Прошлое для будущего: история российской Гражданской войны в нарративах 1930-х гг.

Аннотация

-

Полный текст

Сборник документов «Историография Гражданской войны в России. Исследования и публикации архивных материалов», подготовленный коллективом московских исследователей, является примером многожанровой подборки документов, объединенных общей проблематикой. Путем сосредоточения под одной обложкой материалов литературных институций начала 1930-х гг. и воспоминаний современников создатели книги стремились представить основные риторические стратегии и ракурсы интерпретации событий в России 1917–1922 гг. По мысли авторов-составителей сборника, эти стратегии и ракурсы были самым тесным образом связаны с актуальным политическим запросом 1930-х гг. – задачами индустриализации, коллективизации и «культурного строительства». Образ «нового человека», активно создававшийся в то время, был призван стать жизненным ориентиром для миллионов людей, о чем не раз говорил и писал М. Горький^[1], благодаря которому инструментом для конструирования этого образа одновременно стали и история, и литература, и искусство, и память. Их мобилизация позволяла надеяться на решение задачи концептуализации прошлого, в том числе истории Гражданской войны, именно в таком ключе, в котором требовалось. Будучи чрезвычайно важным для «большой» истории Страны Советов, опыт выработки единственно верной истории Гражданской войны, безусловно, повлиял на все дальнейшее советское историописание, продемонстрировав, как шел отбор «нужного» и «ненужного» для этой истории. Замысел настоящего сборника, собственно, и определила задача показать этот отбор, а также актуализировать то «ненужное», которое не вписалось в рамки официального советского военно-революционного мифа. В связи с этим структура сборника вполне закономерно оказалась построена на принципе отличия публикуемых документов: в первом разделе книги это документы официального делопроизводства и деловой переписки, во втором – эго-источники, в основном мемуарного характера.

Первый раздел сборника «Мы даем миллионам точку зрения» открывают материалы, посвященные издательскому проекту по созданию многотомной «Истории гражданской войны» (далее – ИГВ), предложенному М. Горьким. Напомнив его историю, которая уже неплохо изучена^[2], авторы-составители этой части книги, О.Б. Быстрова, З.С. Закружная и Д.С. Московская, поддержали историков М. Зеленова и Д. Бранденбергера в том, что ИГВ прежде всего была важна политически. По сути, она стала инструментом, позволившим включить историю «в политическое поле на равных основаниях с другими объектами политики»^[3], а также внедрить в сознание масс идею перманентной Гражданской войны, к началу первой пятилетки вступившей в свою очередную фазу^[4]. Мобилизационный потенциал ИГВ авторы настоящего раздела, однако, не особенно подчеркивают, подвергнув акцентуации прежде всего дидактическую нацеленность горьковского детища. Между тем нам представляется важным заметить, что публикуемые здесь документы особенно интересны тем, что показывают, как в процессе реализации проекта ИГВ мобилизована, «военизирована» оказалась не только история, но и литература, а также то, как они сплетались друг с другом. Горький, как указано в одном из приводимых источников, считал, что поскольку исторический нарратив в рамках проекта создания ИГВ должен был приобрести качество политического, «привлечение к этой работе литераторов будет опытом вовлечения их в серьезную политработу, и можно думать, послужит к пользе нашей литературы»^[5].

Публикуемые документы фиксируют, что «художников слова» горьковский подход к их труду озадачил, поскольку они, в частности, Вс. Иванов, не были безусловно готовы к потере авторства над обработанными ими текстами, или же, подобно Л. Леонову, не понимали, как историческое повествование может соседствовать с литературно-художественным и, наоборот^[6]. Даже с утверждением плана ИГВ в августе 1931 г. единого понимания своей роли в ее создании у писателей так и не возникло. Л. Леонов полагал, что беллетристу должна принадлежать «окончательная лепка материалов; его задача ввести туда художественность, как способ наибольшей выразительности и впечатляемости»^[7]. К. Горбунов же считал, что «участие писателя в составлении Истории можно сравнить с ролью иллюстратора фактического материала» и не более того^[8]. С ним соглашалась Л.Н. Сейфуллина, исходившая из того, что роль литератора при написании истории – это роль подсобная. В свою очередь Вс. Иванов полагал, что «писатель может писать историю», придавая ей художественное лицо, но не превращая ее в беллетристику^[9]. Материалы рецензируемого издания, демонстрируя все эти противоречия в среде привлеченных к созданию ИГВ литераторов, позволяют заключить, что отсутствие консенсуса между ними стало одним из тех факторов, который подточил ее первичный замысел.

