Историческое наследие советской версии модерна: новые теоретические подходы

Полный текст

В последние два десятилетия в изучении обществ советского типа и постком­мунистических трансформаций с позиций разных научных дисциплин наблюда­ются новые тенденции. Так, с конца 1990-х годов в работах зарубежных историков наметились два основных направления — выделяющие модернистские (например, рациональная организация труда и надзора за населением) или неотрадиционалист­ские (прежде всего, распространение неформальных связей и отношений) черты советской системы. Как отмечает американский историк М. Дэвид-Фокс, сторон­ники модернистского подхода рассматривали главным образом артикулированные элитами программы и осуществлявшиеся «сверху» процессы социальной транс­формации. Неотрадиционалистская интерпретация советской истории сформи­ровалась в значительной степени как реакция на модернистский подход. Одно из основных положений неотрадиционалистской критики — утверждение, что «большевистский проект столкнулся с российской действительностью, породив неожиданные перевоплощения традиционного общества» [12. P. 27]. Можно говорить о взаимном пересечении указанных подходов: как «модернисты», так и «неотрадиционалисты» согласны с тем, что советский порядок в определенной степени сочетал модерные и традиционные черты [12. P. 45].

Проблема влияния исторического наследия периода реального социализма на социально-политические процессы в бывших советских республиках и стра­нах Восточной Европы является одной из наиболее дискуссионных. В обсуж­дении данной проблемы можно выделить три основных этапа: на рубеже 1980—1990-х годов исследователи подчеркивали уникальность исторического опыта коммунизма и неизбежность его влияния на дальнейшее развитие. Наибольшую известность получил тезис К. Джоуита, что новые институциональные паттерны в странах Восточной Европы будут сформированы наследием «ленинистских» режимов [17]. Но вскоре посткоммунистические страны стали рассматриваться в ряду других государств, где происходили процессы демократизации. На протя­жении 1990-х годов в сравнительных исследованиях этих обществ господствовала парадигма «транзитологии», но к началу 2000-х годов стали очевидны недостатки данной парадигмы, не позволявшие объяснить разнообразие траекторий социаль­но-политического развития. В результате наметился переход к третьему этапу с выраженным акцентом на историческом и культурном наследии [16].

Большинство исследователей, занимающихся изучением посткоммунистиче­ских обществ, проводит основное разграничение между странами Центральной и Восточной Европы, включая три прибалтийские республики, с одной стороны, и остальными бывшими советскими республиками — с другой. Считалось, что «посткоммунистические политические и экономические трансформации следует рассматривать как часть длительного исторического процесса демократизации и модернизации на европейском континенте, временным отклонением от кото­рого было коммунистическое правление. Это в особенности относится к странам Центральной и Восточной Европы, которые исторически тяготели к западному ядру континента, а также и к России, которая вновь утверждает свое отличие от Европы» [16. P. 332]. Кроме того, подчеркивалось, что переосмысление роли исторического и культурного наследия предполагает фокус на «выходящих за рамки национальных границ регионах и более широких „цивилизационных“ идентично­стях на макроуровне» [16. P. 335].

Именно такой подход отличает цивилизационный анализ в исторической социологии и сформировавшуюся на его основе концепцию множественных модернов. Однако в работах исследователей, обратившихся в последнее время к переосмыслению проблематики исторического наследия коммунизма, данному подходу уделяется пока недостаточное внимание. В какой-то степени повторя­ется ситуация с новыми подходами к изучению советской истории. Как отмечает М. Дэвид-Фокс, с конца 1990‑х годов «модернистское» направление в исследова­ниях советской истории «имплицитно» следовало за социологическим анализом множественных модернов, хотя труды Ш. Эйзенштадта и его коллег оказались вне поля зрения представителей этого направления [11. P. 539]. Тем не менее, кон­цепция множественных модернов обладает значительным потенциалом для анализа исторической динамики обществ советского типа [6].

