Суперразнообразие: реконфигурация культурной сложности контекстов современности

Полный текст

Если XX век вошел в историю как век миграции, то XXI может стать веком суперразнообразия [11. P. 43]. Рефлексия реконфигурации «культурной сложности» (Ф. Барт) контекстов современности и стремление разорвать «замкнутый круг» [28. P. 16] устаревших концепций ассимиляции и мультикультурализма в первые десятилетия XXI века концептуально закрепились в рамках понятия суперразнообразия. Олицетворяя фундаментальную трансформацию социальных и культурных контекстов, суперразнообразие означает «диверсификацию разнообразия» [21. P. 1025]. Утверждаемый в логике отмежевания от мультикультурного подхода и смещения смысловых акцентов дискурсов миграции и разнообразия концепт суперразнообразия выступает новым способом [16] понимания социальной сложности современных обществ и своеобразной «линзой» [11. P. 45], преломляющей ее в новом свете.

Суперразнообразие: концепт и подход

Концепт суперразнообразия был предложен антропологом С. Вертовеком для описания и анализа меняющихся паттернов миграции, наблюдаемых в Лондоне, а затем и Великобритании в целом [21]. Однако, как и многие другие концепты, вскоре он был перенесен в более широкий национальный, социальный и культурный контекст, приобретая глобальный резонанс, где, наряду с изначальным фокусом на новейших паттернах миграции и транснационализации [24. P. 126], возникают новые аспекты и интерпретации феномена культурного разнообразия.

 Концептуализация социокультурных контекстов XXI века в терминах суперразнообразия не сводится к констатации того факта, что в мире становится все больше разнообразия или этничности. Действительно, в социальном дискурсе постоянно обновляются данные, свидетельствующие о стремительном росте присутствия этнических и культурных групп в той или иной стране и крупных мегаполисах. Например, в Лондоне проживают выходцы из 179 стран [21. P. 1029], в Нидерландах — из 223: более 200 групп разного происхождения насчитывается в таких городах, как Амстердам и Роттердам
[8. P. 2]. Но суперразнообразие — это не вопрос количественных или демографических изменений. В новых контекстах репрезентации таких традиционных измерений разнообразия, как этничность, страна происхождения, религиозная принадлежность и язык, сопровождаются либо указанием на значимые различия внутри каждой из этих категорий, либо демонстрацией нерелевантности прежних разделительных линий, например, по стране происхождения [21. P. 1031].

Суперразнообразие представлено Вертовеком как результат комбинации множества переменных, меняющихся контекстов и социальных процессов. Концепт суперразнообразия призван инкапсулировать такие конфигурации новых паттернов неравенства и сегрегации, опыта социальных контактов и освоения пространства, новых форм космополитизма, расизма и креолизации [24. P. 127–130], которые возникают в условиях диверсификации каналов и паттернов миграции, правового статуса иммигрантов, их этнических, гендерных и возрастных характеристик [16. P. 541]. По мнению Вертовека, именно множественные миграционные каналы и социальные статусы, а также соотносимые с ними права и ограничения — как катализаторы формирования и социального капитала, и потенциальных барьеров — составляют одно из фундаментальных измерений динамики современного суперразнообразия [21. P. 1036–1039]. Таким образом, концепт суперразнообразия подразумевает новое видение и многомерное измерение социокультурных ландшафтов современности в «эру постмультикультурализма».

В этой связи Вертовек выделяет три взаимосвязанных аспекта суперразнообразия: дескриптивный — сопряженный с реконфигурацией населения в контексте глобальных миграционных потоков за последние тридцать лет; методологический — подразумевающий поиск новых подходов и инструментов исследования культурного разнообразия, миграции и социальной мобильности; практический, или политический, — предполагающий смещение фокуса политических и социальных проектов с социальных (или этнических) групп [16. P. 542–543], в том числе сообществ мигрантов и других меньшинств, на создание условий для реализации иммигрантами индивидуальных траекторий, сопряженных с интеркультурализмом [28].

