Цифровое «расщепление» повседневности

Полный текст

Введение

Дигитальность современного мира символизирует собой существенные отличия образа жизни нынешнего поколения. «Цифровое общество – как считают исследователи – действительно представляет собой специфическую модель отношений» [1. C. 544]. Компьютерно-опосредованное поведение свидетельствует о масштабной технологической трансформации опыта повседневного существования. Однако данность повседневности, как известно, обладает статусом «первопорядковой», «верховной реальности» [2]. Социокультурные образцы групповой жизни, непосредственные физические взаимодействия и необходимость «поладить с субъективно определяемым окружением» выступают жизненно важными ее составляющими. Вместе с тем цифровая среда, сузив зону непосредственных межличностных контактов, меняет привычные практики и наработанные стереотипы. Привязав индивида к компьютеру, задав своеобразный тип существования «лицом в экран», она помещает его в зону своеобразного цифрового отчуждения, что обуславливает и «пересборку» самого концепта повседневность, и потребность его философского осмысления в ситуации «the digital».

Смещение осей цифрового существования

Цифровая энвайроментальная среда сделала доступной онлайновую проекцию разнообразных сфер жизни. В объем понятия «цифровое» включены все имеющиеся в онлайн формате информационно-коммуникативные технологии, связанные с электронными вычислениями и преобразованием данных: соцсети, гаджеты, онлайн-сервисы, сайты, программы дистантного обучения, онлайн-общение, развлечения, чат-боты, онлайн игры, онлайн покупки и пр. Иными словами, цифровая реальность вбирает в себя совокупность созданных с помощью высоких технологий информационных феноменов, обеспечивающих новые формы жизнедеятельности. Доступ к Сети и взаимодействия индивида с интернет-ресурсами предстают базовыми характеристиками  современного существования. А сбой Сети порождает острые проблемы  и в жизнедеятельности отдельного индивида, и в жизнеспособности социального организма в целом.

Дигитальный мир отчетливо обнаруживает тенденцию «сращенности» когнитивного потенциала человека с интеллектуальными устройствами.  Причем в интерфейсе «субъект – гаджет» человеку отведена пассивная роль, активная роль принадлежит гаджету со встроенной навигацией действий, диктующих ответную реакцию. Интеллектуальные устройства, обеспечивая «интеллектуальную поддержку», производят эффект замещения собственных усилий индивида алгоритмизированными решениями.

При встрече индивида и цифровых технологий наблюдается изменение конфигураций рациональности. Онлайн ресурсы, предоставляя ускоренный поиск в обход офлайновых практик, способствуют тому, что контент Сети выдается за результат собственных интеллектуальных усилий, тем самым значительно сужая сферу понимания и смыслообразования. Индивид, перекладывая на компьютер огромную часть когнитивных функции, тем самым отменяет их актуальное использование. Субъект опирается на алгоритмизированные шаблоны возможностей. Рациональность, направленная на адекватное вписывание в мир и целедостижение, в цифровой перспективе несет собой тенденцию «сращенности» когнитивного потенциала человека с алгоритмами интеллектуальных устройств. В ней есть риски того, что авторы называют «макдональдизацией» как «глобальном распространении дегуманизированного ничто» [3. С. 10]. Еще в конце XXв. известный науковед М.К. Петров предостерегал, что технологии «изыскивают способы разгрузки человека от обязанности думать, выбирать, решать и отвечать за свои поступки» [4. C. 31]. Симуляции и имитации, производимые цифровыми технологиями, формируют такой тип мировосприятия, который детерминируется потреблением созданных квази-событий. Задача по их осмыслению оттесняется на периферию, замещаясь обилием информационных месседжей. Обусловленный сёрфингом по Сети тип виртуальной рациональности все более заявляет о своем доминировании.