Социологическая концепция множественных модернов и анализ советской системы

Понятие множественных модернов первоначально ассоциировалось, прежде всего, с трудами Ш. Эйзенштадта, однако с конца 1990-х годов в исторической социологии сложилось несколько подходов к анализу модернизационной дина­мики, не всегда связанных с его идеями. Концепция множественных модернов исходит из того, что традиции являются фактором модернизации любого обще­ства, поскольку они предоставляют культурные ресурсы, оказывающие влияние на выработку и реализацию разных проектов модерна. В то же время сами тради­ции изменяются и конструируются в ходе модернизации. Результатом является неизбежное разнообразие культурных и институциональных форм модерна [5; 15]. «Опыт новейшей и притом успешной модернизации в ряде стран, прежде всего азиатско-тихоокеанской зоны, показывает, что традиции могут сосуществовать с реалиями модерна, образуя множество взаимных композиций и переплетений» [8. С. 11—12].

Сформулированная Эйзенштадтом идея «культурной программы» предпо­лагает высокую степень стабильности каждой формы модерна, опирающейся на определенные цивилизационные основания. По мнению ряда исследователей, данный подход преувеличивает степень преемственности в развитии обществ и не уделяет должного внимания процессам социальных изменений. Как указывает В. Кнебль, социологическая концепция Й. Арнасона, подчеркивающая связь циви­лизаций с имперскими политическими структурами, позволяет лучше объяснить как преемственность в развитии цивилизаций, так и процессы исторических изме­нений [18. P. 93—95]. При этом Арнасон отмечает значение межцивилизационного взаимодействия в формировании разных версий модерна [3; 14. P. 24—25]. Арна­сон понимает культуру как «констелляцию», в которой креативность социального действия и влияние случайных событий могут существенно изменить траекторию цивилизационной динамики [19. P. 18].

В ряде работ Арнасон демонстрирует возможности применения разработан­ного им аналитического инструментария на примере концептуализации особенно­стей развития обществ советского типа [2; 9]. По его мнению, советская модель объединила имперскую традицию осуществляемой сверху социальной трансфор­мации и революционное видение нового общества, результатом чего стал «аль­тернативный» тип модерна. Согласно Арнасону, можно говорить не о советской цивилизации, а о коммунистической модели модерна, обладавшей лишь неко­торыми цивилизационными особенностями. В то же время советская система определяла себя через сопоставление с институциональными рамками западного либерального модерна — как советский ответ на развитие капитализма, демокра­тии и науки в странах Запада. Арнасон подчеркивает, что в каждом случае претен­зии на то, чтобы превзойти западный модерн, соединяли критику существующих образцов с воображаемым выходом за их пределы.

Коммунистическая версия модерна была подвержена постоянному воздей­ствию кризисных тенденций. Арнасон приходит к выводу, что «проект, развив­шийся в советскую модель, был рационализирован в качестве ответа на предпо­лагаемый структурный кризис западного модерна. Противоречия и дисфункции, укорененные в динамике капитализма, но получившие отражение во всех сферах жизни модернизировавшихся обществ, должны были устраняться путем пере­стройки всего процесса вокруг определенного набора целей и эффективного координирующего центра. Но модель, которая выросла из этого проекта, взаимо­действуя с более широким историческим контекстом, воспроизвела кризисные тенденции модерна в более острой форме» [2. P. 25].

В работах Арнасона проводится сравнительный анализ коммунистической версии модерна в СССР, Китае и странах Восточной Европы. В частности, ре­конструируя логику социальных процессов в Чехословакии [10], Арнасон развива­ет некоторые положения концепции «организованного модерна» П. Вагнера [24]. Вагнер обращается главным образом к истории стран Западной Европы и Север­ной Америки, но в данном случае речь идет скорее о модификациях культурных и институциональных образцов, сложившихся на Западе, а не об альтернативных моделях модерна. В настоящее время Вагнер разрабатывает исследовательскую программу глобальной сравнительно-исторической социологии, призванную рас­ширить сферу применения его подхода.