Один из значимых методологических принципов суперразнообразия как нового подхода — отказ от «этнофокальных линз», предполагающих сведение всего разнообразия к этническим характеристикам [16. P. 542] — сегодня определяет позицию многих социологов и социальных антропологов. Так, по мнению С. Вессендорф, разнообразие относится к множественным модусам социальной дифференциации и фрагментации, которые реструктурируют общество экономически, социально и культурно [26. P. 20]. Не менее важны и заложенные в данном подходе интенции преодоления дискурса Другого, по-прежнему таящие опасность его экзотизации и демонизации.

Присущий данному подходу фокус не столько на самой миграции и транснационализации, сколько на суперразнообразии как своеобразном результате социальных и культурных процессов во многом созвучен пониманию культуры в сложных обществах, связанному с Ф. Бартом [4. P. 123]. По мнению Ф. Мейснер и С. Вертовека, процессуальный подход к суперразнообразию ориентирован на восприятие «разнообразия в движении» («diversity on the move») и позволяет осмыслить бесчисленные модусы, результаты и последствия современных паттернов диверсификации [16. P. 550–552] — одного из ключевых социальных процессов, определяющих наше время. В этом состоит инструментальное значение суперразнообразия как методологического подхода и понятия. Будучи реакцией на реконфигурацию культурной сложности и модусов социальной дифференциации в современном глобализованном мире, суперразнообразие помещается в концептуальный ландшафт, в рамках которого репрезентируются вопросы социальной организации культурных различий [11. P. 53–54].

Суперразнообразие, как и культура, — концепт «дуальный» [10. P. 142–143]: с одной стороны, он задает рамки, внутри которых действия и явления обретают определенный смысл; с другой стороны, выступает как свойство социального контекста. Концептуализация суперразнообразия как социального контекста, несводимого к той или иной модели сосуществования этнических групп, соотносимых с определенной культурой, позволяет избежать ее реификации как самостоятельной сущности [10. P. 131].

Суперразнообразие и новые паттерны глобальной миграции

Поскольку аргументация Вертовека первоначально основывается на анализе социальных и культурных конфигураций, возникающих в контекстах миграции, то и суперразнообразие локализуется в пространстве миграции, имплицитно сохраняя модус сопряжения с Другими и ассоциируясь с новыми иммигрантами [21. P. 1027]. В отличие от «старой» постколониальной миграции, во многом определяемой движением населения из бывших британских колоний и стран Содружества в Великобританию или из Средиземноморского региона в Германию, Францию и другие европейские страны [9. P. 24; 21. P. 1024], новые иммигранты перемещаются из множества стран, не отягощенных прошлыми колониальными отношениями с местами их притяжения. Это обстоятельство формирует новую повестку для стран, «примирившихся с миграцией из ограниченного числа прежних колоний», в том числе стимулирует переосмысление мультикультурализма [7. P. 71]. Кроме того, глобальные миграционные потоки становятся смешанными — образуемыми причудливой комбинацией добровольной и вынужденной, внутренней и внешней, нелегальной и легальной, квалифицированной и неквалифицированной, постоянной и циркулярной миграции [23. P. 2].

Контексты суперразнобразия обусловлены движением большего числа иммигрантов из большего числа мест, которые перемещаются по множественным миграционным каналам, детерминирующим более стратифицированные правовые категории, и сохраняют интенсивные связи как с местами происхождения, так и с диаспорами по всему миру. В процессе этого движения обретает релевантность множество социокультурных различий [21. P. 1044]. Численность некоторых диаспор, таких как ирландцы, евреи, греки, ливанцы и армяне, может многократно превышать нации [18. P. 87–88], что подразумевает перемещение ряда значимых паттернов организации культурного разнообразия за рамки национального государства, т.е. в глобальный контекст.

С другой стороны, будучи вовлечены в процессы «перманентной мобильности» (permo-mobility), новые иммигранты извлекают выгоду из уже сложившейся структуры диаспор, вытесняя более ранние поколения мигрантов на периферию [19. P. 32]. Временные, текучие по составу, более социально стратифицированные и менее организованные, вовлекаемые в сложные иерархии иммиграционных статусов социальные образования новых иммигрантов отличаются от прежних миграционных потоков [22. P. 86].

