А.П. Чехов и Д.С. Мережковский: полемика о миссии русской интеллигенции

Полный текст

Введение

Полемика между А.П. Чеховым и Д.И. Мережковским о роли русской интеллигенции отразила глубину раскола в этой среде на рубеже XIX–XX вв. В 1840–1860 гг. споры славянофилов и западников, консерваторов, либералов и социалистов не стали препятствием к формированию общего кодекса чести русского интеллигента: их объединяло обостренное чувство справедливости и стремление к искуплению вины перед народом. Явный неуспех одной из самых решительных и благородных попыток сблизиться с крестьянством, массового «хождения в народ» в 1870-е гг., заставил задуматься, почему народ не пожелал перенять «правильный» образ мыслей и не оценил жертву. Кроме того, для интеллигенции в то время актуальной стала тема противостояния мещанству, набирающей силу буржуазии. Часть интеллигенции, особенно творческой, вдохновлялась идеями Ф. Ницше. Философ считал, что за жаждой справедливости может скрываться зависть, бессилие, зато мечта о максимальной самореализации, о Сверхчеловеке, способном вынести правду и познать свою силу, пробуждает в человеке лучшее. Мережковский выразил этот принцип более радикально: он призывал ненавидеть человека во имя Богочеловека: «…смирение перед Богом – бунт против людей» (Мережковский, 1990, с. 434). Мережковский проповедовал ненависть к настоящему во имя будущего. В декадентах, по его мнению, именно из-за их крайнего неприятия реальности самозародился мистический огонь, из которого, верил он, возникнет религиозная революция: «Русские декаденты… совсем ушли из общественности в последнее одиночество… Но здесь-то именно… открылся неожиданный просвет… Русские декаденты – первые в русском образованном обществе, вне всякого предания церковного, самозародившиеся мистики…» (Мережковский, 1908, с. 99).

В этой атмосфере вызывающей казалась позиция Чехова. Одной из главных слабостей «передового» русского интеллигента, к какому бы лагерю он ни принадлежал, Чехов считал неумение полноценно жить в потоке будней, организовать свой быт и неспособность приносить ощутимую, конкретную пользу обществу. Но в массе резонеров, любителей красивых слов и жестов в его произведениях находится место и другой, истинной, интеллигенции: это герои, которые обладают такими качествами, как чуткость, сдержанность, терпение, скромность.

Обсуждение

Мережковский приглашает Чехова в круг избранных

В произведениях Чехова из-за того, что он категорически избегал тенденциозности и мистицизма и сосредоточился на изображении потока повседневной жизни, создается эффект гиперреализма. Мережковский видел мир через открывшуюся ему «истину», «Третий Завет», – и в прошлом, и в настоящем он искал «своих», тех кто, по его мнению, максимально близко подошел к открывшейся ему тайне. Поначалу он увидел в Чехове такого человека. В статье «Старый вопрос по поводу нового таланта» (1888) он решился защитить писателя от нападок авторитетнейшего критика, духовного лидера народников Н.К. Михайловского. Тот обвинял Чехова в том, что, не занимая определенную позицию, рисуя контуры характеров словно в свете сумерек, он позволяет читателям оставаться безучастными. Мережковский соглашался с Михайловским, что задача писателя в том, чтобы вести читателя за собой, что чувство, вызываемое рассказами Чехова, «довольно неопределенно» (Мережковский, 1986, с. 333), но именно в этом, убеждал он, его сила, ведь и музыкальная мелодия воздействует максимально действенно потому, что ее неуловимость волнует больше, чем прозаическая ясность. Мережковский утверждал, что созерцание природы вызывает у Чехова «…мистическое чувство, почти экстаз» (Мережковский, 1986, с. 337), которые обычно отвращают художников от изображения быта, но «женственно-нежное» (Мережковский, 1986, стр. 337) сочувствие горю человека не позволяет писателю отвернуться от повседневности. Мистическое начало в творчестве, синтез женского и мужского взгляда на мир – это, пожалуй, самые высокие похвалы, которыми мог одарить Мережковский. Но Чехов в письме А.С. Суворину (3 ноября 1888 г.) с раздражением отреагировал на эту явно комплиментарную статью. В частности, его возмутило, что Мережковский назвал неудачником его героя из рассказа «Святой ночью» (1886), талантливого, но неоцененного по достоинству сочинителя акафистов. Мережковский не почувствовал, с какой приязнью, даже нежностью описана жизнь этого героя: «Этого симпатичного поэтического человека, выходившего по ночам перекликаться с Иеронимом и пересыпавшего свои акафисты цветами, звездами и лучами солнца, не понятого и одинокого, я представляю себе робким, бледным, с мягкими, кроткими и грустными чертами лица» (Чехов, 1986, с. 238). В этом рассказе Чехов особенно ярко продемонстрировал свою способность в потоке жизни находить незаметную, неброскую красоту.

