Мусульманские субъективности в российской истории

Полный текст

Изучение субъективностей верующих – новое направление исторических исследований, которое формируется на наших глазах, поднимая ряд исследовательских вопросов¹. Привлекая все больше внимание историков религий, тема субъективности заставляет размышлять не только о внутреннем мире верующих, но и в целом о религиозной традиции, религиозности как таковой. Исследователь оказывается перед рядом дуальностей – сакральное и секулярное, внутреннее и внешнее, индивидуальное и коллективное, заданное (традиционное) и неопределенное/неустановленное (новое) – ожидающих своего ответа. Присущие человеку определенной эпохи и религиозной традиции суждения формируют и очерчивают субъективность его мышления. Истиной для него становится существующая внутри него субъективность, проявляющаяся при написании текста, в особенности эго-документов, таких как автобиография, дневник, личные письма, воспоминания, мемуары и т. д. Отражая внутренний мир человека, эго-документы служат хорошим источником для изучения субъективности и ее трансформации. Так, примером субъективности недавнего коммунистического прошлого стало убеждение, что в обозримом будущем возможно построить общество, исключающее частную собственность и деление на классы. Эти идеи, став основополагающими коммунистической идеологии, нередко оказывали определяющее влияние на образ мышления и поступки людей².

Ислам и мусульманские общества многообразны, существует множество форм интерпретаций знаний о прошлом, осмыслений настоящего и происходящих вокруг событий, когда задействуются те или иные отсылки и аллюзии к исламу и другим дискурсивным системам в конструировании настоящего – все это влияет и трансформирует субъективность мусульманина определенной эпохи, формирует образ мира и поиска своего места в нем. В своем нарративе мусульманин задействует разные дискурсивные формы и системы ценностей. К примеру, современный российский мусульманин находится в центре по крайней мере трех мировоззрений – мусульманской традиции, российских поведенческих сценариев и ценностей глобализованного мира, то есть оказывается под влиянием всех упомянутых систем ценностей, тем самым получая возможность выбирать тот или иной паттерн поведения и сценарий.

Одним из ключевых исследовательских вопросов для изучения субъективности остается само понимание этого термина. И здесь вполне уместным кажется, как предлагает один из авторов нашего тематического номера О.Ю. Бессмертная, обратиться к опыту историков-советологов, уже давших ответы на многие методологические вопросы данного исследовательского направления. Хорошим подспорьем служит «предисловие» Анатолия Пинского к сборнику статей по позднесоветской субъективности, в котором предлагается три определения. Первое восходит к Мишелю Фуко и связывает субъективность с дискурсами и практиками, которые создают для граждан поле возможностей и тем самым формируют их идентичность. Главным источником трансформации субъективности становятся внешние факторы (позиция субъекта по отношению к власти), под влиянием которых меняются/подстраиваются внутренние установки. Второе определение связано с «субъектом» Имануилла Канта, предполагающего существование субъекта до дискурсов. В поле советологов «кантовская» субъективность предполагает стремление «к пониманию субъекта своей собственной жизни (в противоположность восприятия себя как субъекта как, скажем, объекта высшей воли)». То есть в кантовском понимании источником субъективности в большей степени оказываются внутренние представления субъекта о себе, в отличие от Фуко, когда человек превращается в конструкт внешних факторов. Третье определение принадлежит Эрику Найману, который под субъективностью предполагает «кто таков человек, что он думает, как воспринимает мир – рационально или эмоционально, как видит свое место среди других»³. Представленные определения по-разному расставляют акценты.