 В условиях «текучей современности» (З. Бауман), когда прежде стабильные и «насыщенные» социальные институты, такие как класс, семья, труд, сообщество, соседство и национальное государство, замещаются гибкими и постоянно меняющимися институциональными констелляциями, паттерны миграции также становятся «текучими». Многие мигранты демонстрируют габитус «преднамеренной непредсказуемости»: их представления о будущем неопределенны, место жительства — непостоянно или билокально, траектории движения — множественны, включая циркулярную и возвратную миграцию [8; 9. P. 31–36]. Поскольку граница между постоянной и временной миграцией стирается, а правовые статусы иммигрантов не являются «ни полностью временными, ни полностью постоянными» [14], а балансируют между множеством подвижных, переходных состояний, неуклонно растет беспокойство по поводу источников солидарности в мире суперразнообразия. В контексте перманентной мобильности принадлежность к определенному месту (в антропологическом смысле), культуре, социальной группе, стране утрачивает актуальность и как модус идентификации, и как способ репрезентации социальной жизни. Постоянное переосмысление своей культуры и идентичности, переоценка своего опыта, а также перенос культурных и социальных паттернов, усвоенных в одном месте, в другие людьми, соотносящими себя с несколькими социокультурными мирами независимо от места их нахождения, стимулирует формирование множественных гибридных идентичностей.

Гибридные, или «дефисные», идентичности, такие как «британо-мусульманская», «черно-британская» или «британо-китайская», поддерживаемые транснациональными диаспорами и не артикулированными прежде коннотациями, подвергают риску ограниченную нацией общую идентичность, заменяя ее множественными идентичностями, которые могут оказываться столь же ограниченными [6. P. 22] и фиксированными. По мнению Т. Кэнтла, появление более разнообразных обществ означает, что теперь в любом из них формируются социальные и культурные сети, гораздо более влиятельные, чем традиционные формы отношений — внутринациональные, семейные или приходские [6. P. 11].

 Поскольку в мире становится все меньше миграции и все больше мобильности [2. С. 191], а границы между миграционной и немиграционной мобильностью стираются [3. С. 25–26], аналитический потенциал концепта суперразнообразия в исследовании культурной сложности, не ограничиваемой рамками только миграции, становится все более очевиден [16. P. 547]. Глобальные паттерны миграции, понимаемые как катализатор перемен и начальная точка анализа, формируются не в вакууме, а вплетены в сложную ткань социальных процессов и взаимодействий. Диверсификация жизненных стилей, растущая индивидуализация и паттерны множественной идентичности также определяют возникающие контексты суперразнообразия [11. P. 47, 51].

Суперразнообразие и смещение контекстов

Глубоко укоренившаяся в европейских обществах практика соотнесения разнообразия с Другими или меньшинствами привела к его устойчивой локализации не в мейнстриме, а на периферии социальной и политической жизни. Как известно, концепции и политики либерального мультикультурализма ориентированы на иммигрантов — легальных, постоянно проживающих в стране и предположительно лояльных. Граждане национального государства, или национальное большинство, не вовлечены в сферу политики разнообразия ни в рамках мультикультуральной парадигмы, ни с точки зрения ассимиляционистского подхода, что, в свою очередь, подпитывает идеи о разных категориях населения [28. P. 4–7, 15]. В новых контекстах суперразнообразия — перманентной мобильности, множественных идентичностей и разнообразных транснациональных практик — далеко не все может быть представлено в терминах белого или черного, большинства или меньшинства [17]. В ситуации, когда уже второе и третье поколения мигрантов проживают в Европе, а сама принадлежность к стране происхождения зачастую воспринята ими от родителей, когда большая часть граждан имеет иммигрантское прошлое, инкапсулировать разнообразие в устаревшие структуры представляется проблематичным [28. P. 2, 15]. Возникающие контексты суперразнообразия являются новыми для всех, независимо от происхождения — филиппинцев, марокканцев, китайцев, эквадорцев, французов, немцев, венгров или итальянцев [28. P. 6].

