Конец эпохи глобализации: причины и последствия

Полный текст

Поезд, сошедший с рельсов Почему та форма глобализации, в которой мы живем сегодня, заканчивается и каковы последствия этого? Следуя логике рассуждений Ивана Крастева (Ivan Krastev) [10] и Зигмунта Баумана (Zygmunt Bauman) [5], автор приходит к выводу, что налицо окончание эпохи глобализации в том понимании, которое было принято в последние несколько десятилетий, и наступление дезинтеграции того, что мы называем глобальным порядком. Все мы чувствуем наступление хаоса, наступление принципиально другого мира. В этом мире нормы международного права перестают определять межгосударственные отношения, меняются отношения внутри и между государствами, создаются новые блоки. Создаются мало- или совсем неуправляемые ситуации с точки зрения национальных государств. Все правительства национальных государств сталкиваются с проблемой управления, governability. Все функции государства стали реализовываться гораздо сложнее: собирание налогов, поддержание социального баланса, интеграция мигрантов, диалог с гражданским обществом и опорой государства - средним классом - задачи остались теми же, но прежние способы их достижения больше не работают. В поисках объяснения этого феномена можно следовать различными путями. Первый подход предложил известный европейский политолог Иван Крастев, второй - макросоциолог Зигмунт Бауман. По Крастеву, проблема происходит от того, что после кризиса Великой депрессии все поверили в ведущую роль государства в регулировании экономики. Но в 60-е гг. ХХ в. государство перестало справляться с этой задачей, и кейнсианский подход использования государства в регулировании рынка ушел на второй план. На передний план тогда выдвинулись сторонники либерального подхода, для которых рынок был и целью, и средством, альфой и омегой. Потом либерализм переродился и стал карикатурой на самое себя. Милтон Фридман (Milton Freidman) [8; 9], который был удостоен Нобелевской премии по экономике «за достижения в области анализа потребления, истории денежного обращения и разработки монетарной теории, а также за практический показ сложности политики экономической стабилизации» задал парадигму, которая стала доминировать в способе осмысления экономики во всем мире. Но эта парадигма произвела потрясающий эффект, способствовав превращению гражданина в потребителя. Такое превращение индивидуума из политического гражданина с локальной повесткой и пониманием общественного блага в потребителя, который в своем поведении руководствуется идеей экономической целесообразности, минимизирует издержки и максимизирует социальную прибыль, стало законом, который работал до кризиса 2008 г. В результате кризиса все распалось. Рынок стал не способен удержать глобальную экономическую систему. Мало того, что это произошло на Западе, но и в Китае, и в Юго-Восточной Азии. И в результате этого, по мнению Ивана Крастева, глобальный кризис стал кризисом не только экономическим, но и идейным: мы перестали верить и в силу рынка, и в силу государства, и во Фридмана, и в Кейнса. Такой кризис тотального недоверия всем привычным основаниям социального бытия - огромный удар по мировосприятию западного человека. Запад держится на определенном уровне доверия институтам. Человек доверял государству, но более не может. Он доверял банкам - банки его обманули. Он перестает доверять стержням этой системы. Та чудовищная избирательная кампания по выборам президента США, эта полемика между Х. Клинтон и Д. Трампом - не что иное как последствия конца глобализации. По исследованиям 2012 г., около 11% представителей американского среднего класса потеряло свой статус, утратив порядка 40% своего благосостояния. Россияне пережили слом основ общественного устройства и шок от потери социального и экономического положения еще в 90-е гг., но для западного общества, привыкшего к гораздо большей стабильности и благополучию, этот шок грозит сущностными переменами. Начинается борьба за выживание не на национальном и региональном уровне, а на уровне индивидуума. Западное общество перестает быть обществом гарантированного выживания, а значит, обществом постмодерным. Это разрушает все социальные сети и политику как таковую. Человек политический интенционален вовне, он проявляет себя, он демонстрирует политическое поведение, идет на выборы, он верит в то, что его интересы будут услышаны и защищены. Сейчас это