Тематическую подборку номера открывает теоретико-методологическая статья О.Ю. Бессмертной, в которой поднимается целый ряд важных исследовательских вопросов – рассматриваются некоторые аспекты современных трактовок взаимодействия индивидуального и коллективного, социального, культурного в истории, роли агентности и субъектности исторических действующих лиц (акторов). Прежде всего автор предлагает помещать мусульманские субъективности в определенные исторические контексты и в этой связи использовать множественное число для понятия субъективность и именовать формирующееся направления «история мусульманских субъективностей», вместо «история мусульманской субъективности». Второе название, как оправдано, утверждает автор, несет опасность ре-ориентализации исламоведческих исследований, утраты историчности в них. В качестве примера приводится недавнее исследование А.К. Бустанова, посвященное анализу воспоминаний татарина-мусульманина ал-Кадири (см. рецензию на эту книгу далее в этом номере), который помещает «воспоминания» в мусульманскую эпистему и мусульманский контекст, при этом фактически игнорирует советский контекст. Другой полемичный момент в работе Бустанова, к которому обращается Бессмертная, связан с методологическим подходом автора. Субъективность рассматривается через понятие «персона», которая, как утверждает Бессмертная, не является субъективностью, а скорее экраном перед ней, она не отражает внутренней работы и внутренней субъективности. Несмотря на наше согласие со многими положениями этой статьи, хотелось бы, тем не менее, возразить на это утверждение и сказать несколько слов в защиту выбранной Бустановым методологии. В исследовании, как сообщает автор, субъективность ал-Кадири рассматривается через образы персоны, как публичной и частной формы самости, которые «конструируются с течением времени в соответствии с общественными ожиданиями и индивидуальным выбором»⁴.

Данный подход представляется интересным ракурсом и способом анализа. Что касается утверждения, что персона лишь отражение субъективности, ее внешний экран, то это – вопрос спорный. Сразу вспоминается «театральная» полемика К. Станиславского и В. Мейерхольда о первичности мысли и действия, что из них что определяет. Внешняя маска может не только влиять, но и формировать субъективность своего автора. Поэтому выбор направления от внешнего к внутреннему или наоборот – личный выбор исследователя. Разные исследовательские подходы обогащают наши знания об изучаемом предмете. Кроме того, важно учитывать и сам исследуемый источник. Когда мы говорим про дневник, который автор, как правило, пишет для себя и, в котором позволяет себе максимальную искренность, не боясь осуждения и оценки, тогда персона в качестве методологической рамки, вероятно, будет не совсем уместна. Что касается мемуаров, воспоминаний, автобиографий, то они чаще адресованы вовне – близким, потомкам, читателям и в них важнее оказывается внешнее перед внутренним: соответствие некоему образу хорошего и правильного человека. Поэтому при исследовании воспоминаний или мемуаров, судить об «истинной», внутренней субъективности автора оказывается несколько проблематично. Речь скорее идет о том, как человек видел/конструировал правильный образ себя, что на себя «надевал». Немаловажным является и то, что речь идет о верующем человеке и религиозном сообществе, в котором в идеальном случае внешнее и внутренне должны совпадать. Но как мы понимаем, зачастую, это далеко от реальной картины. В «погоне» за святостью и безгрешностью верующие нередко отказываются от своих истинных глубинных желаний. В этом случае маска или персона настолько «врастает» в своего субъекта, что даже сам человек начинает верить в ее истинность и «настоящность», одновременно отказываясь от своих внутренних глубинных убеждений, как греховных. Поэтому здесь также возникает вопрос: насколько сам верующий способен описывать себя искренне, раскрывать свою истинную субъективность, заведомо зная, что за ним наблюдают и его поведение оценивают, причем не только религиозное сообщество, но и «взгляд свыше», за которым может последовать божественная кара за греховные мысли и поступки. Поэтому изучение персон может быть одной из стадий в исследовании мусульманских субъективностей. Интересно было бы, изучив и обнаружив персоны, постараться заглянуть, что скрывается за ними, как и предлагает Бессмертная, но это сложно сделать, не увидев прежде их границ.

