимость, ответственность. Призыв культивировать определенные эмоции поэт обращает к другим и к себе одновременно:

Иди дорогою любви / По солнечному кругу / И не назло врагу живи / — Живи на радость другу! (М. Дудин). Забудь на время о покое. / К нему дорога заперта. / Смотри, ведь время-то какое: / Преображенье, стройка, взлёт (В. Казанцев). Иди, иди, иди, иди, / Не мучайся обидой, / Ты на счастливцев не гляди, / Ты сам себе завидуй (В. Шефнер).

Если в художественной прозе императивные конструкции есть основания оценивать в контексте речевого поведения языковой личности персонажа [11], то в поэзии императив приобретает особые свойства, поскольку по закону лирического жанра (для себя и для всех) относится и к самому поэту, и к гипотетическому читателю.

Характерное для поэзии XIX–XXI веков «инфинитивное письмо» (А.К. Жолковский) проявляет особый тип амбивалентности, предоставляя читателю выбрать я-эмоцию и (или) мы-эмоцию:

Ток по проволоке струится, / Спутник ходит по небесам… / Человеку стоит дивиться / человеческим чудесам (В. Шефнер). Нету времени друг друга пожалеть, / от несчастья от чужого ошалеть (Ю. Левитанский). Сникерснуть / Сделать паузу — скушать Твикс / Оттянуться по полной / Почувствовать разницу (Т. Кибиров).

В стихотворении с «инфинитивной доминантой» [12] могут размещаться ряды лексических эмотивов разнообразной семантики:

Владеть всем тем, что нам дано,
Чем человек богат и чуток!
Не опускаться до того,
Чтобы руководил рассудок!

А отдаваться тем земным,
Слепым, глухим и безрассудным
Желаньям — тем, что мы храним
Наперекор понятьям скудным, —

Любви, сочувствию, слезам,
Прощенью, отвращенью к крови.
Все это, относясь к азам,
Естественно в своей основе.

(Д. Самойлов)

Грамматическое значение сослагательного наклонения позволяет совместить в эмотиве желание испытать эмоциональное состояние и трудность или даже невозможность реализовать такое желание: Я мог бы стать нежней / рыдающих берез / в лесоповале дней… Да не хватает слез (Г. Горбовский). Для веры мне б еще тоски, / еще отчаянья немного (О. Хлебников).

Особый когнитивно-психологический ракурс оценки эмоционального состояния представлен в структурах антиципации. Если в психологии антиципация трактуется как упреждение действия [13], то для поэтического эмотива подходит другая трактовка: предугадывание, предвосхищение эмоций, их напряженное ожидание:

И хочется любви с предчувствием ошибки (О. Хлебников). Но предчувствием древней беды / я ни с кем не могу поделиться; пугает предчувствием сложным и грустным; в жару предчувствия плохого (Ю. Кузнецов). Застывший крик. Предвосхищенье крика. / Блаженный миг! Предвосхищенье мига (В. Казанцев). Мотив предчувствия, предвестия / того, что двигалось сюда, / как тема смерти и воздействия / и тема Страшного суда; Повторенье дороги, предчувствие, предваренье. / Тихое настроенье, словно идёт снег (Ю. Левитанский). Это было предчувствием боли, / Как бывает у птиц и зверей (Д. Самойлов).

Обратим внимание на когнитивные отличия эмотивов, помещенных в рамки трех грамматических категорий: повелительное наклонение и инфинитив акцентируют семантику экстравертности (эмоции для других и для себя), сослагательное наклонение интравертно (эмоции для себя). Опыт познания эмоций в рамках категории наклонений важен для понимания условий реализации эмоций как в жизни, так и в тексте. В целом же «грамматические особенности поэзии (как и фонетические и лексические) возникают тогда, когда потенции языковой системы преломляются через призму сущностных свойств поэтического текста» [14. С. 55].

Местоименное сопровождение эмотивов

Местоимения оказываются семантическим (и семиотическим) «мостиком», с помощью которого осуществляется переход от грамматики языка к грамматике поэзии. Каждая группа местоимений в той или иной степени значима для эмотиологии.

Богатство функций характерно для нереферентных неопределенных местоимений, которые могут передавать неясность эмоциональных переживаний лирического героя; фиксировать ускользающее от четкого определения чувство, природа которого непонятна лирическому герою; свидетельствовать о невозможности назвать все эмоциональные переживания:

Даже дитя, велосипед / влекущее, вертя педалью, / вдруг поглядит на белый свет / с какой-то ясною печалью (Б. Ахмадулина). … чувство тревоги и смутное чувство вины перед кем-то, кто мне неведом (Ю. Левитанский). Но сердце ощущает всё сильней / трагическую подоснову мира. / И я чего-то напряженно жду (Е. Винокуров). Что-то щемит мою грудь, / Жалко чего-то до слез (И. Шкляревский).