Русская тоска и солнечная Италия

Чехов и Мережковский в марте 1891 г. случайно встретились в Венеции. Оба были в восторге от красоты Италии. Тем не менее Чехов во время их встречи подтрунивал над восторгами собеседника. Мережковский и Гиппиус, обиженные показным «равнодушием» Чехова к красотам Венеции, оставили вспоминания о том, как во время прогулки он интересовался «мелочами» (Мережковский, 1991, с. 248) и рассуждал о цене «девиц». Вообще в письмах Чехов часто о Мережковском писал с иронией – его раздражал пафос, «идеализмы» (Чехов, 1981, с. 142).

Когда Чехов вернулся из путешествия, Мережковский напомнил ему, что тот собирался написать пьесу о Марино Фальоре (Мережковский, 1891). Как пишет Е.Д. Толстая, «Чехова во всей этой дивной хрупкой гармонии парадоксально тянет к единственному месту, где в живописи зияет провал, черная дыра... Речь идет о вычеркнутом из памяти народа „революционере сверху“ – доже Марино Фальеро, который в 1355 г. возглавил заговор черни против Синьории. Он был казнен на Лестнице Гигантов, и его фигуру на коллективном портрете замазали черной краской» (Толстая, 1994, с. 205). Бунт, аристократ во главе толпы, свободолюбие – важнейшие темы в творчестве Мережковского. Но что могло заинтересовать Чехова? В «Рассказе неизвестного человека» (1892) он передал главному герою свой восторги от Венеции и наступившее ближе к концу поездки ощущение отчуждения. Когда происходит серьезный разлад между героем и любимой им женщиной, восхитительная Италия начинает раздражать его: «…горы, сады, башни, дома, на всем играет солнце, но все чуждо, равнодушно, путаница какая-то» (Чехов, 1977, с. 203). Грусть в этой стране кажется неуместной, и для героя Чехова Италия – это счастливый эпизод, который помогает ему на какое-то время забыться. Но даже в самое безмятежное время он обращает внимание на закрашенный портрет, этот трагический, глубокий образ.

В рассказе Чехова «Страх» (1892) мотив Италии возникает в момент, когда рассказчик описывает состояние предвкушения счастья перед его свиданием с женщиной. Он вспоминает слова из шекспировского «Венецианского купца», которые произносит Лоренцо во время прогулки с женой Джессикой: «…как сладко спит сияние луны здесь на скамье!» (Чехов, 1977, с. 137). Джессика – дочь ростовщика, обокравшая его и сбежавшая с Лоренцо. Прогулка их происходит в конце пьесы: Джессика знает, что ее отец получил еще один тяжелый удар судьбы, но это не огорчает ее. Рассказ Чехова тоже о предательстве. Счастливое свидание рассказчика состоялось благодаря опрометчивой откровенности его приятеля Силина, у которого он гостил. Тот считал рассказчика настоящим другом и поэтому признался ему, что безнадежно влюблен в свою супругу, что его гложет страх жизни, потому что он не понимает людей, жену. И рассказчик, ободренный этим признанием, решается соблазнить жену приятеля. Во время свидания он узнает, что эта женщина любит его: «В ее любви ко мне было что-то неудобное и тягостное, как в дружбе Дмитрия Петровича» (Чехов, 1977, с. 137) Поздно ночью Силин, столкнувшись с женой и увидев смущение гостя, догадывается обо всем и, с еще большим драматизмом повторив, что он вообще ничего не понимает в этой жизни, спешно уезжает из дома по делам. И рассказчик вдруг ощущает тот же страх, что и хозяин дома: «Страх… сообщился и мне. Я думал о том, что случилось, и ничего не понимал. Я смотрел на грачей, и мне было странно и страшно, что они летают» (Чехов, 1977, с. 138).