Еще один полемичный момент – существование некоторой заданности и обусловленности ислама как религии. Заданность лежит в самой основе религиозной традиции, делает ее отличной и отдельной от других, позволяет идентифицировать определенные маркеры именно как мусульманские, а не христианские и внерелигиозные, отказ от заданности ведет к размыванию ислама как системы. Другой вопрос, что в большинстве случаев исламская заданность является чем-то подвижным и трансформирующимся, что обеспечивает исламу статус мировой религии и позволяет адаптироваться к разным условиям и культурным традициям. Поэтому, поддерживая точку зрения Бессмертной о множественности, историчности и подвижности «мусульманских субъективностей», мы, тем не менее, предпочитаем оставаться в рамках мусульманской, исламской заданности как проявлению социального/коллективного, одновременно оставляя поле для множественности и вариантности индивидуального/ субъективного, предлагая использовать слово «субъективность» во множественном числе – и исследовать «мусульманские субъективности».

Выбор в пользу той или иной системы ценностей при конструировании своей субъективности зависит от наиболее авторитетных и значимых для субъекта/автора мировоззрений и эпистем. Это хорошо прослеживается на примере статьи М.М. Имашевой, чей главный герой астраханский юртовский татарин Ибрагим Махмудов, один из активных участников социалистического строительства в татарских селах Астраханской области, ставший советским коммунистом, в своих воспоминаниях наглядно демонстрирует, как постепенно отходит от религии, отказывается от прошлых религиозных «пережитков». Он критикует ислам и жизнь махалли начала ХХ в. и оценивает их с позиции советского партийного деятеля, атеиста, сторонника советской власти. Несмотря на свои способности к учебе, о которых он упоминает в своих воспоминаниях, и благодаря которым его одного из семьи отправляют учиться в медресе, – он описывает, что религиозные науки ему совсем не давались, он ничего не запоминал. То есть, будучи в детстве верующим мусульманином, впоследствии он предпочитает советскую субъективность.

Л.Р. Габдрафикова также обращается к конструированию дореволюционного детства в воспоминаниях уроженца города Троицка Оренбургской губернии советского татарина, педагога Хабиба Зайни. Автор воспоминаний также описывает родственные связи, жизнь махалли и родного города, но оценки здесь уже даются иные. Махмудов и Зайни современники и пишут практически в одно и то же время, но в отличие от Махмудова Зайни совмещает мусульманскую и советскую субъективности. Подобной стратегии он придерживается и на протяжении всей жизни, что видно из его биографии, в которой хорошо прослеживаются попытки лавировать между мусульманской и советской субъективностями. Однако выбранная стратегия не защитила его от «Большого террора»: он был осужден на семь лет тюрьмы и в итоге провел 19 лет на Колыме. Еще один пример, правда, уже вынужденного выбора советской субъективности, демонстрирует широко известный мусульманский деятель, богослов и историк, чьи религиозные убеждения не вызывают сомнения, Хасан-Гата Габаши. Попав под давлением советской репрессивной машины, чтобы защитить себя и семью, он конструирует собственный образ советского гражданина, который, тем не менее, не спасает его от «Большого террора». Его лишают имущества и на старости лет ссылают на исправительные работы в Архангельскую область⁵.

Интересный срез дает в своей статье Д.М. Усманова, которая анализирует «тюремный опыт» трех представителей интеллектуальной элиты начала ХХ столетия. Она показывает, как в автобиографии Габдрашида Ибрагимова тюремная действительность описывается с позиций верующего мусульманина, пережившего ощущение стыда от тюремного опыта и одновременно осознание его как «школы жизни». В то же время в произведениях Гаяза Исхаки («Тюрьма») и Юсуфа Акчуры («Тюремные воспоминания») описывается тюремный опыт мусульманина с точки зрения формировавшегося слоя татарских интеллектуалов, довольно серьезно инкорпорированных в общероссийский политический контекст позднеимперской России.