Но решающим фактором, трансформировавшим план М. Горького по созданию ИГВ, стали материалы, поступившие в редакцию издания от непосредственных участников и очевидцев Гражданской войны. В массе своей, по мнению создателей ИГВ, это оказались схематичные и поверхностные, исторически не выверенные «частные» рукописи, дававшие главным образом «бытовой материал». Поскольку московские коллеги никак не прокомментировали эти оценки, позволим себе предположить, что полученные с мест свидетельства современников, действительно, вряд ли представляли интерес для такого труда, как ИГВ М. Горького. Будучи произведенными на свет людьми, жившими до революции, как «ходячие растения» (М. Зощенко), эти свидетельства стали, скорее, данью «своеобразной графомании соцреализма» (Ю. Мурашов), нежели свидетельством сознательности масс. Поэтому решение редколлегии ИГВ о том, что в дальнейшей работе «99,999 % полученных рукописей не могут быть использованы», было вполне закономерным. При этом 30–40 рукописей из 1050, полученных к марту 1932 г., при условии их дополнительной обработки, были признаны пригодными для печати в виде отдельных брошюр, статей, очерков и т.п.^[10]

Именно таким образом, как явствует из документов, и родилась идея издать в дополнение к основным томам ИГВ серию литературно-художественных сборников, а сам проект ИГВ окончательно перестал быть делом только исторической политики, став еще и делом политики литературной, а если говорить точнее, политики историко-художественной или художественно-исторической.

О том, как в рамках этой политики осуществлялся поиск образа положительного героя Гражданской войны, свидетельствует следующий раздел рецензируемого издания. Одной из инстанций, взявшихся за синтезирование искомого образа, стало Литературное объединение Красной армии и флота (далее – ЛОКАФ). Несмотря на краткость своего существования (1930–1932 гг.), по мысли З.С. Закружной и Д.С. Московской, именно ЛОКАФ преуспел в формировании системы требований к «правильному» герою Гражданской войны. Эта система была объективирована в выступлении члена ЦК ЛОКАФ Л.М. Субоцкого на втором расширенном пленуме организации в феврале 1932 г. и обязывала сознательных литераторов видеть в своем герое героя коллективного, «выдвинутого из самой глуши рабочего класса», но при этом не лишенного человеческих черт и свойственных любой личности «диалектических противоречий»^[11]. Сообразно с этим образцовый герой Гражданской войны (будь то рядовой красноармеец или профессиональный революционер-комиссар) не мог быть ни героем-одиночкой, ни сверхчеловеком. Основой героизма такого персонажа виделось «правильное понимание сознания классового долга и, вместе с тем, преодоление страха смерти»^[12]. Как отмечают Ю.С. Закружная и Д.С. Московская, все это фактически повторяло те установки, исходя из которых в ретроспективную эпоху формировался образ героя-ударника: это также должен был быть собирательный тип героя, при том – не обезличенный, и в нем должны были воплотиться черты всего рабочего класса с его подлинно классовым сознанием и мотивами^[13]. Остается только пожалеть, что авторы-составители этой части книги, констатировав схожесть подходов к конструированию типажей героев вчерашней войны и сегодняшнего труда, не сочли нужным выявить различия между ними. Это же, в свою очередь, способствует схематизации представлений о динамике положительного образа героя Гражданской войны, при том, что «герой в его разных представлениях – самая динамичная фигура советского мифа»^[14].