Мережковский страх этих героев объяснял потерей веры: «Бывшая некогда в религии, сила притяжения „к мирам иным“, сила мистической радости не исчезает с исчезновением религии, а превращается в равную и противоположную силу отталкивания, силу мистического ужаса… Ужасна, потому что непонятна, жизнь; еще ужаснее, потому что еще непонятнее, смерть» (Мережковский, 1908, с. 86). Однако цинизм героя Чехова подпитывает его уверенность в себе и в своем решении: «Жизнь, по его мнению, страшна, – думал я, – так не церемонься же с нею, ломай ее и, пока она тебя не задавила, бери все, что можно урвать от нее» (Чехов, 1977, с. 137). Героя пугает столкновение с реальностью, с глубиной чувств его жертв. Этот рассказ был напечатан в рождественском выпуске газеты «Новое время» 25 декабря 1890 г. Выбор темы для праздничного номера может показаться очень странным, провокационным: история измены, время действия – лето. Важнейшие жанровые требования к рождественскому рассказу не были соблюдены, но Чехов использовал характерный для таких произведений мотив страха (Капустин, 2021, с. 11–17). В классических рождественских рассказах героев пугают привидения и другие проявления потустороннего, и это подчеркивает, что героев Чехова больше пугает жизнь. Силин признается: «…иногда в тоскливые минуты рисовал себе свой смертный час, моя фантазия изобретала тысячи самых мрачных видений, и мне удавалось доводить себя до мучительной экзальтации, до кошмара, и это, уверяю вас, мне не казалось страшнее действительности» (Чехов, 1977, с. 131). Поиск бессмертия – главная тема творчества Мережковского. Страх перед жизнью, неспособность принять ее во всей ее сложности, непредсказуемости – главный мотив в творчестве Чехова.

В рассказе Чехова «Гусев», напечатанном в этом же рождественском номере, мотив глубины оказывается связан с темой смерти. Одним из толчков к его написанию послужили впечатления Чехова во время его путешествия по Дальнему Востоку: «По пути в Сингапур бросили в море двух покойников. Когда глядишь, как мертвый человек, завороченный в парусину, летит, кувыркаясь, в воду, и когда вспоминаешь, что до дна несколько верст, то становится страшно и почему-то начинает казаться, что сам умрешь и будешь брошен в море» (Чехов, 1975, с. 140). Рассказом «Гусев» Чехов словно расправляется со своим страхом смерти. Главного героя крестьянина Гусева, умершего на палубе, бросают в океан. Чехов описывает рыб в глубине, акулу, которая пытается полакомиться покойным. И эти детали напоминают о круговороте жизни. Гусев смерти не боится, но он беспокоится о своих родителях, о непутевом брате и его семье. Благодарность судьбе, смирение оказываются главными движущими силами в судьбе Гусева, позволяющими ему достойно принять неизбежность смерти.

«Постыдная» жалость

Чехов часто в героях с убеждениями подчеркивал их негибкость, ограниченность и даже жестокость. Показательна ошибка Чехова в письме Суворину по поводу образования Мережковского: он считал, что молодой «поэт» – студент-«естественник», склонный все рационализировать и даже упрощать: «Делить людей на удачников и на неудачников – значит смотреть на человеческую природу с узкой, предвзятой точки зрения... Надо быть богом, чтобы уметь отличать удачников от неудачников и не ошибаться...» (Чехов, 1976, с. 53). Чехов видел еще одну опасность для русского интеллигента с убеждениями: такие люди с восторгом бросаются в борьбу, но, не получив все и сразу, гаснут. Чехов писал: «…русская возбудимость имеет одно специфическое свойство: ее быстро сменяет утомляемость. Человек сгоряча, едва спрыгнув со школьной скамьи, берет ношу не по силам, берется сразу и за школы, и за мужика, и за рациональное хозяйство, …воюет со злом, рукоплещет добру... Но едва дожил он до 30–35  лет, как начинает уж чувствовать утомление и скуку» (Чехов, 1976, с. 110). Доктор Чехов ратовал за здоровье, за гигиену в быту, духовную и физическую.

