Множественность феминизма: синтезы локальности и универсальности

Полный текст

Множественность феминизма Женщины разных стран и культур объединялись, чтобы отстаивать свои права, по крайней мере, начиная с эпохи «первой волны» феминизма. В начале XX в. борьба за политические и социальные права, за мир и антимилитаризм объединила женщин всего мира. Современный феминизм - это один из результатов этой борьбы. Но что такое феминизм? Кто такие феминистки? Как мы понимаем феминизм вне национальных границ? В разных культурах? Через века? Эти вопросы ежедневно поднимаются активистками современного женского движения, исследователями, журналистами и обывателями. Кажется, что у всех участников обсуждения разные ответы и каждый ответ наполнен своим политическим и эмоциональным зарядом. Любые универсальные определения феминизма или того, что составляет феминистскую теорию, политическую стратегию и связанные с ней практики, проблематичны. Патриархальные отношения, против которых феминизм выступает, имеют разные конфигурации в зависимости от социального, экономического, культурного и политического контекста. Абсолютно очевидно, что контексты, в которых появляются и развиваются феминистские идеи, существенно различаются. Локальный опыт приводит к ситуативному знанию. Идеи, которые являются прогрессивными в одной социокультурной ситуации, могут быть регрессивными в другой. Следовательно, существуют разнообразные феминизмы - и речь идет о кардинально различных подходах к проблемам гендерного неравенства и связанным с ними стратегиям расширения и уравнивания политических, экономических, социальных и личных прав для женщин. В глобальном масштабе различия между феминистками возникают не только из источников их идей - светские или религиозные идеологии, философские концепции, сопротивление различным формам эксплуатации, политика идентичности, этническая принадлежность или понимание сексуальности, но также и из-за различного понимания того, что значит быть женщиной. При этом, как подчеркивают Елена Здравомыслова и Анна Темкина, «для феминизма к контексте глобализации характерно сочетание локальных действий с политикой кросс-культурной солидарности» [Здравомыслова, Темкина 2007:75]. То есть критическая позиция и стремление к социальной справедливости сближают феминисток, находящихся в разных социокультурных и политических системах. В данной работе мы рассматриваем современный феминизм во множестве синтезов локального и универсального знания. Разделение международного пространства после Второй мировой войны на капиталистический Первый мир, социалистический / коммунистический Второй мир и постколониальный Третий мир включало параллельное разделение между женщинами каждого из этих миров. Как справедливо подчеркивает Дженнифер Сухланд, «несмотря на попытки выйти за рамки ограничений мета-географии трех миров Холодной войны, многие ее симптомы остаются с нами и сегодня» [Suchland 2011:838]. Отталкиваясь от «мета-географии трех миров», в первой части работы мы анализируем концептуальные и политические разломы внутри условно глобального феминизма, связанные с гегемонией «западных» идей и ее критикой со стороны транснациональных и постколониальных феминисток. Во второй части работы представлены подходы к пониманию постсоциалистических трансформаций и локализации феминизма, и в частности к эволюции феминистских идей в постсоветской России. Критика «западного» феминизма и эволюция транснационального постколониального феминизма Международная иерархия, являющаяся продуктом «мета-географии трех миров», привела к разрыву между феминизмами Первого мира и Третьего миров. У этих феминизмов разные приоритеты: большинство феминисток Первого мира считают правовое равенство и репродуктивные права ключевыми феминистскими требованиями и целями борьбы, тогда как активистки Третьего мира выделяют колониализм и империализм как основные препятствия на пути продвижения прав женщин. Разногласия между феминизмами Первого и Третьего миров проявились еще в самом начале Десятилетия женщины ООН (1976-1985), направленного на решение проблемы низкого статуса женщин во всем мире, и особенно на первой (Мехико, 1975 г.) и второй (Копенгаген, 1980 г.) Всемирных конференциях по положению женщин [Moghadam 2015:57-58]. В 1980-е гг. эти разногласия усугублялись на фоне того, что большинство международных проектов в области развития в странах Третьего мира игнорировали интересы местных женщин. В частности, многие проекты исключали местные сообщества из процесса планирования развития и не принимали во внимание производительную роль женщин, а также их репродуктивные обязанности и потребности. В целом условно глобальную феминистскую теорию, то есть институционализированные идеи и доминантные дискурсивные шаблоны внутри широкой интеллектуальной парадигмы, во второй половине XX в. характеризовало