Первое столетие привыкания к идеям Канта в российских университетах

Полный текст

Введение

1904 год был насыщен особым вниманием к фигуре Канта своей мемориальной символикой — столетие смерти одного из ярчайших философов. В университетах и различных общественных собраниях проходили публичные «актовые» выступления профессоров. Их речи тиражировались для широкой публики на страницах журналов и отдельными брошюрами^[1]. Сегодня для историков философии они дают богатейший материал для понимания атмосферы дискуссий вокруг идей Канта в профессиональном университетском сообществе и замечательно отражают особую моду на Канта в русской  философии того времени. С заметно меньшим вниманием в тот год отнеслась университетская профессура к столетнему юбилею Алексея Степановича  Хомякова (1804–1860), место которого Н. Бердяев обозначил как — «теоретический глава славянофилов» и «один из крупнейших русских умов».  Подчеркивая в том далеком 1904 году значение Хомякова, Бердяев пишет: «Русская философская мысль стоит теперь на распутье и ей следует помнить, что есть пути уже пройденные и ведущие в пустыню. Таковы пути рационализма, путь кантианства, с роковой неизбежностью ведущий к гегельянству, упирающемуся в ничто или призрачное вещество. <…> Наша философская мысль вступает на этот путь, и в момент ее подъема не мешает вспомнить о первом русском мыслителе, указавшем верный путь нашей самостоятельной философии, — об А. С. Хомякове» [8. С. 21]. Судя по публикациям, датированным юбилейным годом, вспоминали его, скорее камерно, и более — религиозные и общественные деятели. Практически незамеченным осталось  и столетие со дня рождения Людвига Фейербаха (1804–1872), о котором в словарной статье И.И. Лапшин пишет, как о замечательном немецком философе, значение «яркой и своеобразной индивидуальности» которого «и после смерти подвергается систематическому замалчиванию со стороны представителей официальной науки» [9. С. 427]. В этом смысле Канту «повезло» больше: его имя и идеи к 1904 г. заняли свое прочное место в русской философской литературе и в университетских аудиториях. Этому, накопленному за столетие кантианскому фонду, и посвящен очерк профессора Варшавского императорского университета — Евгения Александровича Боброва^[2], — который был опубликован, вероятно, после официального мероприятия, посвященного памяти Канта [12]. Из преамбулы узнаем, что выступающие  говорили об идеях и истории Кантовой философии в Германии и в целом в Западной Европе, но «не успели коснуться» судьбы «Кантовых идей»  в России [12. С. 2]. Хотя Бобров не ручается за полноту библиографического обзора по причине отсутствия в Варшаве «больших и старых библиотек», в очерке достаточно полно представлена палитра Kantiana в России за столетие. В нем не только указаны основные сочинения его коллег по университетскому цеху, но показано, какие моды задавали тон в отношении к идеям Канта. Оговорюсь, что также не ставлю перед собой миссию достичь предельной полноты библиографического обзора, хотя современный интернет  обеспечивает вполне комфортный доступ к библиотечным ресурсам самых отдаленных библиотек мира. Есть немало исследований, в которых ставилась и решалась такая задача. В том числе, и в контексте раннего российского  кантиковедения^[3]. Наша задача скромнее, а именно, опираясь на упомянутый очерк «очевидца» и замечательного представителя университетского  философского цеха, в некоторой степени окунуться в атмосферу «столетия» имени Канта как некой личной истории русской философии^[4].

Столетие привыкания к Канту в российских университетах

Очерк Боброва начинается с сожаления о том, что «русский губернатор Кёнигсберга, барон (Н.А.) Корф не сумел провидеть в бедном приват-доценте гения» [12. С. 2]. Отдав это место конкуренту Канта, «некоему» Буку^[5], который, как уверен Бобров, был в научном отношении «ничтожеством», Корф лишил историю философии «прекрасного воспоминания» навсегда вписать в летопись, что «именно русское правительство извлекло Канта из нужды»  [12. С. 2]. Мы склонны полагать, что автор очерка был субъективен в своем недоверии к научной компетентности Бука^[6]. Скорее всего, кандидатура Канта была в тот момент менее привлекательной для решения сугубо университетских задач. О том, что Ф. И. Бук занял позицию заслужено, читаем  у Круглова: «Он был любимым и самым главным учеником профессора  М. Кнутцена, у которого учился и Кант. Бук после смерти Кнутцена стал вести все его курсы. Он больше времени провёл в университете, у него был больший стаж» [17]^[7]. Сошлюсь также на материалы статьи, специально  посвященной фигуре Бука [19].