Указательные местоимения сохраняют в стихотворении семантику индикатива — настоящего времени момента восприятия, проявляя при этом когнитивную гибкость в переходе от видимого к ощущаемому, от материальных сущностей к идеальным. Эмотивное поле указательности может включать разные эмоции, комплекс которых формирует эмоциогенную ситуацию, проявляющую лирического героя как субъекта, познающего мир собственных эмоций:

А эта страсть к небесной воле,
К большой воде, где синь и мгла,
Она во мне не от того ли,
Что я когда-то, в прежней доле,
Бродячим облаком была?

А эта боль (не жженье пули —
В повздошье чувство острия),
Что, видно, и в меня метнули
Копье средь прочего зверья?

В глуши времен… А эта тяга
К огню, а слух на дальний шаг,
А вечный страх, что темь и влага,
Беда, косящая из мрака,
Вот-вот погасят мой очаг…

(И. Снегова)

Когнитивная (познавательная) семантика отрицательных местоимений связана с несуществованием, непредставленностью чего-либо. Глобальное отрицание замыкает и охраняет пространство эмоции:

И кто с невольною тревогой
Не слышал голоса того?
— Здесь много боли, много Бога,
А за чертою — никого…

(Л. Владимирова)

Синтаксические и прагматические свойства конструкции «ничего кроме» в поэзии дополняются когнитивной семантикой — семантикой несуществования, заложенной в отрицательном местоимении, в пространство которого эмоция не входит, поскольку заполняет все пространство существующего:

‒ В этих крепких и громких стихах
Неприятная нотка застыла.
‒ Но какой в них широкий размах
И какая в них твердая сила.
‒ Ни огня, ни лица своего.
Ни большого. Крутого размаха.
Ничего. Ничего. Ничего!
…Кроме смутного, тайного страха!

(В. Казанцев)

Дай Родине моей
Удачи и покоя!
И больше ничего?
И больше ничего!

(В. Костров)

Только русская память легка мне
И полна, как водой решето.
Но чужие священные камни
Кроме нас не оплачет никто

(Ю. Кузнецов)

Никто никогда не узнает,
Зачем за пустынной рекой
Свободное небо рыдает
И сводит с ума синевой

(И. Шкляревский)

Участие отрицательных местоимений в лирическом обобщении, строящемся на алогизме, свидетельствует об их возможностях отрицать обобщая: Только одному любовь и учит, / что что она не учит ничему (В. Соколов). Не страшно — что ответа нет, / а страшно — вдруг никто не спросит (О. Хлебников).

Семь небес никого не спасут / От былой и грядущей печали (Ю. Кузнецов).

Инклюзивность притяжательных местоимений проявляется в реализации стратегии «вовлечения» [15] в вариантах: наш как «свой круг» и наш как социальный объединитель:

Для поздних наших чувств / признанья не приличны (В. Костров). Пусть же слово просится все чаще, / Рвется грусть за рубежи. / Что прочней, что горестней, что слаще / нашей общности, скажи? (Л. Владимирова).

В пространстве общности «размещаются» оценочные характеристики, жизненных событий, значимых для многих, в том числе и для лирического героя:

Ну а листья — им что, они смотрят вокруг,
Широко раскрывая глаза,
Как свободно и весело майская дышит гроза
И звенит освежающий дождик, такой молодой,
Над Отечеством нашим,
Над нашей печалью,
Над нашей бедой

(Ю. Левитанский)

Стратегию «вовлечения» в мир эмоций реализуют вопросы-вопрошания. Вопрос с эмотивом представляет собой внутренний диалог лирического героя, его стремление разобраться в собственном мире ценностей:

Предмагазинною горою / я шла, и грустно было мне. / Свет, радость, Жизнь! Ночной порою / тебе певцу, тебе герою, / не страшно ль в этой стороне? (Б. Ахмадулина) Что небу эти муки жданья… / сомненья жалкие… терзанья… / неразглашаемые сны? (М. Аввакумова). В который раз встает из праха / Всё усмиряющий недуг / Благополучия и страха? (Л. Владимирова). Разве кто-нибудь станет счастливей / От строфы, сочиненной навзрыд? (В. Резник). Ярость ли стала кротче, кротость ли разъярилась, / жизнь ли по просьбе «Отче…» как-то остановилась? (Ю. Кублановский).

Приведенные примеры согласуются с мнением о том, что «Местоимения, по-видимому, могут быть причислены к тем языковым средствам, которые создают каркас для вербализации ментальных категорий, выступая в качестве общих структурных элементов, скрепляющих семантическое, семиотическое и концептуальное пространства в коммуникативной и когнитивной деятельности человека» [16. С. 126].