Рефлексия контекстов суперразнообразия стимулирует переосмысление национальной истории и идентичности, выходящих за рамки «истории большинства». Так, в условиях массовых миграций из Индии и Ямайки в Великобританию новые смыслы и интерпретации обретает участие индийских солдат в двух мировых войнах [17. P. 312]. Становится очевидным, что, не принимая во внимание внутреннее, исторически сложившееся разнообразие национальных обществ, интегрирующих культурные формы разного происхождения [15. P. 1–2], концептуализировать любые новые — или представляемые таковыми — социокультурные феномены бесперспективно.

В этих условиях нерелевантно и аналитическое разделение «inside–outside» как продуцирующее видение реальности в логике сосуществования двух параллельных, культурно гомогенных миров [13. P. 21]. Образы «культурных островов», имеющих устойчивые пространственные и социальные границы, не соответствуют новому качеству культурного разнообразия и способам его восприятия в социальных науках [20. P. xvi, xx]. Приверженность паттернам инкапсуляции и реификации исламской культуры в Европе оспаривается сегодня представителями научных кругов, политики и СМИ, имеющими иммигрантские корни и репрезентирующими в публичной сфере множественные культурные референции. Позиция многих иммигрантов в современной Европе, будучи представлена в терминах этничности, происхождения, образования и места проживания, не может быть осмыслена как выражение аутентичной точки зрения о своей культуре или сообществе, сформированной изнутри. Например, нидерландский политик и писательница Айаан Хирси Али, уроженка Сомали, и сикхская писательница Гурприт Каур Бхатти, которая родилась в Великобритании, в своих текстах критически переосмысливают многие культурные паттерны, ассоциируемые с исламским миром, в том числе в сфере гендерных отношений и семьи. Но одновременно они глубоко переживают любые проявления несправедливости и дискриминации по отношению к «своим» сообществам [13. P. 22].

Культурные паттерны семейных и родственных отношений, сопрягаемые с иммигрантами и гражданами с иммигрантским прошлым, находятся сегодня в центре дискуссий о культурных различиях, мультикультурализме и пределах толерантности. Концептуализация родственных отношений в логике утверждения их существенных отличий от «западной семьи», наделяемой универсальными характеристиками и тем самым эссенциализируемой, укорена в европейской культуре [12; 13. P. 18]. Таким образом, эпистемологическая и политическая организация социального дискурса в терминах полярности семьи, сопряженной с западным миром, и родства, ассоциируемого с другими, неевропейскими культурами, воспроизводится теперь в рамках осмысления разнообразия в границах европейских национальных государств.

Однако паттерны репрезентации семьи, понимаемой как «западная», «иммигрантская» или «мусульманская», в логике генерализации их культурных характеристик, воспроизводятся в контекстах миграции, транснационализации и детерриторизации социокультурных феноменов. В этих контекстах и семья, и родство подвержены глубокой трансформации. По данным С. Вессендорф, в Швейцарии итальянцы второго поколения пересматривают традиционное для них понимание семьи [25]. Дискурс «турецкой семьи» сегодня также актуален для Германии, как и для Турции [12. P. 9]. Взаимная артикуляция локальных (или национальных) паттернов семейных отношений привносит новые смыслы в это понятие, но и традиционное для европейской культуры понятие нуклеарной семьи оказывается малопродуктивным инструментом социальной политики в мире неполных семей и однополых союзов, серийной моногамии и таких домохозяйств, где дружеские отношения превалируют над сексуальными, а также в условиях радикальной трансформации родственных отношений под влиянием новых репродуктивных технологий [13. P. 17–19].

 Разнообразие и суперразнообразие понимаются как преимущественно городской феномен [3. С. 112; 27. P. 156]. В социальном дискурсе мегаполисы — Лондон, Франкфурт, Амстердам или Цюрих — выступают как нельзя лучше воплощающие идею «весь мир в одном месте» [21. P. 1024]. В двадцати крупных городах в настоящее время проживает более миллиона жителей в каждом, родившихся заграницей, т.е. несколько десятков мегаполисов становятся местом притяжения пятой части всех иммигрантов [7. P. 70], а ситуация численного доминирования мигрантов и их потомков, составляющих более половины населения Брюсселя, Роттердама, Амстердама или Гааги, делает их «городами большинства меньшинств» [11. P. 45].