Смещение осей цифрового существования подтверждается установкой на медиамногозадачность [5] и мультизадачность [6], которые демонстрируют сопряжение различных режимов деятельности (например, досуговой и профессиональной). Мультизадачность основывается на совмещении нескольких функций, на готовности субъектов к одновременному участию в различных видах деятельности, способности «пропускать через себя» разнонаправленные информационные потоки [7]. Российские исследователи отмечают, что «если в зарубежных источниках многозадачность понимается как режим работы с множеством отвлекающих факторов, то в отечественных – как способность человека выполнять несколько операций одновременно»  [8. C. 197]. Причем в контексте критического отношения «к мифу о многозадачности» подчеркивается негативное влияние данного режима на когнитивную сферу личности, его тормозящее воздействие на развитие «осмысляющего мышления».

В этой связи примечательна ремарка А. Пан, замечающая, что такое беспорядочное, постоянно отвлекающееся мышление в отличие от продуктивной интеллектуальной деятельности, требующей сосредоточенности и невосприимчивости к внешним раздражителям, получило в восточной философии название «обезьяний ум» [9. C. 74]. А уничтожающая метафора: синдром “цифровой обезьяны” в свою очередь подтверждает негативную оценку  многозадачности. И тем не менее, в пользу многозадачности свидетельствуют ресурсы обогащенной цифровой среды, а также особенности современного «сетевого поколения».

Но если многозадачность воспринимать позитивно, то при этом необходимо сохранять как умение управлять вниманием, так и вовлеченность в действие. Когнитивный самоконтроль, сосредоточенность на основной задаче – маркеры полезной многозадачности. Многообразные инфо-взаимодействия, свободные от материально-физической локализации и материально-вещественных артефактов, по мнению исследователей, представляют собой новую практику для ЦНС человека, изменяющую паттерны активации мозга и имеющую в том числе и положительные особенности [10].

 Осмысление техносимбиоза человека и интеллектуальных систем указывает не только на гипервзаимозависимость и сращенность, но, как считает А. Кларк, на «электронные расширения возможностей мозга». По его мнению, биологический мозг человека в самом фундаментальном смысле является неполной когнитивной системой. Внешние, небиологические элементы обеспечивают дополнительные возможности и вносят вклад к нашему  пониманию того, кто мы есть, где мы находимся, что мы можем сделать  [11. P. 137]. Биологический мозг и организм человека учатся зависеть  от Интернета, пронизавшего мир повседневных взаимодействий.

Фактом является то, что сдвиги, произошедшие в цифровой повседневности, подчинены максиме – «данные решают все», в том числе определяют и ценность человека в зависимости от количества фолловеров и лайков, присвоенных баллов, индексов, квартелей и иных показателей. Статус Big Datа, превзойдя рамки количественных статистических отчетов, присвоил себе функции регулирования и контроля, став трендом современности. При этом  к дестабилизирующему потенциалу решений, основывающихся исключительно на Больших данных, трудно применим набор законодательных  практик.

Ученые подчеркивают, что цифровая онтология – это, по сути, корпус организованных данных, обладающих множеством формальных свойств,  которые, прячась за цифру, принимают различную форму: текстовую,  визуальную, звуковую. Не случайно Юк Хуэй назвал свою книгу «О существовании цифровых объектов» [12]. Цифровая онтология задает не только новые векторы поисково-познавательной деятельности и типы познавательных практик, но и обнажает проблему алгоритмической ответственности, острота которой обусловлена рядом факторов. Имеется в виду, не только  автоматизированность алгоритмических процессов, происходящих при  минимальном участии человека или вовсе без него, но также и непрозрачность ИИ, функционирование которого подчас представляет собой «черный ящик» [13. C. 41]. Проблема алгоритмической ответственности связана и с позицией самих разработчиков, т.е. индивидуальных и корпоративных субъектов, которые предоставляют услуги с помощью алгоритмов [14. С. 176] и, соответственно, могут заложить в них как свои предпочтения, так и интересы  курирующих их заказчиков. Исходя их этого представляется очевидным, что супертехнологические новации невозможно наделить статусом самоценности вне философского осмысления негативных последствий их внедрения.