Эмотив в метафорическом представлении:  когнитивные приобретения

Когнитивная функция метафоры — представлять деятельность сознания по организации познанного и познаваемого через расширение семантических связей слов, включенных в метафорическую конструкцию. Возникновение каждой новой метафоры, в которую «упаковывается» эмоция, представляет собой когнитивное событие: метафора вербализует ментальное знание об эмоции и включается в безграничное пространство создаваемых поэтами «возможных миров». Пересечение и переплетение значений слов в метафоре создает зону образности, которая может расширяться вплоть до текста всего стихотворения. «Метафорическая истина» с позиции эпистемологии представляет собой достоверное знание о мире.

Приведем примеры эмотивных метафор у разных поэтов:

Б. Ахмадулина: Улыбки доблестный цветок, возросший из расщелин плача, печали синяя свирель, гнев весны, осень счастья, плач нежности, пекло совести, хищность жизнелюбья.

О. Седакова: бич стыда, жало умиленья, надежды кнут, состраданья мгла, горн состраданья, ласточка одушевленья, огонь восхищенья, ларчик восхищенья, облако боли, свечи счастья, печали дар.

А. Тарковский: мешок обид, ветр страха, дерзость страсти, тревожный покой, печаль отчужденья.

В. Шефнер: вороны страстей, коршуны зла и обмана, равнодушия ледок, звезда печали, ангел терпенья, зёрна счастья и печали, отмели темных желаний, мелкой зависти ил, отложенья умерших обид.

М. Дудин: клубок страстей, песня сомнений, надежды и любви ракетодром, тоска житейской прозы.

А. Межиров: зависти жала, отчаянья зигзаг, ад тоски, подкова счастья.

Ю. Кузнецов: окровавленный узел страстей, ропот тревоги, фимиам хандры, оползни сомненья, червь сомненья, кобры любви.

Ю. Левитанский: золотой песок простодушья, ветер безумия, горчащая радость.

В. Костров: кладбище надежд, луч надежды, обиды мутные ручьи, вакханалия страха, стон последней любви, липкое равнодушие, горечь разочарованья, бескорыстная печаль, смутная печаль.

Материал даже небольшой выборки дает основание для некоторых обобщений: проявлена амбивалентная семантика эмотива «печаль» (печали синяя свирель, печали дар, звезда печали, бескорыстная печаль, смутная печаль); выявлена отрицательная коннотация эмотива «страсть» (вороны страстей, клубок страстей); зафиксированы примеры включения эмотива в оксюморонную структуру (тревожный покой, горчащая радость).

Отношения между дискретностью и континуальностью эмотивов в поэзии отличаются своеобразием: эмоция может получать автономное и самодостаточное описание, но может быть актуально значимой в соединении с другой эмоцией. Аттракция (взаимное притяжение, сближение) слов-эмотивов позволяет поэтам передать некое единство разного. Причем у каждого поэта есть свой набор активных аттрактантов: сожаление и гнев, страх и тоска, тоска и горе, любовь и гнев, стыд и боль, раскованность и испуг (М. Дудин); страх, тревога и печаль, счастье и вина, злоба и жалость (А Межиров); страх и боль, любовь и покой, печаль и любовь (Ю. Кузнецов); облегченье и надежды, ликованье и отчаянье, веселье и тоска, тоска и ужас, гнев и печаль, надежды, радости и боли, тревога и вина, беда и мука, праздник и мученье, мука и томленье (Ю. Левитанский); счастье и горе, любовь и горе, страдание и счастье, любовь и тоска (А. Кушнер); любовь, сочувствие и слезы (Д. Самойлов); скорбь и стыд (Л. Владимирова); бред и восторг, грусть и радость, уныние и предсчастье, совесть и боль, мука и блаженство, страдать и сострадать, любовь, беспокойство и тоска, беда и печаль, тоска и счастье, гнев и милость, тоска и нега, дерзость и угрюмость, гордость и горесть (Б. Ахмадулина); робость и надежда (А. Тарковский); нежность и рыданье, свобода и любовь, любовь и страданье, надежда и любовь, отрада и печаль, страсти и беды (В. Костров). Устойчивая аттрактивная связь закреплена между эмоциями тоска, горе, страх; страх, печаль, боль; любовь, печаль, тоска; грусть, радость. В соединении противоположностей, считают психологи, протекает эмоциональная жизнь человека. Когнитивно-семантические открытия в эмоциональной картине мира связаны с совместностью эмоций, с реализацией возможности порождать и обусловливать друг друга, формировать когнитивно целостный эмотив [17]. Достаточно вспомнить пушкинское: Мне грустно и легко, печаль моя светла.