«Здесь нельзя дать твердых рецептов»^[15], – признавал Л.М. Субоцкий в своем выступлении, что уже не позволяет свести его к перечню «четких методологических указаний к изображению героя Гражданской войны»^[16]. Речь Л.М. Субоцкого, как нам представляется, была лишь эпизодом актуального для литературы 1930-х гг. процесса развития, развития противоречивого и многогранного. Сказанное Субоцким засвидетельствовало кристаллизацию в рамках этого развития риторики соцреалима, под знамена которого оратор и призывал оборонных^[17] писателей. Как известно, под те же знамена уже с мая 1931 г. «Правда» призывала и тех, кто писал о героях-ударниках социалистической стройки^[18], активно шедшей по всем фронтам и даже на литературном «фронте» получившей соответствующее злобе дня оформление через лозунг «За Магнитострои оборонной литературы!»^[19]. Герои вчерашней войны и сегодняшнего труда, таким образом, если и напоминали друг друга на риторическом уровне, то только потому, что поиск их моделей в какой-то момент синхронизировался, став частью одного и того же процесса – процесса «изобретения» соцреализма и соцреалистического героя. Но быть повторением друг друга положительные образы героев Гражданской войны и героев периода реконструкции не могли просто потому, что, когда второй из этих образов только родился и искал своих прототипов, первый уже был образом «пожившим», со своей историей, опиравшейся на опыт целого поколения реальных людей, с отголосками мотивов братской героики и коллективного подвига 1920-х гг., с отпечатками «психологической чепухи» теории «живого человека» начала 1930-х гг. Образ героя-ударника создавался здесь и сейчас, а образ героя Гражданской надо было «переделывать», что оказалось сложнее. Непременно учитывать при разборе диалектики образа героя Гражданской войны следует и то, что в «официальном резервуаре государственных мифов» (К. Кларк) военно-революционный миф был куда значимее любого другого, имея статус советского «космогонического» мифа и являясь первоосновой всего советского «архива» (в понимании М. Фуко).

Очевидно таким образом, что в данной части рецензируемого сборника, наряду с очерком стремительной истории ЛОКАФа, во многом уже известной^[20], было необходимо дать более широкий контекст создания образа положительного героя Гражданской войны или хотя бы обозначить этот контекст посредством отсылки к тематически близкой специальной литературе^[21]. Думается также, что расширить искомый контекст помогло бы объединение этого и последующего разделов сборника («Стенограмма обсуждения фильма “Чапаев” во Всеросскомдраме»), поскольку в них тема исканий, связанных с созданием эталонного героя Гражданской войны и места этого героя в современности, не просто продолжена, но и действительно раскрыта. В публикуемом здесь документе, пожалуй, есть все или почти все, что было характерно для еще не унифицированной в 1930-е гг. концепции советского героизма в целом и для образа героя-воина, в частности^[22].

Два следующих материала сборника, подготовленные Г.Н. Воронцовой, в общем и целом могут быть расценены как продолжение темы поиска героя Гражданской войны, но только уже героя отрицательного. Для этого в книге задействовано творческое наследие А.Н. Толстого, а именно – трилогия «Хождение по мукам», а также документы из его личного архива (листовки Добровольческой армии и ВСЮР)^[23]. Но так можно сказать только в общем и целом. Показав громадность того комплекса материалов, которые использовались А.Н. Толстым для создания образа Нестора Махно, а также всю сложность их обработки писателем, Г.Н. Воронцова зафиксировала, что даже с окончательным выходом в 1934 г. классического для литературы соцреализма романа Н. Островского «Как закалялась сталь» героика Гражданской войны оформилась только в той своей части, где речь шла о героях массового плана. Там же, где дело касалось образа заметной исторической фигуры, талантливый и добросовестный «художник слова» оказывался в затруднительном положении. Именно поэтому А.Н. Толстой в конечном итоге был вынужден просто свести к минимуму «участие» Н. Махно в событиях своего романа.

Второй раздел сборника, озаглавленный как «Я написал не роман, а правдивое изложение действительно пережитого», экспонирует различные модели или, как минимум, различные практики описания Гражданской войны ее современниками. Как и любые другие эго-документы, эти источники замечательны не только своей фактологической конкретикой. Прежде всего они интересны тем, как мемуаристы помещают себя в военно-революционный контекст и тем самым создают какой-то другой специфический контекст – контекст самоопределения, самоутверждения, самоадвокации и т.д.^[24]