«Самопонятность» традиционных повседневных регуляций

Говоря о характерных для доцифровой эпохи особенностях, следует подчеркнуть, что, во-первых, традиционная модель повседневно-обыденных практик отличается обладающим привычным постоянством целеполаганием, вращающимся вокруг насущных потребностей. Во-вторых, укоренившиеся  в обыденной жизни стереотипы, традиции, образцы жизненных практик характеризуются слабо отрефлексированными схемами мышления и действия. Как считал М. Петров, здесь значимы все основанные на привычке навыки, все виды автоматизмов. Важна сопричастность ориентации на сохранение целостности, «самодовлеющая связь стабильности» [4. С. 42]. В-третьих, важно подчеркнуть, что реальность повседневного существования оценивается как «первопорядковая», наделенная статусом «верховной реальности» [2].  Ее «архитектонике», вбирающей в себя режимы трудовой деятельности, отдыха, свободного общения, свойственны элементарные, но завершенные смысловые единства. Транслируются принятые регуляции, которые оказывают «нормативное давление» и определяют программы ближайших  действий. В этом суть "самопонятности" обыденной рациональности, опирающейся на готовые образцы, устоявшиеся правила, набор типичных приоритетов. Г. Гарфинкель отмечал важность описания той жизни, которой люди «на самом деле живут: имеют таких детей, каких имеют, испытывают какие-то чувства и над чем-то размышляют, вступают в такие отношения, в которые в действительности вступают» [15. С. 42].

Из этого следует, что носитель повседневных практик не настроен на интенсивные преобразования, его активность направлена на «хабитуализацию», оповседневнивание рациональности. И хотя дискурс повседневности состоит из разнородных фрагментов, а мысль опирается на явления, логикой  не охваты­ваемые (предрассудки, предзнаменования, приметы), особое внимание уделяется наиболее эффективным способам прагматического поведения. Вехи политической жизни для обывателя наделяются значением лишь в их связи с отношением к событиям частной жизни. Причем до появления цифровых инструментов приватное пространство не подлежало столь интенсивному самоопубликованию и саморекламированию. «Серая зона» повседневности, равно как и сравнение повседневности с миром «нор и складок» – выразительные метафоры, подчеркивающие, что приватная жизнь по природе своей закрыта. И вопрос, стоит ли искать утонченных смыслообразований  в максимах повседневности, утвердительного ответа не получает.

В книге «Представление себя другим в повседневной жизни» И. Гофман показывает, что первоначальным является произвольное самовыражение, посредством которого люди «выдают себя» на житейской сцене. Затем внимание переключается на смысловые рамки ситуаций [16]. Впоследствии акцент переносится на нередуцируемые структуры взаимодействий, которые предположительно обеспечивают разные смысловые наполнения событий повседневности. В целях нашего анализа особый интерес представляют примеры, которые приводит И. Гофман, ссылаясь на освещение событий в вечерних  теленовостях. «Дело не просто в том, пишет автор, что телепрограмма должна поддерживать свою собственную версию трактовки событий, не расходящуюся с правительственными постановлениями и учитывающую другие точки зрения, и не в том, что некоторые из событий могли происходить именно так, чтобы появилась возможность произвести их запись. Вопрос в том, что сами записи собираются и организуются в соответствии со специфическими задачами и целями шоу-производства» [16. С. 555]. Часть звукозаписей заимствуется из фильмотеки, а готовая картина содержит кадры, отснятые в разное время и в разных местах, включает заранее подготовленные эпизоды. Более того, монтажеры отснятого материала обязаны использовать некоторые кадры без указания времени и места. Отбор и редактирование осуществляет группа компетентных лиц в центральном офисе информационный взрыв  может увлечь слушателей и зрителей [16. С. 585]. Эти выводы соотносимы  с современными практиками управления информацией, ведущими к имитации и симуляции событий. Причем «фактчекинг» как практика верификации реальных событий, в условиях конкурирующих запросов и информационного хаоса оказывается беспомощным.