Тема связи с Россией в биографии Канта подчеркивается и тем, что «главнейшие сочинения Канта, а именно, три его бессмертные “Критики” были напечатаны в России» (в Риге и Либаве), и тем, что родной брат философа, Иоганн-Гейнрих Кант (1736–1800) до конца жизни служил в России; с его правнуком, как вспоминает Бобров, он 30 лет тому назад «в училище сидел на одной скамье и рядом» [12. C. 3].

Открывая именем Якова Рубана (первого переводчика Канта) список тех, кто внесли вклад в распространение идей Канта, Бобров подчеркивает, что среди «распространителей» были и те, кто стоял далеко от университетской философии. Как, например, «самоучка-купец» И.Д. Ертов^[8]. Для университетов же было характерно, что в аудитории философия Канта проникала первоначально через немецких приглашенных профессоров. Но с самого начала университетское сообщество делилось на почитателей идей Канта и его противников. Бобров дает обзор настроений в философском сообществе Дерптского, Московского, Харьковского и Казанского университетов. Будем и мы придерживаться этой логики.

В Дерптском университете с самого его основания первым профессором философии был богослов и философ Готлиб Беньямин Йеше (Jäsche)^[9], который слушал лекции самого Канта, а также, благодаря его протекции, получил в Кёнигсбергском университете место приват-доцента по философии.  В 1802 г. Йеше перешёл в только что открытый Дерптский университет ординарным профессором философии и служил там почти сорок лет. Он не только был верен во всех своих сочинениях и лекциях идеям своего учителя, но и категорически не принимал новейших мод на Шеллинга и Гегеля. Так что, благодаря Йеше, вся молодёжь, учившаяся в Дерпте, воспитывалась строго в духе Кантовых идей. Правда, как пишет Бобров, «Дерптский университет, давший столько отличных и качественных учёных в области всяких наук, не выпустил ни одного замечательного философа. Но воспитание массы университетской дерптской молодёжи почти всю первую половину XIX в. было кантианское, и это влияние усиливалось еще тем, что лекции философии были обязательными для студентов всех факультетов» [12. C. 5].

В Московском университете включение философии Канта в аудиторные программы также связывают с именем немецкого профессора (с 1792 г.) — Иоганна Вильгельма Людвига Мельмана (1765–1795), который был приглашен из Геттингена по рекомендации Христиан Готлиб Гейне (1729–1812). Бобров относит Мельмана «к числу наиболее ранних и рьяных и вместе с тем наиболее несчастных распространителей учений Канта на Руси». Преданный его ученик своею «горячей приверженностью к его философии навлёк на себя злую беду» [12. C. 5].

Описание этой трагической для Мельмана истории, отсчет которой обычно ведут с его визита в январе 1795 г. к Московскому митрополиту Платону (Левшину), встречаем в большинстве биографических справок о Канте. В них, однако, разнятся детали о роли ее участников. В подробном пересказе Боброва подчеркивается, что тональность спора с митрополитом была вполне миролюбивой, «но присутствовавший при диспуте коллеги Мельмана по университету, профессор Х.А.Чеботарев счёл своим долгом сделать донос по начальству — и завязалось горячее дело» [12. С. 5]. В статье коллеги  А.Н. Круглова приводятся некоторые детали о роли участников этой истории. Замечу, что в ней не подчеркивается роль «доноса» профессора Чеботарева^[10].

Из документов, опубликованных позже в «Чтениях в императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете» [21], мы также видим, что встреча у митрополита стала роковой по вине именно коллег по университету. В одном из объяснений самого Мельмана читаем: «Надобно думать, что были неблагомыслящие люди, кои воспользовались сим случаем, чтобы меня от Университета удалить. <…> Митрополит сожалели о том, что вредил случайным образом; что он на меня не приносил жалобы» [21. C. 103]. Как известно, Мельман лишился работы и, будучи  выслан из России, скоропостижно ушел из жизни. Его преемник по кафедре,  ординарный профессор, Павел Афанасьевич Сохацкий (1766–1809) также тяготел к идеям Канта. Он не только придерживался его философии в своих  сочинениях, но и активно ее популяризировал, читая публичные лекции  о Канте. В Московском университете служил еще один активный «распространитель» философии Канта — Иоганн Феофил (Готлиб) Буле (1763–1821)^[11],  которого Бобров называет «одним из замечательных учёных своего времени» [12. С. 5]^[12]. Московский период бурной профессорской и издательской  деятельности в 1811 году Буле сменил на почти провинциальную жизнь, заняв место библиотекаря, правда, при Великой Княгине Екатерине Павловне, проживавшей в Твери.