Раздел открывает публикация воспоминаний политика и журналиста В.В. Шульгина (1878–1976) «Война без мира», написанных в эмиграции в 1920–1930-е гг. Формально и стилистически близкие к известным книгам В.В. Шульгина «Дни» и «1920», приводимые в сборнике мемуары повествуют о событиях 1918–1919 гг. вокруг борьбы за Киев. Фрагментарный подход к изданию источника, избранный Д.С. Московской и Н.В. Петровой, не помешал показать, что он не просто аккумулирует талантливые зарисовки жизни растерянных киевлян, оказавшихся меж трех огней сразу: украинскими националистами (в разных вариантах!), большевиками и немцами. Засвидетельствовав, что это действительно была «жизнь в катастрофе» (И.В. Нарский)^[25], автор использовал свои воспоминания еще и как инструмент сведения счетов с политическими оппонентами. Отсюда, в частности, очевидная ненависть мемуариста к украинским националистам («разрушено гнездо Грушевского, старого колдуна»^[26], «Мазепы наших дней»^[27]), деяния которых представлялись В.В. Шульгину не иначе, как нечто потустороннее, темное и гибельное для русского народа. В режиме же гетмана Скоропадского и проводившейся им политики украинизации мемуарист ретроспективно видел прежде всего фарс, «оперетку», а вот большевики, которые позиционировались им как «бандиты», выходцы «из какого-то зловещего притона», такой «опереткой» не были^[28]. Очевидно, что эти и иные авторские воззрения определялись не столько прошлым, сколько «настоящим прошлого», тем, например, что в момент создания мемуаров «победители» и «побежденные» в российской Гражданской войне были всем известны. Уже поэтому авторская претензия на историзм в изображении событий Гражданской войны изначально оказалась лишь претензией, относясь, скорее, на счет ее эмигрантских интерпретаций. Не случайно в запале заочного спора со своими идейными противниками, мемуарист придумал целый ряд небывалых диалогов, посредством которых он, подобно философам древности, попытался отстоять свою историческую «правду». Все это позволяет аттестовать ретроспективный источник, в первую очередь, как попытку мемуариста заявить о себе, своей «самости» и самоутвердиться, что является обычным явлением для воспоминаний политических аутсайдеров любой эпохи.

Другую модель воспоминаний объективируют мемуары Анны Абрамовны Саксаганской (1868–1939), в основе которых лежит взгляд на Гражданскую войну женщины-писателя^[29]. Известная в определенных кругах как творческой, так и организационной деятельностью, А.А. Саксаганская в 1920–1930-е гг. помогала В.Д. Бонч-Бруевичу в «собирании» фондов Государственного литературного музея. Именно тогда, очевидно, его коллекции и пополнили рукописи двух мемуарных очерков Саксаганской, живописующих реалии Гражданской войны в Екатеринославле («В тылу» и «Махно. Под черным флагом»). «Женскость» этих очерков, в данном случае синонимичная виктимности, проступает прежде всего через риторику постоянной угрозы и борьбы за выживание, – основной задачи беззащитного и растерянного наблюдателя времен Гражданской войны. Литературность ретроспективных источников еще более очевидна и даже преувеличена, что справедливо подчеркивают О.А. Симонова и Ю.П. Кравец, подготовившие мемуары АА. Саксаганской к печати. Комментарии публикаторов демонстрируют, как мемуаристка меняла не просто отдельные фразы в тексте, но также детали событий и имена людей, кроме того, пытаясь выдать за «голую непреувеличенную правду» всевозможные пересуды и анекдоты. Беллетризованность текста мемуаров также зафиксировали многочисленные диалоги, детально помнить которые по прошествии времени весьма проблематично. Написанные по лекалам модернистской прозы 1920-х гг., такие эго-тексты были распространенным явлением. Но даже не совсем зрелому, раннему соцреализму 1930-х гг. они были малоинтересны, что (в том числе) и позволило ему справиться с недугом графоманства^[30].

Следующий источник, подготовленный к публикации Л.Г. Жуховицкой, относится к числу самооправдательных нарративных практик, характерных для периода политических «чисток». А.В. Пригожих, бывший командир 5-й роты 15-го Амурского партизанского полка, в воспоминаниях, написанных как статья в 1934 г. для газеты «Забайкальский рабочий» и оказавшихся затем на столе у М. Горького, поведал вполне обычную историю о том, как насильно мобилизованные «белыми» жители Сибири впоследствии закономерно-неизбежно переходили на сторону «красных» партизан. Некоторую экзотичность сюжету придавало происхождение солдат, которые были евреями. Их «неблагонадежность» (миф о которой активно поддерживался в царской России) здесь оказалась весьма кстати, будучи подана в качестве того самого заблуждения, от которого революционным «массам» требовалось оттолкнуться, чтобы встать на путь идейного пробуждения и политического созревания, путь восхождения от «тьмы» к «свету». Тем самым А.В. Пригожих продемонстрировал, что «правильная», «нужная» трактовка военно-революционных событий усвоена им и, очевидно, не только им. При этом описание собственно боев, вышедшее из-под пера А.В. Пригожих, получилось чем-то средним между справкой о благонадежности для партийных органов и рапортом командованию о стычках с противником. Для мемуаров, основанных на мотиве самоадвокации, большего, однако, и не требовалось: главным для них было проговаривание той версии прошлого, которая считалась единственно верной здесь и сейчас. В настоящем источнике факт такого проговаривания и является наиболее ценным для современного исследователя, указывая на быстрый успех советской исторической политики как политики памяти и пропаганды в целом.