Статья С.Ш. Назари обращена к субъективному миру татарской женщины. Автор статьи рассматривает процесс конструирования татарской гимназисткой Фатимой Кашафутдиновой собственной национальной идентичности на основе ее дневниковых записей 1917–1920 гг. Описывается влияние на автора дневника одновременно культурных и интеллектуальных процессов татарской среды и русскоязычного городского культурного и социального пространства, что выявляет ее гибридную субъективность. 

Ш.Х. Ризоев на примере травелога бухарского путешественника, джадида и врача Мирзо Сироджиддина Хакима показывает, как автор формирует собственную иерархию культур, используя исламскую риторику и дискурс модерна для выражения субъективной оценки положения исламского мира в контексте соперничества цивилизаций.

Завершает тематическую подборку рецензия Динары Мардановой на уже упомянутую книгу А. Бустанова и В. Усманова «Muslim Subjectivity in Soviet Russia: The Memoirs of ‘Abd al-Majid al-Qadiri [Мусульманская субъективность в Советской России: воспоминания Абд ал-Маджида ал-Кадири]».

Изучение мусульманских субъективностей – новое направление исторических и исламоведческих исследований, которое достаточно активно сегодня разрабатывается в англоязычной науке, в России же публикация статей в рамках специальной рубрики журнала «Вестник Российского университета дружбы народов. Серия: История России» является одним из первых шагов в этом направлении.

 

^{1 См.: Марданова Д.З. Кулак или «ученый пролетарий» (по рукописи Хасан-Гата Габаши) // Татарское рукописное наследие: изучение и сохранение: материалы всероссийской научно-практической конференции, посвященной 130-летию С. Вахиди. Казань, 2017. С. 119–131; Muslim Subjectivities in Global Modernity: Islamic traditions and the construction of modern Muslim identities / ed. by D. Jung, K. Sinclair. Leiden; Boston, 2020; Sheikh F.M. Forging Ideal Muslim Subjects. Discursive Practices, Subject Formation, & Muslim Ethics. London, 2020; Muslim Subjectivity in Soviet Russia: The Memoirs of ‘Abd al-Majid al-Qadiri / ed. by A. Bustanov, V. Usmanov. Brill Schöningh, 2022.}

^{2 См.: Kotkin S. Magnetic Mountain: Stalinism as a Civilization. Berkeley, 1995; Halfin I. Terror in My Soul. Communist Autobiographies on Trial. Harvard University Press, 2003; Hellbeck J. Revolution on My Mind: Writing a Diary under Stalin. Harvard University Press, 2006; Фицпатрик Ш. Срывайте маски! Идентичность и самозванство в России ХХ века: пер. с англ. М., 2011.}

^{3 Пинский А. Предисловие // После Сталина: Позднесоветская субъективность (1953–1985): сборник статей / под ред. А. Пинского. СПб., 2018. С. 11–14.}

^{4 Bustanov A., and Usmanov V., eds. Muslim Subjectivity in Soviet Russia: The Memoirs of ‘Abd al-Majid al-Qadiri. Brill Schöningh, 2022.}

^{5 См.: Марданова Д.З. Кулак или «ученый пролетарий» (по рукописи Хасан-Гата Габаши) // Татарское рукописное наследие: изучение и сохранение: материалы всероссийской научно-практической конференции, посвященной 130-летию С. Вахиди. Казань, 2017. С. 119–131.}

Об авторах

Динара Замировна Марданова

Институт истории имени Ш. Марджани Академии наук Республики Татарстан

Автор, ответственный за переписку.
Email: dinara.mardanova@gmail.com
ORCID iD: 0000-0002-3650-0133

и.о. заведующего отделом истории религий и общественной мысли имени Я.Г. Абдуллина

420111, Россия, Казань, ул. Батурина, 7А

Радик Римович Салихов

Институт истории имени Ш. Марджани Академии наук Республики Татарстан

Email: rsalih@mail.ru
ORCID iD: 0000-0001-6380-6640

д-р истор. наук, директор Института истории имени Ш. Марджани

420111, Россия, Казань, ул. Батурина, 7А

Список литературы