разрушается. Второй способ объяснить, почему поезд глобализации сошел с рельсов - представления макросоциолога Зигмунда Баумана о современном состоянии общества как Interregnum, где парадигмы старого уже не работают, а парадигмы нового еще не сформулированы. Любое междуцарствие и отсутствие правил игры означают хаос. Можно согласиться с другим макросоциологом Майклом Манном (Michael Mann) - историческим макросоциологом, представителем неовеберианской школы социально-политических исследований, известным своими работами о государстве. Его теория основана на том, что большинство индустриальных национальных государств осуществляет управление с помощью инфраструктурной власти [11], которой граждане подчиняются не в силу принуждения, а добровольно в силу осознания выгод и удобств, которые она несет. По Манну, «инфраструктурная власть - это институциональная возможность... коллективная власть, „власть сквозь“ общество, координирующее общественную жизнь через государственную инфраструктуру. Государство определяется как совокупность центральных и радиальных институтов, проникающих через его территорию» [11]. Но сейчас инфраструктурной власти приходит конец. Куда идет сила? На основе анализа этих двух подходов можно прийти к выводу, что центральной проблемой становится проблема новых оснований для управления и государством, и регионом, и глобальным порядком. И этим основанием опять становится сила. Но что есть сила в новых условиях, каковы ее источники и кто и каким образом может ее использовать? В отсутствии силы и государство, и рынок теряют свой смысл. Гарвардский ученый турецкого происхождения Дани Родрик (Dani Rodrik) [14] предложил интересный взгляд, утверждая разрыв между силой и политикой, порождающий кризис управляемости системой на национальном и глобальном уровне. Джонатан Нитцан (Jonathan Nitzan), автор книги «Capital As Power: A Study of Order and Creorder» [13], фокусирует внимание на природе капитала при капитализме и предлагает альтернативный марксистской и неоклассической экономике взгляд на этот вопрос. Капитал рассматривается им как количественная оценка силы, а сила понимается неклассически - как способность заставить следовать интересам субъекта влияния, а как способность оказать влияние для добровольного подчинения. Дани Родрик утверждает, что в настоящее время мы наблюдаем передвижение силы в глобальном масштабе. В географическом измерении это сдвиг силы от глобального Севера к глобальному Югу, от развитых стран Европы и Америки в сторону Юго-Восточной Азии. Помимо географического измерения есть и функциональное: силы вымываются из национального государства, происходит сдвиг локуса силы (shift of locus). Наличие центра без силы - ключевой момент управления системой на любом уровне сегодня. Французский социолог Мойзес Наим (Moises Naim), автор книги «Конец власти» [12], предложил емкую формулировку: мы живем во время, когда власть/силу легко обрести, сложно применить и еще сложнее удержать. Причины этому, по М. Наиму, - это «революция множества», то есть поливариантность всего; «революция мобильности», то есть подвижность всего, «революция ментальности», когда коллективные ценности уступают место индивидуальным. В этих условиях даже маленькая неинституциализированная группа может мгновенно приобрести глобальное влияние или существенным образом изменить способ существования того или иного государства. Превратности постглобального суверенитета В условиях размывания силы политический центр, лишенный ее, старается эту отсутствующую силу манифестировать, что влечет рост авторитарных тенденций. Сравнительный анализ десятка стран показал, что в последнее время независимо от географии расположения страны и ее политического режима, ее власти начинают принимать сходные управленческие решения. Вне зависимости от уровня демократического развития начинается политическая конвергенция методов управления. Это принципиально меняет понимание суверенитета. Классическое понимание суверенитета неразрывно связано с наличием контроля, суверенитет как независимое от каких-либо сил, обстоятельств и лиц верховенство. Это суверенитет в понимании XIX в., когда, обладая силой, политический субъект обладает всей полнотой возможностей поступать по своему усмотрению. Однако «глобализация не только меняет социоэкономическую и политическую картину мира, но и трансформирует внутреннюю сущность суверенитета, изымая у