представление об универсальности гендерной иерархии, которая не зависит от контекста. Превалировавшая гендерная асимметрия, предписывающая представительницам Первого и Третьего миров разные роли, лишала колониальные субъекты («субалтернов» [Spivak 2003]) возможности построения собственной позитивной идентичности. В 1990-е гг. конфликт между феминизмами Первого и Третьего миров постепенно трансформировался в конфликт между «западом и всеми остальными». Гада Махруз определяет «запад» как «политико-экономическую программу, которая формирует социальные структуры и властные отношения в расистском глобальном мире» [Mahrouse 2008:91]. Данное определение строится на диспозиционном и реляционном понимании власти, то есть характеризует власть «запада» как возможность, способность и потенциал, который может быть реализован (а может остаться и нереализованным) только в процессе социальных отношений. В модернистской/колониальной неолиберальной модели развития1, где «запад» позиционирует себя инициатором всех социальных отношений, «все остальные» должны пассивно признавать его нормативную гегемонию. Индерпал Гревал и Карен Каплан, основательницы транснациональной феминистической культурологии, утверждают, что эта модель упрощает сложные и многослойные социальные отношения до простейшей бинарной конструкции «центр-периферия», лишает субъектности подчиненные группы (бывший Третий мир), а также игнорирует динамику власти внутри каждой стороны бинарной модели (как внутри бывшего Первого мира, так и внутри бывшего Третьего мира) [Grewal, Kaplan 1994:9]. В результате, несмотря на лучшие намерения «западных» феминисток, их теории и выстроенные на основе этих теорий активистские стратегии исходят из позиции «цивилизованные мы / варварские они». Критики «западного» феминизма противопоставляют ему транснациональный постколониальный феминизм, который - как теория и мобилизационная стратегия - объединяет женщин Глобального Юга и цветных женщин Глобального Севера [Grewal, Kaplan 1994; Grewal 1998; Mohanty 2003; Conway 2017]. Транснациональная феминистская теория утверждает, что «западные» модели феминизма игнорируют значимые различия между женщинами на местном и глобальном уровнях, представляя белых обеспеченных женщин Глобального Севера как спасительниц их обездоленных «сестер». Как суммирует Лорен Б. Уилкокс, «неотъемлемого и единого для всех женщин женского опыта не существует», поэтому теоретические конструкции, которые обобщают жизни всех женщин, «универсализируют опыт каждой конкретной женщины и воспроизводят иерархические властные отношения» [Wilcox 2015:42]. В последние несколько десятилетий транснациональное феминистское движение набирает силу. Социолог и исследовательница международного феминистского движения Валентайн М. Могхадам утверждает, что динамичное развитие транснационального феминистского активизма после принятия так называемой «Пекинской декларации»[4] в 1995 г. является результатом глобализации и усиливается вследствие быстрого прогресса в области информационных и коммуникационных технологий. Она характеризует существующие транснациональные феминистские сети как «подвижные и неиерархические структуры, охватывающие локальные и глобальные пространства» и вносящие серьезный вклад в «глобальное гражданское общество», сочетая утопические и прагматические подходы и ориентации [Moghadam 2015:56]. Сегодня объектом критики транснационального феминизма становится не только универсализирующий «западный» феминизм как таковой, но и различные формы и сочетания религиозного, милитаризированного и рыночного (неолиберального) фундаментализма, господствующие в разных частях мира. В этом контексте важной частью феминистской теории становится глубокий анализ национального государства и насилия, совершаемого от его имени. Феминизмы на постсоветском пространстве Многие современные исследователи распространяют логику конфликта между феминизмами Первого и Третьего миров на эволюцию феминизма в бывшем Втором мире. Например, гендерная исследовательница Саша Талавер в предисловии к альманаху «Феминистский самиздат. 40 лет спустя» утверждает, что Второй мир был исключен «из современной феминистской теории и женской истории как эпистемологически продуктивная перспектива» вследствие «проигранной» Холодной войны [Талавер 2020:16]. В период институционализации гендерных исследований и расцвета феминистского движения на постсоветском пространстве в 1990-е гг. «российский (теоретический) дискурс становился открытым, он находился в состоянии освоения, впитывания, перевода множества социальных теорий самого разнообразного происхождения» [Здравомыслова, Темкина 2007:83]. При этом «импортированные» концепции рассматривались как наиболее теоретически и стратегически значимые и постепенно вытесняли и локальное знание, и локальную память [Талавер 2020:16]. Кроме