М.Л. Федоров и Т.И. Шевченко подготовили и представили следующий материал сборника – рукопись И.А. Киреева «Очерк Финляндской революции 1918 года и взаимоотношений между Финляндией и Россией». Хранящийся в фонде Демьяна Бедного Отдела рукописей ИМЛИ РАН, этот документ сочетает в себе элементы документалистики, публицистики и авторских воспоминаний и потому может быть аттестован как источник пограничного жанра. Скриптор здесь пытается оставаться не более чем бесстрастным хроникером, пряча свое «я» за обезличенным «мы», но в то же время он оригинален и прямолинеен в своих суждениях и явно не боится их высказывать. Так, он с пониманием относится к чувствам населения Финляндии, этого, как он пишет, «упорного и консервативного в своих убеждениях народа», глубоко приверженного буржуазному укладу жизни и относившегося к хаотическому беспорядку в среде русских войск после Февраля 1917 г. как «несовместимому с возвещенными принципами о гражданской свободе, равенстве и братстве»^[31]. Автор расходится с большевиками в целом ряде позиций, в том числе в оценке революционного насилия, соотношении разрушительного и созидательного в Революции^[32], приветствуя умеренность программы и мероприятий финляндской рабочей власти зимой-весной 1918 г.^[33] И даже, казалось бы, поддерживая большевиков в отрицании мировой войны, Киреев апеллирует прежде всего к христианским ценностям и мечтает о времени, когда будут «изменены основы взаимоотношений людей и народов и навеки сброшены оковы войны»^[34], что выдает в нем гуманиста и идеалиста. Все это, очевидно, и стало причиной отказа от публикации настоящих очерков, решение о котором, возможно, принял не кто иной, как «кремлевский баснописец» Д. Бедный^[35]. Как нам представляется, судьба очерка И.А. Киреева – показатель того, что даже тогда, когда общая рамка понимания Гражданской войны уже сформировалась и обросла соответствующими риторическими фигурами, интерпретации ее региональных планов еще какое-то время оставались вариабельными.

Отметим здесь ту досадную ошибку, которую М.Л. Федоров и Т.И. Шевченко допускают снова и снова^[36], говоря об участии родившегося в 1888 г. И.А. Киреева «в русско-турецкой и русско-японской кампаниях», в то время, как в этих кампаниях участвовал его отец. Также следует отметить, что в этой части сборника особенно заметен дефицит историографических источников, особенно новейших^[37], что не позволило добиться должной глубины в анализе взглядов И.А. Киреева. Применительно же к Финляндии это тем более актуально, о чем свидетельствует упомянутая в книге российская и зарубежная (финская) историография, которые, однако, могли быть и более представительными. Так, при объяснении причин конфликтов между «красными» финнами и их русскими союзниками М.Л. Федоров и Т.И. Шевченко ограничились точкой зрения доцента Хельсинского университета Теему Кескисарья^[38], которая, отсылая к бытовому происхождению противоречий, представляется нам недостаточно убедительной^[39].