государства функции организации и управления физическим пространством. Речь идет о формировании новых подходов и центров управления, возникновении новых средоточий экономической власти и могущества, легитимной глобальной интервенции» [4. С. 101]. Но в условиях повсеместного распространения навязанных стандартов доминирующей рациональности (external standards of rationality) речь идет о постглобальном суверенитете, который принимает внешние стандарты рационализации своего поведения. Встает вопрос о потенциале политической субъектности, понимаемой как совокупность самоосознания, самодетерминации и самопроектирования политической общности в условиях глобального мира и способности ее продуцировать (в противовес стратегии заимствования субъектности) [3]. Если сила лежит вне границ национальных государств, то существует два варианта укрепления национального суверенитета: сохранение его с опорой на военную мощь (стратегия В. Путина) или глобальная гегемония посредством подписания глобальных международных торговых договоров (стратегия Б. Обамы). Какая из стратегий сможет быть реализована и окажется эффективной - вопрос открытый. Страх как политическая категория Перспектива применения военной мощи в ответ на внешнюю угрозу стала гораздо более осязаемой в последние несколько лет. В серии передач канала Al Jazeera «Contemporary Fear» убедительно показано, что в условиях глобальной неопределенности, отсутствия власти, тотального недоверия институтам страх становится одной из ведущих эмоций современного человека. Страх не только как психологическая, но и экономическая и политическая категория бытия становится доминирующим фактором глобального масштаба в международных экономических и политических отношениях. Психологи определяют причины возникновения страха на индивидуальном уровне: чувство одиночества, отверженности, подавленности, угрозы самоуважению, ощущение собственной неадекватности. Быстроразвивающийся и технически, материально и идейно стремительно обновляющийся современный мир создает условия для развития таких чувств как у индивидуума, так и на уровне целых обществ. Если кратковременный страх может послужить импульсом к объединению и защитной реакции общества, то длительный диффузный страх перерастает в состояние тревоги, подавленности, что выливается в социальную стагнацию. З. Бауман видит в качестве последствий этого формирование текучего, плавающего общества (liquid society), которое отличает от премодернистского и постмодернистского общества отсутствие твердого стержня. В таком обществе идентичность является функцией рыночных отношений. В отличие от обществ с твердым культурным ядром, которые осознают свое место в наличной социальной структуре, плавающее общество порождает текучий страх (liquid fear) [6]. Источник и направленность этого страха не ясны. В этих условиях общество начинает искать более или менее определенного врага и делать попытки вернуться в стабильное прошлое, отсюда резкий рост правого популизма по всему миру. Эта социальная наивность оказывается оправданной, потому что истоки и рычаги этого страха идентифицировать невозможно. Индивидуумы ощущают хрупкость личной ситуации, общества - хрупкость ситуации своей страны и всего мира в целом. Популизм также проявляется, во-первых, в недоверии элитам, а во-вторых, в кризисе нормативной составляющей общественной системы. Людям кажется, что при перевороте способа мышления и нормативной системы они приобретут новое качество жизни. В-третьих, проявлением популизма является идея нового мира, которая привлекает в ИГИЛ (запрещена в России) множество сторонников. Идея нового мира как альтернативы существующему несправедливому порядку всегда была сильной идеологией, которой сложно противостоять. Все эти столь разные проявления популизма объединяет то, что они отрицают рациональные способы поведения и отвергают объективность наличной ситуации. Это мягкая революция, и она уже началась. Во многих странах мира популизм левый и правый, религиозный и секулярный проявляется в разных формах: в форме ИГИЛ, Брексита или победы Д. Трампа и социального бунта против вашингтонских элит, во Франции он проявляется как исламофобия, в Польше - как возврат к крайне традиционалистскому обществу. Таким образом, популизм во всем его многообразии - единственная идеология, которая адекватно отвечает на проблему страха. Потому что в условиях страха популизм предлагает