В этом номере

Аннотация

-

Полный текст

Изучение Советского Союза как многонационального государства и обще­ства успешно развивается с 1991 г., что является следствием доступа исследовате­лей к новым архивным источникам, тщательной работы российских ученых, как в центре, так и в регионах, и вклада западных специалистов. Как свидетельствуют статьи, опубликованные в этом выпуске, спектр тем и теоретико-методологических подходов таков, что все эти работы трудно объединить в одну категорию. Однако в целом мы можем разделить представленные работы на две группы: те исследования, в которых авторы стремятся осмыслить события в Советском Союзе в целом (П. Блитстейн, Д. Бранденбергер, И. Каплан), и те, которые рассматривают события в отдельных республиках и регионах (М.С. Каменских, Р.З. Алмаев, С.Н. Уваров, Н. Сии). Статья Бурнашевой и Игнатьевой указывает на то, как эти две возможности могут быть плодотворно объединены путем изучения отдельной личности.

Статья М.С. Каменских о формировании Коми-Пермяцкого автономного округа раскрывает историю, которая согласуется с исследованиями других регио­нов Советского Союза в первые годы его существования. Создание национальных регионов и республик и их границ находилось в центре ожесточенной политиче­ской борьбы между сторонниками советской национальной политики и другими представителями, прежде всего региональных экономических интересов, которые автор называет «циничными и бескомпромиссными». Здесь центр сыграл посред­ническую роль и, возможно, из-за своей слабости в начале 1920-х гг. его воздействие не всегда было ощутимым. Особенно примечательным в исследовании Каменских является тот факт, что власти самого региона Коми решительно поддержали фор­мирование отдельного Коми-Пермяцкого региона; эта мера была бы неприемлемой позднее, во второй половине десятилетия, не говоря уже о 1930-х гг.

Р.З. Алмаев затрагивает темы, поднятые в статье Каменских, рассматривая обратную сторону советской национальной политики и коренизации - нацио­нальные чистки, поразившие национальные регионы в период с 1937 по 1938 гг. Алмаев отмечает, что в эти годы обвинения в «буржуазном национализме» в Баш­кирии в сфере образования были обычным делом по трем причинам. Во-первых, учителя и работники образования были нацелены на развитие преподавания баш­кирского языка, литературы и культуры за счет русского языка. Это произошло в то время, когда в целом возрастал акцент на русскоязычном обучении и руссо- центризме. Во-вторых, башкирские коммунисты, представители интеллигенции и другие были осуждены за сотрудничество в недавнем прошлом с местными политическими организациями, связанными с движением джадидов или Султа­ном Галиевым. Подобные обвинения были сопоставимыми с событиями в других национальных республиках и регионах. В-третьих, многие местные партийные и государственные чиновники были обвинены в «буржуазном национализме» за иные, ничем не примечательные административные нарушения, которые обычно сводились к общему злоупотреблению властью или неспособности достичь пла­новых показателей. Другими словами, в каждом случае пристальное внимание к обвинениям указывает на то, что ни одно из предполагаемых действий не было само по себе «буржуазным» или «националистическим»; лишь небольшая их часть была каким-либо образом связана с фактическими нарушениями советской национальной политики. Вместо этого «буржуазный национализм» стал кодовым словом для регионального, нерусского отклонения от партийного и государствен­ного диктата.

На первый взгляд, исследование С.Н. Уварова по моделям семьи и брака в Удмуртии в период между переписями 1939 и 1959 гг. может показаться не совсем связанным с нашими темами. Опираясь на данные переписей и включая неопу­бликованные архивные материалы, автор обнаруживает как ожидаемое - значительное влияние Великой Отечественной войны на все демографические показа­тели, растущее неравенство между сельскими и городскими семьями - так и, воз­можно, неожиданное увеличение рождаемости вне брака; учитывая то, что в это время удмуртское население оставалось в значительной степени сельским - и это может быть примечательным фактом, заслуживающим дальнейшего внимания ис­следователей. Данная статья напоминает нам о том, что долгосрочные тенденции затронули все национальности и что сама война имела тот же эффект.