Два следующих материала сборника, представленные в виде авторских статей, несколько выбиваются из общего ряда. Они посвящены анализу нарративов, созданных, вероятнее всего^[40], уже за рамками 1930-х гг. Речь здесь идет об отдельных личностях периода Гражданской войны и демонстрируется то, как они воспринимались современниками по прошествии времени. Так, в очерке Д.С. Московской «Черты к портрету петербургской интеллигенции в годы Гражданской войны», основанном на воспоминаниях воспитанницы петроградской колонии в Красной Славянке, в центре рассмотрения оказались Николай и Татьяна Анциферовы. Главный герой повествования – Николай Павлович Анциферов, историк-медиевист по образованию, как справедливо подчеркивает Д.С. Московская, своей судьбой проливает свет на судьбу всего предреволюционного поколения русской интеллигенции^[41]. Автор очерка, определяя черты духовного облика своего героя, выделяет среди них уважение идеалов свободы, любовь к простому народу, исполненное демократизма правдоискательство, переживание после Октября трагического разлада мечты и действительности^[42]. Эта характеристика дополняется свидетельствами одной из воспитанниц интерната, которая отмечает кристальную честность и чистоту души Анциферовых, их скромность, любовь к детям, самоотверженность и принципиальность^[43]. Объемное, «голографическое» видение ситуации и характеров людей достигается Д.С. Московской за счет помещения в очерк фрагмента воспоминаний самого Анциферова, в которых отреченность этого человека от собственных интересов во имя защиты детей проявляется помимо воли мемуариста со всей убедительностью^[44]. Обаяние источников, однако, здесь сыграло злую шутку с Д.С. Московской, явно идеализировавшей образ Н.П. Анциферова вслед за одной из его учениц. Что касается воспоминаний этой ученицы, то они интересны своими жанровыми истоками, которые, как нам показалось, можно было бы поискать в средневековой агиографии. Эта часть сборника, таким образом, фиксирует, что такой подход, как минимум, сюжетно (но не стилистически) мог использоваться – и использовался – не только при реконструкции биографий большевистских вождей^[45], что указывает на несомненное влияние на жизнеописательные практики советской эпохи их более ранних аналогов.

Завершающий сюжет сборника посвящен образам известных героев Гражданской войны – М. Тухачевского и В. Примакова – в восприятии участника Первой мировой войны, писателя-коммуниста Луи Арагона, воспоминания которого впервые публикуются на русском языке. Структура очерка, написанного М.А. Ариас-Вихиль^[46], отвечает требованиям, традиционно предъявляемым к публикации эго-документов, включая биографические данные и краткую характеристику деятельности Арагона, «французского Маяковского» и «друга СССР», знакомого с Горьким и другими представителями советской элиты. На наш взгляд, воспоминания Арагона интересны как один из вариантов взгляда на события в СССР 1930-х гг. «западного очевидца», носителя революционных убеждений и участника кампании по пропаганде позитивного образа Страны Советов. Разное восприятие Примакова и Тухачевского – безоговорочное преклонение перед первым и резкое неприятие властных амбиций второго – обозначило в том числе и черты личности мемуариста: его приверженность идее единого демократического фронта и бескомпромиссность, «невзирая на авторитеты», в отстаивании своей позиции. При этом, на первый взгляд, может показаться, что Л. Арагон здесь меньше всего свидетельствует о себе. Характеризуя атмосферу страха в сталинском СССР, на что М.А. Ариас-Вихиль не обратила внимания, он, например, пишет: «Кто может нам сказать, что делать? Все, что говорилось, свидетельствовало о полной растерянности, событие сделало слова бесполезными… Нам казалось, что мы живем на краю воронки… Даже если представить себе… что могли люди?».^[47] Коллективная растерянность и позиционирование себя через «мы» безусловно содержат в себе в том числе и следы скрытой автобиографии мемуариста, которая переосмысливается им «задним числом».

В завершение можно было бы остановиться на перечислении замечаний к рецензируемому изданию: размытости его концепции, неясности критериев отбора документов, погрешностях в их атрибуции, избирательности комментариев, пересказе, а не анализе содержания публикуемых источников. Но все это, как представляется, является «неизбежным злом», характерным для изданий, в которых соединены сразу две задачи – публикаторская и исследовательская. Именно поэтому кажется, что в сборнике где-то явно не хватает помет археографа и источниковеда, а где-то – аналитических заключений литературоведа и историка. Однако сам по себе выбор именно такой стратегии изучения характерных для определенного исторического отрезка риторик и интерпретаций Гражданской войны в России, безусловно, заслуживает внимания. Особенно отрадно, что эта междисциплинарная в своей основе работа уже получила продолжение в других публикациях авторов-составителей сборника^[48], что позволяет надеяться на новые, еще более значимые результаты актуальных исследований.