В Харьковском университете Kantiana также связана с именем одного из «ревностнейших в Германии приверженцев Канта» — Людвига Гейнриха Якоба^[13], который был современником момента появления «критической  философии» Канта и «преданнейшим ее последователем» [12. С. 9]. Этой  фигуре Бобров уделил специальное внимание в своем шеститомном труде  «Философия в России» [23]. Он отмечает, что Якоб был весьма «энергическим и полезным популяризатором философии Канта» [12. С. 10]. Это позволило ему быстро приобрести себе громкое имя и успешную карьеру в Галльском университете. Когда в ход жизни вмешалась война с Наполеоном,  и университет закрылся, Якоб «согласился ехать в далёкую и неизвестную ему Россию, а именно принял приглашение в новый Харьковский университет на кафедру дипломатики и политической экономии (в 1807 г.)» [12. С. 11]. Для Харькова это «приобретение было весьма ценным», поскольку Якоб был тогда «научной звездой первой величины» с большим преподавательским опытом. Оговариваясь, что Якоб не обладал самостоятельным мышлением, Бобров, однако, признает за ним талант плодовитого писателя и популяризатора, что обеспечивало широкую «пропаганду» философии Канта. И хотя  собственно преподаванием Якоб был занят только два года, после чего по приглашению Сперанского перебрался в Петербург, но в харьковский период он сыграл важную роль «для истории Кантовой философии в России» тем, что составил философские учебники для русских гимназий [24]^[14].

«Курс философии» для гимназий, был составлен Якобом на немецком языке; состоял из 8 томов и включал в себя логику, всеобщую грамматику, опытную психологию, нравоучение или нравственную философию, эстетику, умозрение словесных наук (риторику и пиитику), естественное и народное право, политическую экономию (народное хозяйство). На русский язык курс философии был переведён профессором Петербургского университета Никитой Ивановичем Бутырским (выходил в восьми частях с 1811 по 1817 гг.),  и рекомендован Главным Правлением училищ для введения в гимназии в качестве обязательного руководства. Таким образом, пишет Бобров, «все русской юношество, благодаря курсу Якоба, стало довольно подробно знакомиться с основными философскими идеями Канта ещё на гимназической  скамье» [12. С. 12].

Как известно, в Харьковском университете против идей Канта в эти годы горячо выступал профессор математики Т.Ф. Осиповский. В своих актовых речах «О пространстве и времени» (1807) и «Рассуждение о динамической системе Канта» (1813) он критиковал Канта довольно воинственно. В одной из актовых речей он едко замечает: «Если вы слышите или читаете, что философ природы постановляет a priori какой либо закон ее, то буде он не доказывает его с математической строгостью, не полагайтесь на слова сего философа с искренней к нему доверенностью как бы сей закон не обворожал  воображение, но испытайте прежде его на оселке строгости математической, и тогда только считайте его вероятным, когда он выдержит сию пробу»  [25. С. 11]. И все же, так называемые «кантианские учебники философии Якоба» были «изгнаны» много позже, лишь к концу царствования Императора Александра Павловича.

История с «системой Канта‑Якоба» имела скандальное продолжение в Казанском университете, где имя Канта, как полагает Бобров, впервые звучит публично 5 июля 1814 г. в день торжественного открытия университета в актовой речи профессора словесности Василия Матвеевича Перевощикова, причем высказался он против Канта [26]. Из философского цеха противниками Канта выступали в Казанском университете также Лев Семенович Левицкий (1772–1807), Карл Федорович Фойгт (Карл Теофилус) (1760–1811), Александр Степанович Лубкин (1771–1815). Последнему принадлежит несколько критических статей о философии Канта^[15]. После смерти Лубкина его преемником стал Осип Евсеевич Срезневский — «ревностный кантиантец, с которым философия Канта водворилась в Казани» [12. С. 14]. И это был уже «не заезжий немец-кантианец». В 1817 г. Срезневский произнес актовую речь, написанную в духе кантианства, в которой он защищал этику Канта от  упреков в безбожии [28].