В рамках широкого социологического течения, связанного с изучением раз­личных типов модерного общества, Вагнер сформулировал концепцию модерна как «опыта и интерпретации» [26]. С его точки зрения, недавняя история может быть представлена как чередование интерпретаций модерна, отличавшихся реги­ональным разнообразием и опиравшихся на ранний исторический опыт. Вагнер рассматривает главным образом период с 1960-х годов до настоящего времени: в начале периода преобладавшие интерпретации модерна отличались рядом сход­ных черт в западных демократиях, социалистических режимах советского типа и авторитарных государствах третьего мира — для всех было характерно стрем­ление к «стабилизации экономических и политических отношений, ограничению культурных различий и „замораживанию“ существующей ситуации, допускающему лишь равномерные и предсказуемые изменения» [27. P. 115]. Со второй половины 1960-х годов в мире сложилась принципиально новая ситуация, в частности вследствие роста активности социальных движений, пик которой пришелся на 1968 год: события этого года представляли собой «сочетание политической революции, которая не удалась, и культурной революции, которая завершилась успехом» [25. P. 38]. Новый этап в противостоянии интерпретаций модерна начинается на рубеже 1980—1990-х годов, когда получает широкое распростра­нение «социальное воображаемое», основанное на идеях глобализации и индиви­дуализации, — идея, что между индивидом и глобальным уровнем практически отсутствуют промежуточные институты. Вместе с тем, как утверждает Вагнер, подобная интерпретация модерна во многом неадекватна, о чем свидетельствуют экономические кризисы, экологические проблемы, конфликты по поводу истори­ческой справедливости, обращение вспять процессов демократизации [27. P. 117].

Вагнер стремится противопоставить неолиберальному видению модерна аль­тернативные интерпретации, предполагающие активное политическое участие широких слоев и преодоление исторических несправедливостей, — он ссылается на процессы демократизации, в частности, в ряде стран Латинской Америки и Юж­ной Африке. Хотя он допускает, что интерпретации модерна могут направляться элитами, стремящимися сохранить свою власть [27. P. 127], основной акцент он делает на более «прогрессивных» примерах. В любом случае идея столкновения интерпретаций модерна и общие принципы их анализа, предложенные Вагнером, заслуживают серьезного внимания, в частности, можно говорить о различных интерпретациях модерна в современных идеологических течениях.

Последовательная смена разных форм модерна в Центральной и Восточной Европе анализировалась П. Блоккером, который опирался на идеи Арнасона и Вагнера [4]. Как подчеркивает Блоккер, в данном регионе существовало много­образие как соперничавших, так и сменявших друг друга версий модерна. При этом можно выделить чередовавшиеся тенденции к большей открытости либо закрытости по отношению к западному либеральному модерну. С одной стороны, тенденция к открытости проявилась в попытках создания более свободного обще­ства. С другой стороны, противоположная тенденция была реализована в ради­кальном виде в фашистских и коммунистических проектах. В 1920—1930-е годы в регионе распространилась тенденция к закрытости — как проявление общеевро­пейского кризиса либерализма. Эта тенденция отмечена в большей или меньшей степени во всех восточноевропейских странах, хотя в Чехословакии сохранилась приверженность конституционно-демократическому устройству государства.

Блоккер разделяет точку зрения Арнасона, согласно которой установление в странах региона коммунистических режимов после окончания Второй миро­вой войны означало попытку создания альтернативной версии модерна. Вместе с тем Блоккер приходит к выводу, что перенос советской модели в Центральную и Восточную Европу отчасти ослабил тенденцию к закрытости коммунистической системы. В Венгрии, Польше и Чехословакии продолжали существовать тради­ции, противостоявшие коммунистической идеологии, однако в Албании и Румы­нии возникли отклонения от советского проекта, связанные с большей степенью изоляционизма (усилилась закрытость по отношению к изначальной модели ком­мунистического модерна). Согласно Блоккеру, региональные особенности форми­рования и кризиса коммунистической системы наложили отпечаток на транс­формационные процессы в восточноевропейских обществах после ее распада. К сходным выводам приходит Дж. Деланти, который в анализе европейского модерна ориентируется на идеи Арнасона и Вагнера [7; 13].