^{1 Горький А.М. О старом и новом человеке // Правда. 1932. 27 апреля.}

^{2 «История гражданской войны в СССР» (1935 г.): история текста и текст истории / сост. М.В. Зеленов, Д. Бранденбергер. М., 2017. 606 с.; Ирошников М.П., Зеленов М.В., Бранденбергер Д., Пивоваров Н.Ю. Некоторые теоретические проблемы изучения истории гражданской войны и варианты их решения в 1930–1935 гг. // Новейшая история России. 2018. Т. 8. № 2. С. 487–506; MacKinnon E. Writing History for Stalin: Isaak Izrailevich Mints and the Istoriia grazhdanskoi voiny // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2005. Vol. 6. № 1. Р. 5–54.}

^{3 «История гражданской войны в СССР»… С. 7.}

^{4 Быстрова О.В., Закружная З.С., Московская Д.С. «История Гражданской войны»: издательский проект эпохи реконструкции // Историография Гражданской войны в России. Исследования и публикации архивных материалов / отв. ред., сост. Д.С. Московская. М., 2018. С. 18.}

^{5 Там же. С. 20.}

^{6 Быстрова О.В., Закружная З.С., Московская Д.С. «История Гражданской войны»: издательский проект эпохи реконструкции // Историография Гражданской войны в России. Исследования и публикации архивных материалов / отв. ред., сост. Д.С. Московская. М., 2018.С. 29.}

^{7 Труды редколлегии «Истории Гражданской войны» в архивных документах // Историография Гражданской войны в России... С. 78.}

^{8 Там же. С. 81.}

^{9 Там же. С. 82.}

^{10 Там же. С. 93–97, 98, 101–110.}

^{11 Московская Д.С., Закружная З.С. К вопросу о показе героя Гражданской войны // Историография Гражданской войны в России... С. 170–172.}

^{12 Там же. С. 171.}

^{13 Там же. С. 166–167.}

^{14 Гюнтер Х. Архетипы советской культуры // Соцреалистический канон: сб. ст. / под общ. ред. Х. Гюнтера и Е. Добренко. СПб., 2000. С. 744.}

^{15 Московская Д.С., Закружная З.С. К вопросу о показе героя Гражданской войны // Историография Гражданской войны в России... С. 172.}

^{16 Там же. С. 167.}

^{17 Слово «оборонный», «начиная с 1930 г., неизменно употреблялось как синонимичное выражению “на военную тему” и включало в себя как значение “оборонительный”, так и “революционно-наступательный”, то есть “справедливый” с точки зрения советской идеологии» (Литовская М.А. Мобилизационный пафос (1930–1940-е годы) // Семиотика и поэтика отечественной культуры 1920–1950-х годов / отв. ред. С.А. Комаров. Ишим, 2012. С. 126).}

^{18 Страна должна знать своих героев // Правда. 1931. 18 мая.}

^{19 См., напр.: За Магнитострои оборонной литературы! (На Втором Всесоюзном Пленуме ЦС ЛОКАФ) // Марксистско-ленинское искусствознание. 1932. № 3. С. 122–132; О перестройке РАПП // На литературном посту. 1932. № 1. С. 1–9; и др.}

^{20 См. о ЛОКАФе: Добренко Е. Метафора власти: Литература сталинской эпохи в историческом освещении. München, 1993; Очерки истории русской советской журналистики (1933–1945). М., 1968; и др.}

^{21 См.: Гюнтер Х. Указ. соч. С. 743–784; Карлтон Г. На похоронах живых: теория «живого чело-
века и формирование героя в раннем соцреализме // Соцреалистический канон... С. 339–351; Кларк К. Советский роман: История как ритуал / пер. с англ., ред. М.А. Литовской. Екатеринбург, 2002; Ронен О. «Инженеры человеческих душ»: К истории изречения // Лотмановский сборник. Вып. 2. М., 1997. С. 393–400; Скубач О.А. Механизмы формирования идеологии советского подвига в литературе и культуре 1920–1940-х гг. // Идеи и идеалы. 2014. № 1(19). С. 127–134; «Счастье литературы»: государство и писатели. 1925–1938 гг.: Документы / сост. Д.Л. Бабиченко. М., 1997. 318 с.; Шкловский В. О старой русской военной и о советской оборонной прозе // Знамя. 1936. № 1. С. 218–227; и мн. др.}

^{22 Гончаренко А.А., Московская Д.С. Стенограмма обсуждения фильма «Чапаев» во Всеросскомдраме // Историография Гражданской войны в России... С. 174–213.}

^{23 Воронцова Г.Н. Образ Нестора Махно на страницах трилогии А.Н. Толстого «Хождение по мукам»: документы и материалы // Историография Гражданской войны в России... С. 214–233; Листовки Добровольческой армии и Вооруженных сил на Юге России в архиве А.Н. Толстого // Историография Гражданской войны в России... С. 234–260.}