Эмотивная континуальность, совмещаемая с дискретностью, может реализовываться в такой конструкции, как парцелляция. Парцелляция рассматривается с разных точек зрения: синтаксической (конструкция экспрессивного синтаксиса), риторической (повышение экспрессивности речи), прагматической (актуализация интенций субъектов речи). Когнитивно-семиотическая концепция парцелляции [18] интегрирует все подходы, и в русле этой концепции можно представить эмотив как конвергенцию парцелляции и метафоры: Тоска. Наваждение. Плен (В. Костров). Море терпенья. Берег забвенья. Бухта отчаянья. Последней надежды туманные острова. (Ю. Левитанский). Работа! Тоска! Чудотворство! (Л. Владимирова). Парцелляция как выделяет эмоции, так и обеспечивает их совместность в условиях целостности восприятия чувственно-предметного мира: Ведь в зазоре межу радостью и отчаянием — / Тихо. Жутко (Н. Матвеева).

Эмотивы в условиях расширения пространства  звукосмысловых связей

В начале XX века эмоции активно осваивают паронимическое пространство стихотворных текстов. «Паронимические сочетания перестают быть фактом собственно звуковой организации стиха и становятся носителями смысловых связей» [19. С. 168]: печаль — плачет (А. Белый); дрожь — вторженье, гнетёшь — гнёшь, душа — душна, тоскливый — тусклый, терпенье — терпкое (Б. Пастернак); страсти — ярость (А. Блок); боль — быль (А. Твардовский); трепеща — отрепье (А. Тарковский); стон — стынет (В. Каменский); слабость — сладость (В. Луговской); старость — сотрясает (В. Орлов, Д. Кудрин). Паронимические сближения как способ смыслового представления эмоций представляют собой поэтему, проявленную в семантико-фонетическом комплексе: Отдайте горесть мне, / Себе возьмите голос; Ты думаешь, что я из гордости / хожу, с тобою не дружу? / Я не из гордости — из горести / так прямо голову держу (Б. Ахмадулина); … что тоской по страданью и страсти / ты была и пребудешь горда; –Где бы ты ни был — ты был, как луч в луче, / в горячем плаче на моём плече (О. Седакова); Вот круглая печать: «Прописан в океане». / Вот светлая печаль по дорогой земле, / по жителям её (И. Шкляревский).

Звуковые связи в метафоре мотивируют образное сближение слов, и звуковая метафора получает статус поэтемы: баллада самообладанья (Б. Пастернак), гнев огня (М. Волошин), ритмы рыданья (Ю. Левитанский), ангел гнева (А. Тарковский), счастья сласть (Т. Смертина), облако боли (О. Седакова), гири горя (А. Кушнер).

Заключение

Едва ли не все исследования, связанные с миром эмоций, начинаются с привычного «общего места» о сложности проблемы. Упрощения не предвидится: такова суть эмоций. «Эмоциональная картина мира» вполне справедливо пополнила реестр «картин мира», и, хотя эмоционально значимые явления мира вообще и мира текстов описаны во множестве работ, есть нужда в расширении эмпирической базы наблюдений и в их согласованности с теориями, сформированными в разных научных парадигмах. Ментальное и эмоциональное, эмоции и мысли неразделимы и в жизни, и в поэзии. Поэт всегда видит и понимает эмоцию особо, и способы передачи эмоционального опыта разнообразны. Очевидны возможности включения грамматической семантики в описание ментально-языкового пространства эмоций. Грамматические «рамки» эмотива согласуются с эстетическими и когнитивными установками лирического субъекта. Внимание к резервам грамматических форм в организации эмотивного события позволяет укрепить межуревневые связи в описании эмоций. Стратегия вовлеченности адресата в мир эмоций реализуется в вопросах, которые в поэзии имеют авторефлексивный характер. Картина мира — когнитивный феномен, и эмотивная метафора является носителем такого свойства. Показательны возможности метафоры быть средством глубинного познания эмоций, в том числе через аттрактивные связи между разными эмотивами. Звукосмысловые связи подтверждают коннотативно-ассоциативные возможности фоносемантики. Эмотивы в поэзии расширяют возможность доступа к когнитивной сфере человека, а поэтема и остраннение, как апробированные практикой приемы описания художественного материала, способствуют рецептивности (повышенному состоянию восприятия) эмотивов разной природы.

Исследователи обращают внимание на наступление нового, постклассического, этапа в изучении эмоций, проявляющегося во внимании к эмотивным параметрам интернет-коммуникации, эмотивной составляющей лингвоэкологии и лингвоконфликтологии, эмоциональному взаимодействию в межкультурной коммуникации и др., и классические ориентиры, заложенные в трудах Л.А. Новикова, органично включаются в новые методологические и практические контексты.

Об авторах

Лара Николаевна Синельникова

Автор, ответственный за переписку.
Email: prof.sinelnikova@gmail.com
ORCID iD: 0000-0001-8140-5648
SPIN-код: 3053-7270

доктор филологических наук, профессор, профессор кафедры русского языкознания и коммуникативных технологи

Список литературы