Ряд исследователей отмечали значение концепции множественных модернов для объяснения крушения советской системы. В частности, к этой проблеме обра­щается британский политолог Р. Саква. По его мнению, для ее анализа следует использовать теорию модернизации, но не в ее первоначальной версии 1950—1960-х годов [22. P. 72]. Саква ссылается на Дж. Александера, выделявшего четыре теоретических подхода к проблеме модернизации, последовательно сменявших друг друга: классическая теория — антимодернизм — постмодернизм — неомо­дернизм [1. C. 505—600]. Опираясь на данную классификацию, Саква выделяет две версии «неомодернизационной» теории: к критической версии он относит пересмотр первоначальной теории модернизации, осуществленный в 1990-е годы рядом социологов, включая Александера; цивилизационный подход представлен, прежде всего, трудами Эйзенштадта [22. P. 74]. Но Саква ссылается и на осуществ­ленный Арнасоном анализ советской версии модерна, в соответствии с которым советский эксперимент — неудавшаяся попытка создания альтернативного соци­ального порядка. Советская модель оказывалась, таким образом, не антимодер­нистской, но модернизированной «неправильным образом» (mismodernized). Согласно этой точке зрения, советская система не смогла справиться со всеми «вызовами модерна» [22. P. 75]. В конечном счете, как полагает Саква, концепция множественных модернов обладает наилучшими возможностями для объяснения причин «советского коллапса».

Новые подходы к анализу исторического наследия советской версии модерна

Как подчеркивает немецкий социолог В. Шпон, концепция Арнасона может быть использована для изучения не только обществ советского типа, но и пост­коммунистических трансформаций. Исследования этих процессов нередко опи­рались на ранние версии теории модернизации, предполагавшие достаточно плавный переход к рыночной экономике и демократическим политическим институтам, однако такой подход сталкивался с трудностями, когда происходил откат в экономической и политической либерализации [23. P. 32]. По мнению Шпона, идеи Арнасона могут добавить новые измерения в изучение трансформа­ционных процессов в посткоммунистических обществах, в частности, это отно­сится к переосмыслению исторического наследия советской версии модерна.

Вместе с тем, как отмечают американские исследователи С. Коткин и М. Бей­синджер, не следует безоговорочно принимать тезис о сохраняющемся воздейст­вии исторического опыта коммунизма на траектории развития посткоммунисти­ческих стран [20. P. 1]. С одной стороны, этот исторический опыт радикально преобразовал те общества, которые оказались под его воздействием. С другой стороны, долгосрочное влияние данного опыта может оказаться не столь значи­тельным, поскольку многие социальные преобразования коммунистического пе­риода имели насильственный характер, «обедняли общества, либо задерживали их развитие, либо изолировали от глобальных процессов изменений» [20. P. 11]. Хотя исторический опыт коммунистического периода по-прежнему имеет значе­ние подобно колониальному прошлому для многих развивающихся стран, следует ожидать, что его влияние «будет постепенно уменьшаться во многих сферах жизни по мере возникновения новых факторов, формирующих траектории раз­вития» [20. P. 2]. Кроме того, темпы изменений в некоторых странах бывшего советского блока за последние десятилетия были столь быстрыми, что использо­вание термина «посткоммунизм» кажется все более проблематичным.