Приехавший через два года в Казанский университет с ревизией  М.Л. Магницкий забил тревогу по поводу чрезмерной увлеченности Кантом в преподавательской среде^[16]. История растянулась на несколько лет, в течение которых были уволены несколько профессоров, в том числе и Срезневский. Позже досталось и самому Магницкому. О чем свидетельствует, например, обращение профессора Петербургского университета Лодия Петра Дмитриевича к министру народного просвещения Александру Семеновичу Шишкову (1754–1841). В нем о системе работы попечителя Казанского университета М.Л. Магницкого пишется в категориях вредительства. «Долг  совести и присяги в верности службы данная мною благочестивейшему  Государю Императору Александру Павловичу благословенному Венценосцу России понуждают меня всепокорнейше представить Вашему Высокопревосходительству как блюстителю вверенного Вам народного Просвещения важные обстоятельства, которые, по моему мнению, могут иметь вредные  последствия для всего народного Просвещения в России, в противность высочайше утвержденного постановлениям» (10 ноября 1825 г. СПб) [30]^[17].  Заметим, что Лодий хорошо знал идеи Канта и, хотя не был их рьяным апологетом, ссылался на них в своем учебнике, который по ходатайству именно Магницкого ранее был запрещен без права переиздания.

Как видим, начало увлечения Кантом в российских университетах сопровождалось не только появлением переводов его сочинений на русский язык, включением его идей в учебники, но и жестким противостоянием, ведущим порой к личным трагедиям в судьбах профессоров.

Согласно краткой летописи Боброва, этот начальный период завершился в двадцатые годы XIX в., и, как он пишет, о Канте «начинают забывать». Набирают силу новые моды. Сначала «под влиянием проповеди» профессоров Даниила Михайловича Велланского (Петербургская медико-хирургическая академии), Александра Ивановича Галича (Петербургский университет), Михаила Григорьевича Павлова (Московский университет) общество и молодёжь начинает увлекаться Шеллингом. Затем «шеллингианские влияния  в середине 30-х годов сменяются гегельянством», которое «царило средь  русской интеллигенции довольно устойчиво до конца сороковых годов»  [12. С. 16]. В пятидесятые годы набирает силу мода на идеи позитивизма и «даже голого материализма». Но, как уточняет Бобров, «забывание» Канта не было тотальным. Историография кантианы показывает, что в России изучением идей Канта продолжали заниматься вполне авторитетные философы и богословы. Бобров в этом ряду называет имена профессоров Московского университета Николая Ивановича Надеждина и Памфила Даниловича Юркевича, профессора Киевской духовной академии богослова Ивана Михайловича Скворцова, профессора Киевского университета Сильвестра Сильвестровича Гогоцкого. Продолжаются и переводы Канта, к которым причастна профессура, что позволяет говорить о доступности текстов для широкой  студенческой аудитории.

А затем начинается возрождение интереса к философским идеям Канта «в виде так называемого новокантианства», которое, начинаясь в Германии в 1850-е, докатывается до «русской научной литературы только приблизительно на переломе семидесятых годов к восьмидесятым» [12. С. 17]. Бобров объясняет это тем, что «социализм и материализм, почти безраздельно влиявшие на умы русской молодёжи в 60-е и 70-е гг., долго не допускали отзвука новокантианства» [12. С. 17].

Кантовский ренессанс спровоцировал широкую писательскую активность и дискуссии вокруг его имени и идей. Отныне без обращения к Канту не мыслится никакая тема. Владимир Соловьёв в словарной статье о Канте напишет: «Все недостатки содержания и изложения у Канта не могут затмить его великих заслуг. Он поднял общий уровень философского мышления <…> Философия Канта (в особенности “Критика чистого разума”) произвела сильнейшее движение умов и вызвала необъятную литературу» [31].