Таким образом, фокусировка на «человеке повседневности» указывает на индивида как «производное от социального порядка» с ожидаемым сходным опытом. Смысловые регуляции «вращаются в воронке обыденности», перетасовывая и присваивая базовые репрезентации типического. Однако есть  исследователи, которые не отказывают практикам повседневности в импровизации, «уловках», «процедурах повседневной изобретательности». Так,  М. де Серто уверен, что паттерны повседневной рациональности содержат в себе некую креативность, нарушающую ритм повторений типического [17]. В целом же типичные регуляции повседневности демонстрируют неприятие нового и даже активное его подавление из-за угрозы отклонения от привычного. В отличие от этого произошедший цифровой поворот ориентирует  на постоянное обновление, требует активного перехода к новым «навыко- образующим формам», нуждающимся в психологической перестройке. Тем самым фиксируется несовместимость традиционной модели повседневного существования, настроенной на рутинность, и запросов цифровой реальности, требующей быстрого обновления цифровых компетенций человека как субъекта, достроенного технологиями.

Цифровая и «пре-цифровая» повседневность:  конфликтная перспектива

Обусловленное масштабным цифровым сдвигом напряженное сосуществование «пре-цифровой» и цифровой повседневности проявляется во многих аспектах. Во-первых, если развитие цифровых технологий ведет к расширению практик повседневности, то погружение в серфинг по Сети чревато возникновением многообразных видов зависимостей. Во-вторых, если паттерны повседневного существования традиционной повседневности требуют непосредственно физического участия человека в событиях собственной жизни, то дигитализация переносит самореализацию его деятельных способностей в Сеть. В-третьих, если традиционная модель повседневно-обыденных регуляций сопряжена с наличием границ, то Интернет, выполняя функции иллюзорного их преодоления, предлагает своеобразную открытость не только информационного пространства, но и приватной жизни людей, тем самым усиливая цифровой контроль в так называемом «обществе слежки». И, наконец, если традиционно «мы-отношения», как правило, осуществлялись «глаза в глаза», то тип цифровой коммуникации ограничивает потребность в реальных физических контактах и взаимодействиях. Это серьезный вызов жизненным практикам, и как показывают исследователи, «внедрение в социальную и культурную жизнь цифровых платформ уже привело к более чем объемному комплексу проблем и конфликтов как в сфере IT, так и в построении межличностного взаимодействия в цифровом пространстве» [1. С. 545].  И поскольку цифровая среда присваивает себе статус самостоятельной реальности, она вторгается в приватную жизнь и оказывает экспансивное воздействие на все, что происходит «в офлайновой среде» [18. С. 97].

В силу этого современную ситуацию именуют гибридной, требующей противоречивого сочленения физической и цифровой сред и, как пример, удвоения документооборота в цифровом и бумажном форматах. Примеров напряженного сосуществования доцифровой повседневности и ее цифровых трансформаций множество. Так, значимые с точки зрения обывателя покупки в магазинах, сопровождаемые общением с продавцами, как говорится, «в живую», замещаются заказами онлайн, «не выходя из дома», что предполагает изменение потребительских привычек, или же характерное для доцифровой повседневности чтение бумажных книг, посещение библиотек в противовес доступу к электронным книгам (причем по более низким ценам), ведущее  к снижению спроса на печатные издания. Личная переписка посредством  писем, практики «живой речи» vs мгновенного взаимообмена краткими сообщениями по электронной почте, дигитальная лексика и многочисленные эмодзи, порождают нормы унифицированного онлайн-взаимодействия.

Все это примитивизирует личность, осуществляя в то же время некое программирование. Можно привести и другой пример, сравнивающий работу в офисе с обязательным физическим присутствием, и удаленную работу,  изменяющую организацию труда, представление о рабочем месте,  размывающую границы между личным и рабочим временем. Обнаруживает многие дефекты, касающееся качества специальных умений и уровня вовлеченности, онлайн образование, позволяющее получать знания удаленно без реальной практики передачи опыта. Вряд ли специальности медиков, химиков, инженеров, представителей художественной сферы и пр. могут быть освоены лишь посредством Интернета. Основанные на цифровых технологиях практики располагают совершенно отличными способами выполнения задач.