С точки зрения Коткина и Бейсинджера, в каждом конкретном случае сле­дует учитывать возможности влияния наследия более раннего периода и новых факторов, возникших после крушения коммунистической системы. При этом определенные формы исторического наследия могут не охватывать «все части бывшего коммунистического блока или даже все части Советского Союза. Ком­мунистический опыт не является единственным значимым историческим опытом, оставившим свое наследие, могут сохраняться разнообразные виды наследия, в том числе предшествовавшие коммунизму (российские имперские, габсбургские, оттоманские), характерные для коммунизма в целом или специфические для Советского Союза» [20. P. 7]. Что касается наследия коммунистического периода, то важное значение имеет то, «где, в каких сферах, каким образом и почему оно проявилось либо не проявилось» [20. P. 7]. Исследователей особенно интересует то, каким образом определенные практики сохраняются и воспроизводятся в усло­виях масштабных макросоциальных изменений.

Коткин и Бейсинджер выделяют несколько форм, которые может принимать историческое наследие [20. P. 12—16]. Фрагменты прежних институтов могут сохраняться практически в неизменном виде, эти институты могут быть приспо­соблены для новых целей, элементы прежних и новых институтов могут соеди­няться, образуя нечто принципиально новое, или усвоенные в процессе социа­лизации способы восприятия и действия могут налагать ограничения на поведение индивидов. В последнем случае речь идет о габитусе в понимании П. Бурдье. В то же время в ряде случаев сложно четко разграничить подлинное историческое наследие и использование социальными акторами прошлого для достижения сегодняшних целей. Кроме того, сохранение определенных практик может быть обусловлено многообразными причинами — как историческим наследием, так и функциональными требованиями [20. P. 20].

В новейших исследованиях роли исторического наследия в жизни пост­коммунистических обществ оно не рассматривается как культурная программа, однозначно определяющая развитие в заданном направлении. Как подчеркивают Коткин и Бейсинджер, «не все глубоко укорененные формы исторического опыта влияют на последующее поведение; историческое наследие обычно взаимодей­ствует с другими причинными механизмами и процессами; множественные формы наследия могут взаимно усиливаться или противоречить друг другу; большая часть повседневного поведения может быть связана скорее с контекстом, чем с историческим наследием; та степень, в которой наследие оказывает „определя­ющее“ влияние, варьирует и требует изучения» [20. P. 8—9]. Тем самым они выступают против представления о наследии коммунизма как некоем «генетиче­ском коде», с неизбежностью задающем направление развития. В данном случае подход Коткина и Бейсинджера противоречит идее «культурной программы» Эйзенштадта, но вполне сочетается с концепциями Арнасона и Вагнера, допуска­ющими вариативность и взаимодействие факторов социокультурных изменений.

В качестве примера сохраняющегося влияния исторического наследия со­ветской системы можно назвать различные версии консервативной идеологии в российском обществе. В частности, М. Ларюэль использует метафору «экоси­стемы» для обозначения групп интересов, продвигающих консервативную идео­логию [21. P. 1]. С ее точки зрения, можно выделить три ключевые экосистемы: военно-промышленный комплекс, который охватывает силовые ведомства, госу­дарственную и получастную военную промышленность; сферу влияния Русской православной церкви, включающую Московскую патриархию, православных биз­несменов и организации гражданского общества; президентскую администрацию, которая в значительной мере выражает идеологическую позицию российской политической элиты. Военно-промышленная экосистема и сфера влияния РПЦ выдвигают более последовательную идеологическую повестку, тогда как прези­дентская администрация является «наименее идеологически жесткой и наиболее способной к адаптации в новых контекстах» [21. P. 4].