^{24 См. об этом подробнее: Суржикова Н.В. Эго-документы: интеллектуальная мода или осознанная необходимость // История в эго-документах: Исследования и источники. Екатеринбург, 2014. С. 6–13.}

^{25 См. прежде всего: Нарский И.В. Жизнь в катастрофе: Будни населения Урала в 1917–1922 гг. М., 2001. 632 с.}

^{26 Московская Д.С. Василий Шульгин и его неопубликованный мемуарный комплекс «Война без мира» // Историография Гражданской войны в России... С. 298.}

^{27 Там же. С. 303.}

^{28 Там же. С. 300.}

^{29 Саксаганская А. В тылу // Историография Гражданской войны в России… С. 347–380; Она же. Махно. Под черным флагом // Историография Гражданской войны в России... С. 381–448.}

^{30 См. об этом подробнее: Куляпин А.И. Графоманы эпохи войн и революций // Семиотика и поэтика отечественной культуры 1920–1950-х годов. С. 311–317.}

^{31 Киреев И.А. Очерк Финляндской революции 1918 года и взаимоотношений между Финляндией и Россией // Историография Гражданской войны в России... С. 477.}

^{32 Там же. С. 471.}

^{33 Там же. С. 490.}

^{34 Там же. С. 496.}

^{35 Федоров М.Л., Шевченко Т.И. Рукопись И.А. Киреева «Очерк Финляндской революции 1918 года и взаимоотношений между Финляндией и Россией», в фонде Демьяна Бедного (ОР ИМЛИ РАН) // Историография Гражданской войны в России… С. 460.}

^{36 Федоров Л.М., Шевченко Т.И. «Красная Финляндия» в оценке И.А. Киреева и Демьяна Бедного (По архивным материалам ОР ИМЛИ РАН // Россия и современный мир. 2018. № 4. С. 145.}

^{37 См., напр.: Мусаев В.И. Россия и Финляндия: Миграционные контакты и положение диаспор (конец XIX в. – 1930-х гг.). СПб., 2007; Он же. «В чужом пиру похмелье»: Гражданская война, послевоенный террор в Финляндии и русское население в 1918 году // Маленький человек и большая война в истории России: середина XIX – середина XX вв.: Материалы Междунар. коллоквиума. СПб., 2014. С. 485–497; Дубровская Е.Ю., Кораблев Н.А. Карелия в годы Первой мировой войны: 1914–1918. СПб., 2017; Дубровская Е.Ю. Многомерная радикализация: российские военные в Финляндии. «Солдатская революция» и социальные движения финляндцев в 1917 году // Альманах североевропейских и балтийских исследований. 2017. Вып. 2. С. 329–353; и др.}

^{38 Киреев И.А. Очерк Финляндской революции 1918 года и взаимоотношений между Финляндией и Россией // Историография Гражданской войны в России... С. 487.}

^{39 См. об этом: Мусаев В.И. «В чужом пиру похмелье»…}

^{40 К сожалению, здесь, как и ранее, авторы-составители сборника весьма небрежны в атрибуции используемых документов в плане их датировки.}

^{41 Московская Д.С. Черты к портрету петербургской интеллигенции в годы гражданской войны // Историография Гражданской войны в России... С. 535.}

^{42 Там же. С. 536.}

^{43 Куркова-Вселузнева. Воспоминания о Николае Павловиче Анциферове // Историография Гражданской войны в России. Исследования и публикации архивных материалов. С. 541–543.}

^{44 Московская Д.С. Черты к портрету петербургской интеллигенции в годы гражданской войны... С. 538–540.}

^{45 Классикой этого жанра считаются: Ленин Владимир Ильич. Краткий очерк жизни и деятельности. М., 1946; Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография. М., 1947.}

^{46 Ариас-Вихиль М.А. Командиры гражданской войны: воспоминания Арагона о В. Примакове и М. Тухачевском // Историография Гражданской войны в России... С. 544–558.}

^{47 Ариас-Вихиль М.А. Командиры гражданской войны: воспоминания Арагона о В. Примакове и М. Туха-чевском // Историография Гражданской войны в России... С. 555.}

^{48 См., напр.: Закружная З.С. Литературное объединение Красной армии и флота и Союз советских писателей: к вопросу об истоках соцреализма // Studia Litterarum. 2019. Т. 4. № 2. С. 44–61.}