смести все то, что страшит в современном мире, и вернуться к золотому веку в прошлом, к корням, истокам, простым мыслям и простым рецептам. Есть ли альтернатива? / Нет модели, есть процесс Безусловно, глобальные процессы будут продолжаться, но они будут продолжаться в русле интернационализации. Общение в социальных сетях, движение информации и капиталов поверх национальных границ будет продолжаться и даже расти. Но в то же время глобализация пойдет по пути регионализации, а попытка удержать определенные рычаги силы будет проходить на региональном уровне. Примерами этой тенденции становятся региональные проекты «Один пояс - один путь», Евразийский экономический союз, НАТО, дискуссия между США и ЕС об общем рынке в формате Трансатлантического партнерства. Регионализация будет приводить к вторичному расслоению международных отношений. Какова же модель будущего социально-экономического порядка? Такой модели нет, но есть процесс. Это видно на примере успешного развития Китая, где не существует как таковой определенной экономической модели, а есть процесс, сочетающий в себе государственный контроль и неолиберальный рынок. Вот это сочетание экономического либерализма и жесткого госуправления в политической сфере стало основой успеха Юго-Восточной Азии. Надо верить не только в Кейнса или во Фридмана, а и в Кейнса, и во Фридмана, и в национальную основу, которая отражает политическую и историческую культуру данного общества. Таким образом, перспектива успешного развития открывается только перед теми обществами, которые сохранят силу, политическую субъектность и государственную управляемость, остальные же обречены на еще большие трудности. И границы этого раскола будут проходить не по привычной линии глобального Запада и глобального не-Запада, а совсем по другим основаниям. Новые региональные группировки будут закладывать новые правила игры, и в этом смысле это означает конец глобализации. Глобализация, которая привела к унификации норм, достигла своего предела, грядет новое расслоение мира, в том числе и по нормативному основанию. Примером этому становится разница подходов (языке, целях, задачах, способах их реализации), заложенных в Азиатский инфраструктурный банк, с одной стороны, и МФВ и Всемирный банк, с другой. В перспективе есть определенная надежда, что эти региональные блоки и их нормативные проекты создадут ситуацию конкуренции, которая даст новый толчок глобализации и бурному росту и развитию через несколько десятилетий (если ссылаться на И. Валлерстайна). Годы до этого мир будет жить в условиях неопределенности и текучей современности. Исходя из сказанного можно утверждать важность институтов, которые обеспечат сильное государство. Это означает потерю определенного уровня свобод. Этот процесс (не модель) развития закладывает ограничение демократических свобод. Процесс этот носит глобальный характер, так как во всем мире ценности свободы входят в противоречие с широко понимаемыми ценностями безопасности. Россия: двадцать лет в условиях аномии и глобальной неопределенности Эти процессы осмысляются социальными философами на Западе как новые, в то же время российское общество живет в условиях не до конца сформировавшейся идентичности, личной и общественной нестабильности, низкого уровня межличностного доверия и недоверия к институтам, а также ценностной аномии уже третий десяток лет. В этом смысле россияне и жители постсоветского пространства имеют определенное конкурентное преимущество, выработав определенные стратегии выживания. И если с экономической точки зрения локус силы в России сдвинулся, то военно-политическая мощь, амбиции регионального лидера и политическая субъектность, свобода от внешних стандартов рациональности позволяют России претендовать на место среди стран, которые окажутся в роли локомотивов региональных блоков и авторов альтернативной нормативной системы. России важно успеть преодолеть имеющую место текучесть, не свалиться в радикализм и популизм и выступить с инициативами для всего Евразийского макрорегиона и эффективно конкурировать в гонке интеграций с растущим Китаем и слабеющим Евросоюзом.

Об авторах

Петр Дуткевич

Карлтоновский университет

Email: Piotr.Dutkiewicz@carleton.ca
C679 Леб, Оттава, Канада

Дарья Борисовна Казаринова

Российский университет дружбы народов

Email: kazarinova_db@rudn.university
ул. Миклухо-Маклая, 10/2, Москва, Россия, 117198

Список литературы