Весьма беспокоящий пример являет феномен просьюмеров, когда индивид в статусе создателя собственного пользовательского контента произвольно конструирует те или иные формы опыта, меняет образ себя, оказываясь в ситуации раздвоения собственного «я» на симулятивное и реальное.  Показательна и другая зарисовка: «Вот идет человек, в ухе которого микронаушник, на запястье смарт-часы, в кармане смартфон, а в портфеле лэптоп. И он почувствует себя голым и беспомощным, если мы лишим его всех этих предметов [19. С. 50].

Внимание привлекает и встроенный в инет-взаимодействия язык ботов. Работающий согласно программному обеспечению, он направлен не просто на советы и рекомендации повседневного характера. Как отмечают исследователи, боты «искусственно создают трендовую статистику определенным темам и лицам. Они множат вокруг них учетные записи и создают ощущение того, что у этих тем и персонажей много поклонников, что они интересны, популярны и значимы» [20. С. 31]. В то же время язык ботов используется для того, чтобы посредством комментариев отделять взгляды тех, кого следует поддерживать, от тех, кто попал в «черный список». Рядовой пользователь, воспринимая учетные записи как социально релевантные, становится манипулируем. Он «фактически попадает в мир машинного передвижения информации, конечный политический смысл которого может грубо противоречить интересам пользователя» [20. С. 31]. И хотя боты как программные агенты не всегда обеспечивают «высококачественный диалог», их часто воспринимают с налетом антропологических ожиданий, равных ожиданиям от коммуникации с самим субъектом.

Однако человек как существо социальное нуждается в непосредственном реальном общении и взаимодействии с другими людьми, он не может быть удовлетворен его сетевыми замещениями. Как убеждал еще Э. Гуссерль,  человеческое Я во всем многообразии его естественных проявлений, связанных с тем, чтобы видеть, слышать, воспринимать, действовать, определяется фактичностью жизненного мира, именно она – сфера жизненного мира удерживает «интерес к жизни» [21. С. 7]. М. Хайдеггер утверждал, что повседневное бытие состоит, прежде всего, в значимости пребывания друг с другом [22]. Ему вторил М. Мерло-Понти, подчеркивая значение жизненного опыта, в котором важным фактором являлось обращение к телу как «вещи,  где я живу», и одновременно как «чувствующей вещи», которая является проводником в мир и закрепляет человека в мире [23]. Но именно физическое реальное тело является «запрещенным эффектом» Интернета.

За пределы непосредственно физических взаимодействий приглашают технологии метавселенной, размывающей границы виртуального и реального, освобождая индивидов от привязки к действительности. Открываются перспективы множественной идентичности, где взаимодействия выбранных анимаций, аватаров или цифровых двойников могут иметь мало общего  с «породившими» их реальными людьми. В метавселенной фиксируется выход как за пределы естественных ограничений человека, так и за рамки обычной жизни. Прогнозируется, что в предлагаемом метавселенной наборе  связанных виртуальных миров люди будут проводить огромную часть своей жизни [24. С. 107–115].

Вместе с тем исследователи бьют тревогу, так как замещение реальных телесно-физических контактов цифровыми грозит «эпидемией цифрового аутизма» [25]. На первый взгляд, забавный пример, когда ребенок, чтобы картинка за окном была четче, пытается пальчиками «раздвинуть» вид из окна, словно оконное стекло – экран гаджета, демонстрирует очевидную «сращенность» с цифровой средой и разрыв с топографическим мышлением.