Статья Николоса Сиия о первых двух поколениях таджикских писателей относится к той группе, которая исследует нацию за пределами РСФСР, и наряду со статьей И. Каплан делает акцент на искусстве и культуре. В некотором смысле история появления таджикской литературной интеллигенции необычна в совет­ском контексте, так как она требовала создания новой идентичности и поддержки писателя Лахути, который был иранцем и интернационалистом, а не представите­лем Центральной Азии как таковой. Однако это также согласуется с более типич­ной советской историей, в которой второе поколение интеллигенции республики, воспитанной советской властью, произвело (или должно было произвести) нацио­нальную культуру, которая была ограниченной и автохтонной. Только таджикская, а не «ирано-таджикская» литература могла бы вписаться в модель дружбы наро­дов в границах советского государства.

В статье Изабель Каплан показано, как приверженность СССР дружбе на­родов была воплощена в декадах национального искусства на протяжении 1936-1940 гг. Эти декады (10-дневные мероприятия), посвященные всем культу­рам - от украинской до азербайджанской - способствовали, по мнению автора, делу укрепления советского единства и одновременно сохранения националь­ного многоообразия. Во-первых, декады создали гибрид советской культурной сцены и внесли свой вклад в усилия интернационалистов по национальному строительству, привнося республиканскую культуру в Москву и общесоюзную прессу. Во-вторых, декады продемонстрировали сохранение советских приорите­тов, ориентированных на этническую дифференциацию и дружбу народов, орга­низовав празднование декад нерусского искусства в чисто национальной форме. В конечном счете те надежды, которые партийное руководство возлагало на де­кады культуры, свидетельствуют о том, что и в последние годы перед войной оно подтверждало свою приверженность интернационалистским ценностям до той степени, которая ранее недооценивалась в исторической науке.

Статья Питера Блитстейна посвящена советской межвоенной национальной политике, которая, по мнению автора, лучше всего оценивается в сравнительном контексте, поскольку СССР в рассматриваемый период столкнулся с проблемами этнографического и культурного многообразия наряду с остальным индустриаль­ным и развивающимся колониальным миром в начале того, что часто называют эпохой массовой политики. П. Блитстейн отмечает, что такой сравнительный ана­лиз дает интригующие результаты, особенно если проводить его с течением вре­мени. Если рассматривать СССР в сравнении с другими государствами Восточ­ной Европы, то его национальная политика в течение 1920-х гг. демонстрировала многообразие и продвижение идентичности меньшинств в то время, как многие соседи СССР проводили политику национализации за счет меньшинств. При этом данная советская политика этнической дифференциации должна рассматривать­ся, по мнению автора, как отличная от аналогичной британской и французской колониальной политики, в которой также подчеркивались этнографические, куль­турные и расовые различия, поскольку советское руководство предполагало, что СССР будет функционировать как целостное, единое государство, а не как им­перия. К концу межвоенного периода эти тенденции в национальной политике СССР, направленные на создание более целостного, объединенного государства, заставили советское руководство принять модель, которая все больше напоминала политику его восточноевропейских соседей, хотя и была национальной по форме и функциям, но не националистической.

В интервью журналу «Вестник РУДН. Серия: История России» о втором русском издании своей книги «Сталинский руссоцентризм» Дэвид Бранденбергер рассказывает об анализе «поиска полезного прошлого» СССР при Сталине. Он утверждает, что в период с 1930-х по 1950-е гг. руководство партии стремилось улучшить способность СССР мобилизовать население для индустриализации и подготовки к войне. Прослеживая серию изменений в официальных пропаган­дистских кампаниях в межвоенный период, Бранденбергер объясняет, как череда неуспешных начинаний и неудач привела СССР к объединению героев, мифов и легенд из дореволюционной российской истории во имя народной мобилизации. Сосредоточив внимание на коренном изменении курса от марксистского интерна­ционализма к русскому национализму, ученый исследует природу официального руссоцентризма внутри партийной элиты, его распространение через массовую культуру и общественный резонанс, который он вызвал в обществе в целом. Ана­лиз мобилизационной пропаганды, риторики и лозунгов сталинского руссоцен- тризма также иллюстрирует ключевую роль, которую этот переворот сыграл в формировании русской национальной идентичности в середине века.