На институциональном уровне разнообразие признается одной из движущих сил преобразования публичной культуры города. В этой перспективе разнообразие уподобляется культуре, развиваемой на основе интеркультурной стратегии как инструмента формирования знаний и преодоления взаимных предубеждений [27. P. 156]. Речь идет не о тривиальном определении городских контекстов в терминах разнообразия, а об инкорпорации разнообразия в политическую и гражданскую культуру на уровне как институциональных структур, так и рутинных практик [28]. В локальных контекстах разнообразие все чаще понимается как норма жизни. С. Вессендорф концептуализирует этот феномен как «банальное разнообразие» («commonplace diversity»), опираясь на результаты своего этнографического исследования социальных отношений в одном из районов Лондона — Хакни, где вследствие долговременной иммиграции к началу XXI века сложилось «диверсифицированное разнообразие», определяемое отсутствием доминирующих меньшинств и значительной диверсификацией внутри групп. В таких контекстах культурное разнообразие становится непременным атрибутом повседневной жизни и не воспринимается местными жителями как нечто особенное [26. P. 2].

Интеркультурализм как новая парадигма эпохи суперразноообразия

Общественная значимость и растущая популярность интеркультурализма во второй декаде ХХI века определяется не только присущим ему новым видением разнообразия, высвобождаемого из объятий эссенциализма [27. P. 158], но и его усилиями по формированию паттернов «жить вместе в глобализованном и суперразнообразном мире» [6. P. 2]. Приверженность мультикультурализма репрезентации социокультурной реальности в логике дихотомии «большинства–меньшинства» [7. P. 70] становится неприемлемой и малопродуктивной в контекстах суперразнообразия. Несмотря на фундаментальное переосмысление отношений большинства, меньшинств мигрантов и коренных народов в ряде национальных контекстов, например, в Канаде [5], парадигма дуальности все же смещается на периферию в постмультикультуральных дискуссиях [7. P. 83]. Так, в Нидерландах категоризация суперразнообразия в терминах «автохтонный–аллохтонный» или «западный–незападный» признается нежелательной как в научных отчетах, так и в политических дискуссиях [11. P. 52–53]. В то же время и понятие «мы» наполняется более широкими, диверсифицированными социальными и культурными смыслами — ни один политик теперь не желает соотноситься с миром мультикультурализма [22. P. 92]. В новых контекстах суперразнобразия культурные практики и притязания многочисленных сообществ уже не признаются a priori в русле идей мультикультурализма, а становятся предметом публичного, в том числе весьма критического, обсуждения и согласования их статуса и значений всеми участниками. Иными словами, постмультикультуральный дискурс суперразнообразия подразумевает смещение прежних границ толерантности [28. P. 4–5].

В отличие от мультикультурализма, основанного в Европе на этнических и религиозных различиях, в ряде случаев соотносимых с «расовыми» группами и наделяемых примордиальными смыслами, интеркультурализм — новая парадигма разнообразия, или совокупность политик, которые подразумевают значимость всех категорий и сфер различий [7. P. 69, 83]. Однако ключевой для интеркультурализма выступает артикуляция общности, всего того, что связывает людей, а не демонстрация культурной уникальности, подлежащей признанию и уважению людьми, определяющими друг друга в терминах инаковости. Политические и административные практики категоризации индивидов и групп в терминах разнообразия, инкапсулирующие их в соответствии с определенными признаками — религией, языком, национальной принадлежностью или континентом [27. P. 157], не способствуют формированию навыков совместных действий по созданию общего публичного пространства. Новый мета-нарратив, вытесняющий устаревшие идеи и разделяющие концепции мультикультурализма, зарождается в рамках интеркультурализма [7. P. 85], где «первостепенное место уделяется процессам переговоров и диалога, способным положительным образом преобразовать общественное пространство» [1. С. 156].

Об авторах

Марина Степановна Куропятник

Автор, ответственный за переписку.
Email: kuropjatnik@bk.ru

доктор социологических наук, заведующая кафедрой культурной антропологии и этнической социологии

Список литературы