того, постсоветские гендерные исследования развивались «не как ответ на „мужской шовинизм и сексизм“, а как реакция на унификацию половых различий, характерную для советской идеологии» [Пушкарева 2010:58]. Во многом процессу их развития и институционализации мешал господствующий и в науке, и в общественной дискуссии миф о «решенном женском вопросе» в Советском Союзе [Пухова 1989; Поленина 1990]. Согласно этому мифу, социально-экономическая политика и идеология Советского Союза были по умолчанию феминистическими и не только способствовали расширению прав и возможностей советских женщин, но и обеспечили гармоничное развитие постсоветских женщин [Юкина 2011:30-31]. Таким образом, постсоветским женщинам, с одной стороны, предлагается начать осмыслять себя через «западный» феминизм, потому что социалистическая модель равноправия обнулилась, а с другой - отказаться от не просто «западного» феминизма, а от феминистического дискурса в целом как от ненужного и в некоторых случаях даже опасного. Наследие же советского феминизма - как раннего, так и позднего - предано забвению или обесценено. В работах деколониального философа и феминистской исследовательницы Мадины Тлостановой процесс переосмысления интеллектуального и идеологического феминистского наследия Второго мира предстает с другой стороны: «Россия - это империя - двуликий Янус, одно „лицо“ которого всегда было повернуто к Западным капиталистическим империям (и во времена царской России, и в СССР, и тем более сегодня), а совсем другое лицо глядело и глядит на российские колонии, бывшие колонии и многочисленных сателлитов» [Тлостанова 2004:40]. М. Тлостанова называет Россию «парадигматической империей второго класса», поясняя, что Россия всегда «находилась в состоянии глобальной колониальности по отношению к Западу», и эта колониальность проявляется наиболее отчетливо во всех сферах производства и передачи знания [Tlostanova 2011]. При этом Россия, по ее мнению, «проецирует собственные комплексы неполноценности на свои колонии». Таким образом, Россия является одновременно и объектом, и субъектом колониализма. Следовательно, «постсоциалистическая и постсоветская гендерная перспектива усложняет дихотомическую схему „цветные женщины против западных феминисток“, поскольку она имеет дело с дополнительными концепциями и более сложной логикой, которые нельзя найти в отношениях между бывшим Первым и бывшим Третьим мирами» [Tlostanova 2011]. В одной из своих последних по времени работ М. Тлостанова подчеркивает, что «сложное пересечение постсоциализма и постколониализма нуждается в собственном дискурсе и собственной критической оптике». Она рассматривает постколониальность «как некий человеческий удел, как экзистенциальную ситуацию тех, кто родился на темной стороне модерности и, увы, не имеет возможности развоплотить свое (пост)колониальное состояние» [Тлостанова 2020]. Выделяя деколониальность в отдельную аналитическую категорию, она утверждает, что «простое описание постколониального удела или анализ его сегодняшних последствий в определенном пространстве должны вести к следующему шагу, целью которого является деколонизация мышления, бытия, восприятия, гендера, памяти». Эту логику можно экстраполировать и на развитие постсоветских феминистских теорий, политических стратегий и практик. Постсоветские, и в том числе российские, феминистки должны не только признать локальную (пост)колониальность, но и осознанно деколонизировать производство и передачу постсоветского феминистского знания. Заключение. Синтезы локальности и универсальности Феминизма в единственном числе не существует. Феминистская теория и практика давно распались на часто противоречащие друг другу множества. Сегодняшний условно глобальный феминизм - это клубок онтологических, эпистемологических, политических и этических противоречий. Универсальной остается только проблема, которая вдохновляет феминистское движение на протяжении многих десятилетий - это несправедливость гендерного неравенства. Поэтому потребность в развитии локальных и транслокальных феминизмов остается. В частности, исследователи, эксперты, журналисты, активисты и представители международных организаций обращают внимание на устойчивое и нормализованное гендерное неравенство в России. В этом контексте дискуссия о российских феминизмах как никогда актуальна. Критически переосмысляя как собственное прошлое и настоящее, так и опыт «западного» и транснационального феминистских движений, российское общество должно локализовать феминизм, признать потенциал женщин и стремиться к искоренению гендерного неравенства во всех его проявлениях.

Об авторах

Анна Вячеславовна Кутелева

Автор, ответственный за переписку.
Email: akuteleva@hse.ru
ORCID iD: 0000-0001-7805-1607

доктор политических наук, научный сотрудник факультета мировой экономики и мировой политики

Список литературы