Мережковский, напротив, видел в умеренности, в здоровой середине главное зло: только те, кто способен дерзнуть, «переступить», меняют мир. Он ценил революционный задор в радикальной русской интеллигенции и спорил с Чеховым, который благодаря трезвому подходу к жизни сумел разоблачить бескровный идеализм сочувствующего революционерам обывателя, но он не смог оценить правду народников: «…революционное народничество 70-х, 80-х, 90-х гг. – подлинный реализм, огненная действенность русского освобождения» (Мережковский, 1991, с. 291) Даже Сын Божий для Мережковского революционер, тот, кто переступил: «…Христос есть явление не нравственное, а религиозное, сверхнравственное, преступающее через пределы и преграды нравственного закона, явление величайшей свободы „по ту сторону добра и зла“» (Мережковский, 2000, с. 296–297). Среди героев русской литературы он выделял Раскольникова как одного из тех, кто довольно близко подошел к тайне Богочеловека. Но переступил он, по мнению Мережковского, как-то мелко, а потом, что еще ужаснее, покаялся перед толпой, то есть не дотянул даже до Человекобога: «Ужастен „властелин“ Раскольников, окровавленный, лезущий к старушонке под кровать за „красною укладкою“; но, может быть, еще ужаснее Раскольников – „дрожащая тварь“, на коленях среди площади... Ведь единственную святыню свою,– лик „пророка и властелина“, лик дельфийского демона, воплощенного бога-солнца, „Человекобога“, предал он на поругание черни, сбросил в уличную грязь» (Мережковский, 2000, с. 288).

Творчество Чехова пропитано тоской по человечности, разумности, мере. Чувство вины, стыда в русских интеллигентах Чехова, как правило, оказываются слишком мучительными. В первой пьесе Чехова «Безотцовщина» (1878) главный герой, Платонов, утверждает, что понимает царя Эдипа, выколовшего себе глаза, – так глубоко его презрение к себе. Но это мучительное чувство стыда оказывается горьким лекарством против самодовольства и равнодушия. Мережковский в своей речи «Русская интеллигенция как духовный орден» (1927) к образу Эдипа обращается, чтобы обличить интеллигенцию: ее любовь к России приравнивается к инцесту. Объектом его постоянной критики были такие «слабости» русской интеллигенции, как обостренное чувство стыда, жертвенность, выражавшиеся в самоуничижении, в преклонении перед народом. Чехов для него был писателем, который убаюкивал, примирял с действительностью. В 1910 г., опасаясь, что революционный запал остывает, Мережковский ставил это в вину интеллигенции, призывая ее распрощаться с «чеховщиной» (Мережковский, 1991, с. 252). Россию Мережковский не единожды, в том числе в статье «Суворин и Чехов» (1914), называл «свиньей-матушкой» (Мережковский, 1991, с. 288), как бы подчеркивая, насколько постыдна любовь интеллигенции к Родине.

В произведениях Чехова мечтатели редко делают мир лучше, зато куда больше пользы приносят те, кто находит свое дело, смысл жизни здесь и сейчас. В рассказе «Моя жизнь» герой, дворянин, решается порвать со своим кругом и становится простым маляром. Его отец на протяжении всего произведения произносит пафосные монологи о долге элит, о людях, призванных хранить «святой огонь»: «Пойми ты, тупой человек, …что у тебя, кроме грубой физической силы, есть еще дух божий, святой огонь, который в высочайшей степени отличает тебя от осла или от гада и приближает к божеству! Этот огонь добывался тысячи лет лучшими из людей» (Чехов, 1977, с. 193). Отец героя обладает особой физической силой. С детства он бил сына и тот, даже повзрослев, продолжал бояться его. Однако сын находит в себе силы идти своим путем, используя унаследованную от отца силу в своей работе. Постепенно он завоевывает симпатии окружающих, тем самым смягчая общество. Чехов призывал таким образом стыдиться не «грязной работы», не рутинного труда, а пустословия и гордыни.

Заключение

Позиции Мережковского и Чехова отражают полюса в самоопределении интеллигенции на рубеже веков: позиционирование себя как элиты, избранных, чьи усилия направлены, прежде всего, на собственный рост, или же выбор пути-служения, труда, основанный на чувстве долга. Для Мережковского жизнь истинная может быть только на острие, в дерзании. Он жаждал коренного переворота, мистической революции. В рассказах Чехова совестливость, деликатность, эти типичные свойства интеллигентного человека, могут переходить в «мягкотелость», безвольность, неспособность дать отпор негодяям, но именно данные качества, соединенные с желанием терпеливо трудиться, не очень характерном для интеллигенции, в конце концов, вызывают у окружающих отклик и таким образом меняют мир к лучшему.

Об авторах

Ольга Михайловна Кириллина

Автор, ответственный за переписку.
Email: kirillinao@mail.ru
ORCID iD: 0000-0002-0152-9665

кандидат филологических наук, профессор межфакультетской кафедры гуманитарных дисциплин

Список литературы