По мысли Боброва «самым замечательным откликом германского новокантианского движения у нас, в России, надобно считать превосходную книгу А.А. Козлова, профессора философии в Киевском университете» [12. С. 17]. Речь идет о его докторской диссертации [32]. Отзывы о ней как о сочинении, которых «немного и в западноевропейской философской литературе». Главная заслуга и оригинальность Козлова виделась в том, что он ставил задачу показать основания для идей Канта в предшествующих философских системах. В исторической ретроспективе он дает «полную картину развития в западноевропейской новой философии — двух важнейших идей Канта —  пространства и времени; а эта историческая перспектива единственно только и делает возможной правильную оценку значения деятельности Канта»  [12. С. 17–18]. К кантианскому направлению Бобров относит магистерскую диссертацию архимандрита Антония Храповицкого о психологических основаниях свободы воли и нравственной ответственности (1887) и диссертации Георгия Ивановича Челпанова, посвященные вопросам восприятия пространства в связи с учением об априорности (1896 и 1904)¹⁸.

К рубежу XIX–XX столетий университетское философское сообщество приближается с основательной библиотекой Kantiana. Среди авторитетных знатоков Канта были как те, кто не мыслил философию без учета «кантианского духа», так и те, кто были «не особенно расположены к кантианству». Образцом «присяжного новокантианца» Бобров называет профессора Петербургского университета Александра Ивановича Введенского. Известна  острая полемика между ним и профессором Петербургской Духовной Академии Михаилом Ивановичем Каринским по вопросу о понимании гносеологических воззрений Канта. В 1894–1895 гг. она развернулась на страницах  «Вопросов философии и психологии» (Кн. 22, 25, 26, 27, 28, 29) и «Журнала Министерства Народного Просвещения» (№1/2). Их полемические реплики выходили и отдельными книгами. Один из учеников Каринского, профессор Петербургской Духовной академии Виталий Степанович Серебреников считал, что труды его учителя «должны разбудить мысль от догматического сна, навеянного Кантом» [12. С. 19].

Бобров завершает обзор университетской Kantiana вкладом в нее преподавателей Варшавского Императорского университета, к цеху которого принадлежал сам с 1903 г. Он пишет, что и в Варшаве «среди местных русских находились люди, занимавшиеся Кантом и писавшие о нем» [12. С. 20].  В этом списке приводятся имена Владимира Александровича Фляксбергера, которому принадлежали две работы о Канте [34; 35], и Константина Григорьевича Воблого с его работой о проблеме воспитания по Канту [36]. О себе Евгений Александрович Бобров говорит, как о том, чьи взгляды формировались под влиянием профессора Дерптского университета Густава Тейхмюллера — «одного из самых ожесточённых противников и новокантианства, и самого Канта» [12. С. 18]. Тейхмюллер подвергал «беспощадному осмеянию и систему, и самую личность Канта со всеми его известными чудачествами» [12. С. 18].

В 1911 г. Бобров в своем этюде о Канте напишет, что «дорогу для построения критического мировоззрения очистил Декарт своим полным и абсолютным сомнением не только относительно качеств внешних вещей, но и самого бытия внешнего мира» [15. С. 8]. Далее ее торили Локк, Беркли, Лейбниц, Юм… За Кантом можно признать лишь изобретение «хитрой, замысловатой и причудливой» архитектоники, но, увы, она «не имеет научного значения». Главный упрек Канту в том, что он «плохо знал историю философии, почти совсем не знал греков и упустил из виду Аристотеля, давным-давно с изумительной гениальностью и остроумием разрешившего эту задачу сочетания идеализма с безграничной эмпирией» [15. C. 15]. В этом «непростительный грех» и «общая ошибка», которые вели к «неопределенности» и «шаткости» философской системы Канта. Подводя итог своего обзора о «важнейших  моментах в истории кантианства на Руси», Бобров подчеркивает, что на протяжении ста лет идеи Канта «не оставались для русских неизвестными», но, однако влияние их на русскую философию преувеличено [12. С. 20].

Возможно, с точки зрения современного уровня исследований историко-философский обзор Боброва может вызвать упреки в неточностях, в том числе, и в расстановке акцентов о роли тех или иных университетских профессоров. Бобров и сам оговаривается, что не претендует на предельную полноту своего обзора. Мы же подчеркнем, что для 1904 года и для одного из первых опытов подобного рода сочинение Боброва поражает своей добросовестностью, эрудицией и основательностью^[19]. Очевидно, что его обзор замечательно отражал сложившиеся к тому времени в философском сообществе ощущения, как и в каких координатах должна отныне развиваться историография кантоведения.