Для анализа различных версий консервативного дискурса российских элит можно использовать понятие интерпретации модерна. Если обратиться к выделен­ным Ларюэль «идеологическим экосистемам», то следует, прежде всего, отметить преемственность военно-промышленной экосистемы по отношению к советской версии модерна. Несмотря на внутренние противоречия и конфликты в данной среде, ее представители разделяют идею сохранения определенного идеологиче­ского контроля над обществом. «Большинство из них верит в систему, вдохновля­емую идеями советского типа, в условиях которой людей побуждают проявлять „здоровый патриотизм“, а молодежь воспитывается в военно-патриотическом духе» [21. P. 3]. На первый взгляд, соотнесение сферы влияния РПЦ с интер­претациями модерна не очевидно, однако Ларюэль отмечает, что сфера влияния православия, как и военно-промышленная экосистема, уходит корнями в советское прошлое. В данном случае необходим более широкий взгляд на взаимоотношение религиозной сферы и социальных процессов, который может опираться на понятие интерпретации модерна. Идеология РПЦ связана с представлениями об «особом пути» России как хранительницы традиций православной цивилизации, которая противостоит, прежде всего, секуляризованному, антитрадиционалистскому Западу, стремящемуся к универсализации собственного дискурса о правах человека. Таким образом, православная версия «цивилизационного национализма» включает в себя специфическую интерпретацию модерна.

Более широкая идеологическая палитра, которую использует политическая элита, выстраивая консервативный дискурс, включает, согласно Ларюэль, три важ­нейших элемента: ностальгию по советскому прошлому, прежде всего бреж­невского периода; государство-центричное видение российской истории; образ глобализированной, но культурно разнообразной России, сочетающей статус великой державы с либеральными экономическими ценностями. Последний элемент содержит заимствования из разных областей, в том числе «американских политических кампаний и маркетинга, западного постмодернизма, американского неоконсерватизма, консюмеризма, нарративов глобализации и трансформаций в Китае» [21. P. 4]. Иными словами, данная идеологическая палитра содержит элементы интерпретации как советской версии модерна, так и современных гло­бальных процессов.

Таким образом, различные «идеологические экосистемы» предлагают собст­венные интерпретации модерна. В случае военно-промышленного комплекса речь идет главным образом о реанимации некоторых черт советской системы. РПЦ отличает установка на противопоставление ценностей православной цивилизации универсалистским устремлениям западного модерна. Политическая элита, с одной стороны, использует ностальгию широких слоев населения по советскому периоду, с другой — по-своему интерпретирует глобальные процессы, связанные с рас­пространением разных версий капиталистического модерна.

***

В целом новый поворот к историческому наследию в исследованиях транс­формационных процессов в посткоммунистических обществах в значительной степени пересекается с социологической концепцией множественных модернов. Первоначальная ее версия, предложенная Эйзенштадтом, связана с понятием «культурной программы», что предполагает серьезную зависимость от колеи предшествующего развития, однако ограниченность данного подхода преодоле­вается в работах Арнасона и Вагнера. Социологическая концепция множественных модернов может служить теоретической основой для трансдисциплинарного анализа не только исторической динамики обществ советского типа, но и сохраня­ющегося наследия «альтернативной» версии модерна. Как демонстрируют совре­менные исследования исторического наследия «реального социализма», в каждом конкретном случае следует учитывать возможности влияния как наследия более раннего периода, так и новых факторов, возникших после крушения коммунистической системы. В новейших работах наследие коммунизма уже не рассматри­вается как культурная программа, однозначно определяющая общественное разви­тие в заданном направлении.

Об авторах

Елена Витальевна Масловская

Социологический институт РАН - филиал ФНИСЦ РАН

Автор, ответственный за переписку.
Email: ev_maslovskaya@mail.ru

доктор социологических наук, доцент, ведущий научный сотрудник сектора истории российской социологии

Ул. 7-я Красноармейская, 25/14, Санкт-Петербург, 190005, Россия

Михаил Валентинович Масловский

Социологический институт РАН - филиал ФНИСЦ РАН

Email: m.maslovskiy@socinst.ru

доктор социологических наук, ведущий научный сотрудник сектора истории российской социологии

Ул. 7-я Красноармейская, 25/14, Санкт-Петербург, 190005, Россия

Список литературы