Интересно отметить, как авторы П. Блитстейн и Д. Бранденбергер отлича­ются в своем анализе политики русификации СССР в 1930-е гг. Блиштейн пони­мает появление руссоцентризма как часть долгосрочных изменений в советской национальной политике, которая началась с быстрого одобрения этнографи­ческой дифференциации, прежде чем произошел переход к русификации в язы­ковой, школьной и культурной политике. Развивая идеи, заложенные в работах таких историков, как Ю. Слезкин, Ф. Хирш и Т Мартин, П. Блитстейн предпо­лагает, что эта национализация была широкой, единой, долгосрочной програм­мой административной централизации, которая по своей сути была направлена на расширение охвата современного государства. Д. Бранденбергер, напротив, рас­сматривает русификацию советской пропаганды и самопредставления как более условное развитие политики, связанное с политикой социальной мобилизации, а не с более институциональными контурами национальной политики. По мнению Бранденбергера, руссоцентризм в советской пропаганде и самопредставлении по своей сути не был связан с русификацией в языковой и образовательной политике и был гораздо более специфичной задачей, чем административные реформы, ко­торые Блитстейн и другие зарубежные авторы подробно описывают.

Заслуживает упоминания и связь между работами Блитстейна, Бранденбер- гера и Каплан. Каплан в своей статье утверждает, что декады, прославляющие нерусские республиканские культуры, свидетельствуют о неизменной привер­женности интернационализму и этнической дифференциации в советской наци­ональной политике в конце межвоенного периода. Ее работа хорошо согласуется с работой Блитштейна, поскольку он также считает, что СССР был способен со­хранять приверженность этническому разнообразию в период с 1936 по 1940 гг., несмотря на растущий приоритет, придаваемый русификации в других областях. По мнению Бранденбергера, декады в работе Каплан свидетельствуют о чем-то совершенно другом - о новой символической ориентализации нерусской культуры в СССР в период нарастающего руссоцентрического господства. Руссоцентризм, по мнению Бранденбергера, связывал сталинское государство и общество с доре­волюционными политическими, культурными и художественными достижениями русского народа и сводил вклад нерусских народов в советскую культуру к некому декоративному моменту (в данном случае к декадам), лишенному политической истории и самостоятельной траектории. Каким образом и может ли эта ориента- лизация быть совместимой с прославлением этнических различий, подчеркнутых Каплан и Блитштейном, является проблемой в послевоенные десятилетия.

Как преодолеть расстояние между исследованиями всего СССР, предприня­тыми Блитстейном, Бранденбергером и Каплан, и работами по отдельным народам Советского Союза? Ответ на данный вопрос остается сложной проблемой для изу­чения истории многонационального СССР. Статья Н.Н. Бурнашевой и В.Б. Игнать­евой о М.К. Аммосове предоставляет лишь одну возможность. Аммосов был одним из немногих нерусских партийных чиновников, которые находились за пределами своего региона в этот период, и его влияние на историю Казахстана особенно за­метно. Читатели сами решат, следует ли отдать должное Аммосову за разработку особого подхода к советскому региональному экономическому развитию в противо­вес центральному планированию, одобренному сталинским государством. И все же внимание Бурнашевой и Игнатьевой к известному человеку следует рассматривать как возможную модель для плодотворного исследования дружбы народов, которое учитывает особенности отдельных наций Советского Союза.