В качестве эпилога

Очевидно, что к 1904 году философия Канта прочно заняла свое место в трудах русских философов, в университетских аудиториях и в научных дискуссиях. И в следующее десятилетие, как показывает корпус публикаций^[20], интерес к нему не ослабевал и обещал в 1914 году еще более масштабные мемориальные мероприятия, посвященные Канту. Но вмешалась драма  Первой мировой, которая безусловно повлияла на то, как осмысливалась немецкая философия. В.В. Зеньковский в своих размышлениях об угрозах «великой войны» для «истинной культуры», подчеркивает, что мировая война внесла существенные изменения в духовную жизнь русского философского общества. Имя Канта в одном ряду с Лютером, Кальвином, Марксом и другими именами тех, кого именуют «жрецами» новоевропеизма [37. C. 111].  Отношение к Германии, а вслед за этим и прежнее увлечение немецкой  философией подвергается ревизии. Ярким примером можно считать статью  В.Ф. Эрна «От Канта к Крупу» [38], в которой «проводилась мысль о внутренней связи критического и механической цивилизации, в том числе артиллерийских заводов» [39. C. 113].

Известная речь Эрна, которая была произнесена в Петрограде (26 ноября 1914 г.) и Москве (29 января 1915 г.) вызвала жаркие дискуссии. Эрн категорически настаивал, что войной «лик „народа философов“ исказился звериной жестокостью» [38. C. 116]. И немецкие философы несут за это ответственность. Свою речь Эрн называет «страстным протестом» против попыток его оппонентов снять вину с Канта и Фихте. Он убежден, что «бурное возрастание германизма предрешено Аналитикой Канта» и что «орудия Круппа полны глубочайшей философичности» [38. C. 116]. Феноменализм Канта описывается в категориях «железо-бетонного завоевания германского духа». А сам Кант называется «палачом старого и живого Бога», что неизбежно вело немецкое сознание к «великой мечте о земном владычестве и о захвате всех царств земных» [38. C. 118]. «Раскаты» кантовского категорического императива снимают «онтологические запреты», формируя «энергетизм промышленно-научно-философского напряжения» [38. С. 119]. Мускулатура воли запрашивает пушки для завоевания мира. Так Эрн обосновывает «глубочайшую философичность орудий Круппа». Метафорически, они являются «внуками философии Канта» [38. С. 120]. Орудия Круппа и философия Канта диалектически постулируют друг друга. В пушках — «энтелехия и душа». От Канта начинается процесс осознания германской идеи в ее милитаристской ипостаси, ведущей к «Круппам и Цеппелинам». По мысли Эрна к трагедии современной Германии привели «метафизическая спесь» Экхарта, которая пронизывает «наиболее оригинальные отделы „Критики чистого разума“. В Гегеле она раскидывается гениальным пожаром. В истекающем кровью Ницше  переходит в трагическое безумие» [38. С. 123]. Пройдя научные, методологические, философские формы, оно фатально обрушивается в «милитаристическое буйство».

Обвинительной риторикой пронизан и доклад «Виновата ли германская культура?», представленный на заседании Петербургского Религиозно-философского общества Г.А. Василевским^[21]. Через идеи Лютера, Канта, марксизма по мысли докладчика, сам «духовный строй» немецкого народа подчинены всеохватывающему принципу «отрицания действительности». В этом принципе реализуется отрицание церкви, поскольку именно церковь утверждает действительность. Религиозная парадигма германского протестантизма  развернула человека от глубин церковной жизни к чистой субъективности. И Кант выступает «высшим теоретическим выразителем субъективизма в германской культуре», подчинившись «объективной принудительности религиозного опыта своего народа» [40. С. 136–138]. Философское отрицание действительности привело к милитаристскому ее отрицанию. В ход пошли пушки, с помощью которых германская культура намеревалась «стать во главе истории» [40. С. 143].

Так называемая славянофильская концепция войны Эрна и Булгакова вызывала дискуссии^[22], но в целом она отражала общий пафос вопроса об ответственности философа перед историей. Очевидно, что в круг ответственности включен и всякий, кто следует за его идеями, трактует их, строит на их основании мировоззренческие системы, в том числе, для преодоления, как пишет Андрей Белый, границ «запада» и «востока». Если в 1904 г. Кант для него — это тот, кто привел философию к «плодотворному перерождению», кто открыл дорогу к «золотому горизонту счастья» и без кого мы еще века «плутали бы во тьме» [1. С. 1], то на фоне мировых потрясений войной и революциями «явление Канта» — это «картина стояния меж „востоком“ и „западом“».  Преодоление этого противостояния «не в движении с „запада“ на  „восток“, — ни — обратно», но в «свободу Христову» [42. С. 497]. Пафос формулы «преодоления Канта» входит в философский обиход^[23].