Анализ трансформаций, порожденных цифровой средой, показывает, что постоянная потребность в поглощении сетевых ресурсов, встроенная в ход и течение повседневности, оттесняет поиск смысложизненных ориентиров  в зону безрефлексивности. Используя вывод Н. Лумана, можно сказать, что мир стал ареной коммуникативных процессов, из которых исчезают рефлексия и понимание [26]. На наш взгляд, это обусловлено тем, что функция осмысления и функция, ориентирующая на просмотр контента, существенно различны, а формирование самосознания массового представителя цифровой эры не является социально востребованным запросом. В дигитальном мире квази-рефлексивную миссию берут на себя массмедиа, задавая и навязывая фреймы понимания событий. Можно согласиться с выводом Ф. Гиренка, утверждающим, что в заданных обстоятельствах «человек перестал нуждаться в сознании. Он посчитал его для себя слишком обременительным… Сегодня нам приходиться обживать мир умных машин и искать среди них свое место» [27. С. 7].

Серфинг по просторам Всемирной паутины, став устойчивым компонентом ежедневных повседневных практик, подчиняет индивидов «соблазнам» и алгоритмам Сети, свидетельствуя об эффекте сгенерированного эпохой цифрового отчуждения. Подчеркнем, что тип цифрового отчуждения базируется на том глобальном факте, что так называемая социальность Сети позиционирует себя как самодостаточный план бытия, дополняющий и замещающий  реальные физические, телесно-материальные связи. При этом определение отчуждения как противостоящей и угнетающей человека силы вполне применимо к ситуации поглощения субъектов цифровыми взаимодействиями. Классическое понимание отчуждения, фиксирующее чуждую, вне их (индивидов) стоящую власть, направляющую их поведение, и обнаруживающую тенденции, развитие которых им неизвестны, пригодно для характеристики цифрового отчуждения. Ощущение беспомощности перед усложняющимися компьютерными интеракциями компенсируется гипердоверием машинным алгоритмам, и эффект цифрового отчуждения проявляется в передаче своих полномочий и когнитивных функций интеллектуальным системам. Учитывая же, сколь долго обыватель пребывает за экраном монитора и гаджета, логично предположить, что он попадает в ловушку цифрового отчуждения. Исследователи утверждают, что «цифровая экспансия неизбежно в ходе захвата все новых и новых сегментов социальных отношений будет стимулировать в них развитие небалансных состояний» [1. С. 553].

Заключение

Подводя итоги, подчеркнем, что, во-первых, анализ реалий современной повседневной жизни свидетельствует о технологическом «расщеплении» повседневности, необходимости «пересборки» самого концепта и переформатировании его регуляций. Во-вторых, цифровая среда как стремительно  изменяющийся корпус взаимосвязанных данных указывает на важность алгоритмов и сводит на нет «самопонятность» пре-цифровой рациональности  с целеполаганием, основанном на «самодовлеющей связи стабильности».  В-третьих, серфинг по просторам Всемирной паутины, став устойчивым компонентом практик повседневности, сужает зону «непосредственной достоверности опыта» и реальных межличностных контактов, оттесняет способ  восприятия действительности в зону безрефлексивности. В-четвертых, о характерном для цифровой повседневности цифровом отчуждении свидетельствует как возросшее чувство беспомощности перед усложняющимися компьютерными интеракциями, так и доверие машинным алгоритмам. В-пятых, распространенный в цифровой повседневности феномен «прокси», рассчитанный на делегирование полномочий интеллектуальным системам  (т.е. «действия по доверенности»), демонстрирует вид замещения  субъектности, когда контакт с реальным физическим лицом становится  необязательным и ненужным. Цифровая трансформация практик повседневности делает ставку на освоение мира посредством динамично развивающихся цифровых взаимодействий.

Об авторах

Татьяна Геннадьевна Лешкевич

Автор, ответственный за переписку.
Email: Leshkevicht@mail.ru
ORCID iD: 0000-0002-8623-3854
SPIN-код: 5125-8248

доктор философских наук, профессор, профессор Академии психологии и педагогики

Список литературы

Дополнительные файлы