Сегодня, с расстояния времени, кажется, что особое внимание к столетию смерти Канта в 1904 г. было ближе к символике празднования его Рождения. Кант в тот год был окончательно вписан в метрическую книгу русской философии. Со всей мерой его ответственности за все, что будет отныне происходить в философской семье.

 

_{¹ См, напр.: [1–7].}

_{² О профессоре Боброве см.: [10; 11].}

_{³ См., например: [13; 14].}

_{⁴ Перу Боброва принадлежит также философский этюд о Канте. См.: [15].}

_{⁵ Friedrich Johann Buck (1722–1786) — немецкий философ и математик.}

_{⁶ Возможно, такой тон задается более ранними биографическими статьями о Канте. См., например: [16].}

_{⁷ См. также: [18].}

_{⁸ Ертов Иван Данилович (по др. данным — Давидович) (1777–1828) — русский самоучка, космогонист и философ деистического направления.}

_{⁹ Готтлоб Вениамин Йеше (нем. Gottlieb Benjamin Jäsche; 1762–1842) — немецкий философ, теолог, историк, профессор теоретической и практической философии Тартуского университета (Дерптского). Ученик Канта, издатель его лекций по логике (так называемая «Логика Йеше»).}

_{¹⁰ См.: [20].}

_{¹¹ О нем см.: [20].}

_{¹² Бобров полагает, что Буле был приглашен в Москву по протекции своего дяди Ивана  Андреевича Гейма (1759–1821) — ректора Московского университета.}

_{¹³ О нем см.: [22].}

_{¹⁴ В 1816 г. Якоб покинул Россию.}

_{¹⁵ Об этом см.: [27].}

_{¹⁶ Михаил Леонтьевич Магницкий (1778–1844). О нем и этой громкой истории см. подр.: [29].}

_{¹⁷ Автор документа в описании указывается как профессор юридических наук Казанского университета.}

_{¹⁸ Челпанову принадлежит обзор литературы об эстетике Канта. См.: [33].}

_{¹⁹ Сейчас мы готовим очерк Е.А. Боброва в полном объеме с нашими комментариями для публикации в весеннем выпуске философско-культурологического альманаха «Парадигма».}

_{²⁰ Мы ориентируемся на список публикаций, который основывается на библиографическом указателе русскоязычной литературы о Канте за период 1803–1994 гг. (сост. Л.С. Давыдова, 1996) и представлен на сайте Интернет-портала Academia Kantiana, посвященного философии Иммануила Канта. Заслуживает отдельного объемного анализа их тематическая полифония, в том числе и в контексте революционных брожений 1905 и 1917 годов. См.:  Русскоязычная литература о Канте (1803–1918) // Kant-online. Режим доступа:  https://kant-online.ru/o-kante/bibliografiya/raboty-po-filosofii-kanta-na-russkom-2/ (дата обращения: 30.11.2023).}

_{²¹ Василевский Григорий Афанасьевич, член Религиозно-философского общества в Санкт-Петербурге (Петрограде). К сожалению, других сведений найти не удалось, кроме того, что проживал по адресу: Васильевский остров, Большой прт., д. 91.}

_{²² Звучали и голоса, которые призывали «возвратиться к идеям Канта вместо того, чтобы доказывать вечную воинственность <…> тевтонской расы» [41. С. 322].}

_{²³ См., напр.: [43].}

Об авторах

Надежда Хаджимерзановна Орлова

Санкт-Петербургская государственная консерватория им. Н.А. Римского-Корсакова; Новгородский государственный университет

Автор, ответственный за переписку.
Email: nadinor@mail.ru
ORCID iD: 0000-0002-3956-9574
SPIN-код: 5721-5772

доктор философских наук, профессор, СанктПетербургская государственная консерватория им. Н.А. Римского-Корсакова; ведущий научный сотрудник, Новгородский государственный университет им. Ярослава Мудрого

Российская Федерация, 190068, Санкт-Петербург, Театральная пл., д. 3; Российская Федерация, 173003, Великий Новгород, Большая Санкт-Петербургская ул, д. 41

Список литературы